Две войны

I will not take from you and you will not owe I will protect you from the fire below It’s not in my mind It’s here at my side Go tell the world that I am alive Alone with this vision Alone and blind Go tell the world I’m still alive Tell the world I’ll survive Who will save you now? Tell the world I’m alive (Les Friction — Who will save you now) Центральная площадь, к которой сходились несколько улиц, была оживлена. Возле разбитой и сброшенной с пьедестала скульптуры Вашингтона, на доске объявлений был только что вывешен приказ коменданта о смертной казни для всех пленённых преступников, чья личность уже была установлена — без следствия и разбирательства. Клан за кланом, отрезанные от снабжения и лишённые надежды бандиты прекращали сопротивление под усиливающимся напором правительственных войск, готовых вычищать последние капли гноя из этой открытой заражённой раны на теле их утопающей в крови родины. — Ожесточённые беспрерывные схватки продолжались больше пятнадцати часов. За утро и день мятежники укрепили свои позиции и сожгли дом судьи на западе Сорок второй улицы. В шесть часов вечера объединённые силы армии и полиции выступили на Красную улицу, подбираясь к Рочестр-кэмптон, где за баррикадами собрались сотни мятежников, вооружённых огнестрельным оружием, ножами, кирпичами и булыжниками из разобранной мостовой, — увлечённо рассказывал Джастину утомлённый, но довольный Джим Бивер, вытряхивая из скомканного коробка спичку. — Тогда наши солдаты выстроились в стрелковую цепь и дали по толпе несколько мушкетных залпов. Полицейские бросились вперёд и разломали топорами и дубинками первый ряд баррикад; за ними стояли мои парни и постоянным огнём прикрывали их от контратаки. Довольно быстро разобравшись с укреплениями мятежников на площади, полицейские взяли под контроль оба моста, площадь и Красную улицу. Теперь Старый город наш. — Списки убитых уже составлены? — несмело спросил друга унылый Джастин, приняв от Джима подкуренную сигарету, и хмыкнул носом, словно больной ребенок. Каким-то отрывистым движением Джастин поднёс сигарету ко рту и медленно затянулся, при этом исподлобья, затравленным взглядом провожая повозки, нагромождённые телами погибших. Порывы холодного ночного ветра доносили до него резкий, тошнотворный, гнилостно-пряный запах крови и нечистот — знакомый, так и не забывшийся со времён войны запах человеческих страданий. Повозки медленно катились под рёв смеха и поздравлений, которыми обменивались солдаты и полицейские, но Джастин видел лишь алые капли, остающиеся на пыльной дороге под колёсами. Было пролито море крови, но ведь и море не безбрежно. Ему казалось, что берега широкой реки Потомак расступились, принимая в себя кровавые, неиссякаемые потоки яда, реки желчи, струящиеся из развёрстых уст победителей. Боевой дух этой освободительной армии оставался на высоте, а после того, как им удалось подавить локальные беспорядки — солдаты быстро возгордились, начиная праздновать победу, среди не остывших тел их товарищей и бунтовщиков. Не все погибшие были бандитами: многие оказались всего лишь обедневшими фермерами, рабочими, мелкими крупицами уничтоженного преступного мира. Джастин, благодаря своим частым вылазкам в эту неспокойную часть столицы, знал местных криминальных авторитетов и их окружение в лицо, и по пути к площади собственными глазами видел, как десятки человек из числа самых опасных преступников скрывались от правосудия, направляясь в окрестные леса. Среди мертвецов ему не удавалось узнать никого значительнее мелкого карманника или простого уличного шулера — почти безвредных, в сравнении, разумеется, с теми, кому удалось улизнуть из-под носа властей; но их прошлая жизнь, как и теперешние изуродованные в битве тела, мало кого интересовали. Когда высшее правосудие вызывает лишь тошноту у честного человека, которого оно, по логике, призвано защищать — трудно поверить в то, что оно в состоянии поддерживать мир и порядок в стране. Принятые меры не оказались столь оправданными, как все полагали ещё сутки назад. Становится очевидным, что они не менее возмутительны, чем само преступление, и что это новое массовое убийство вовсе не изглаживает вызов, брошенный обществу, а только громоздит одну мерзость на другую. Внутри Джастина дёргалось всё ещё живое, но смертельно раненое сердце: оно бьётся тяжело, с мучением, которому не оставалось другого исхода, кроме как замереть навеки и прекратить бесполезными усилиями поддерживать утекающую жизнь. Его сердце разрывалось на несколько болезненных частей от звуков этого страшного праздника смерти, ликования победителей, чьи потешающиеся лица с насмешкой провожали одну кровавую повозку за другой. Тогда, закрыв глаза и глубоко вздохнув, переведя дыхание, он, поборов привычным усилием свою слабость, смахнул свободной рукой слёзы с глаз, заглушая минутное колебание страха от мысли, что где-то среди этих несчастных может находиться бездыханное тело Алекса. — Не так быстро, сынок, — покачал головой Джим, успокаивающе положив руку на худое вздрагивающее плечо, слабо понимая причину его неизъяснимой, глубочайшей скорби, однако не задавая лишних вопросов, видя в каком тяжёлом состоянии тот пребывал, парализованными пальцами комкая сигарету, не замечая ожогов на пальцах. — Погибли сотни человек с обеих сторон. Придётся подождать до завтра: к утру списки будут во всех газетах. А через пару дней всех арестованных подонков казнят. Разоблачение шайки — дело быстрое; роли каждого определяются тотчас, все их преступления уже давно известны, многие сами развязали языки и выдали своих приятелей, надеясь на помилование, так что дело за малым… — Мне нужно знать наверняка. Сейчас. Немедленно. Эллингтон… Александр Эллингтон, он жив? — спросил Джастин, нервно облизнув потрескавшиеся губы и кинув себе под ноги тлеющий окурок. Слова гремели у него в голове, обращались в ритм сердца, тянули к себе; руки мёртвыми петлями повисли вдоль бессильного тела, голос дрожал. — Капитан Эллингтон? Какого беса ты городишь? — Джим нетерпеливо ругнулся, удостоверившись, что поблизости от них нет солдат, которые в излюбленной армейской привычке так и норовили развесить уши, и опять оглянулся на Джастина, обеспокоено нахмурившись. — Как можно убить мертвеца? Я слышал, что он пропал без вести, но офицеры поговаривают, что он уже три года как слёг в землю, Джей. Ты бредишь что ли? — Это не так. Теперь он главарь Чёрных Тайпанов. Был им до сегодняшнего дня. Мы с ним очень близки… — судорожно зашептал Джастин, схватив друга за руку, наклоняясь к нему в порыве невысказанного отчаянья. — Поэтому, Джим, прошу, нет, я тебя умоляю! Узнай о нём, жив ли он… — Не говори мне, что тебя что-то связывает с этим человеком! — изумлённо выдохнул Джим, и его звенящий напряжением голос привлёк внимание нескольких конвоиров, шедших недалеко от них, ведя перед собой трёх связанных пленников. — Он же был комендантом сектора 67, откуда ты едва сбежал! Он дотла испепелил Джорджию и Атланту! — понизив голос, прошипел Бивер. — Господи, Джастин! Что с тобой случилось? Ты рехнулся?! — Да, я помешался на нём! — вскричал Джастин, зажмурившись от резкой боли в голове, кляня себя сквозь зубы, закрывая лицо ладонью. Он видел мир вокруг будто сквозь кровавую пелену, казалось, мозг его ожесточённо бился о стенки хрупкого черепа. — Да! Ты это хочешь услышать? — Джей, сынок, не могу сказать, что понимаю всё это, но поверь — я бы хотел тебе помочь и сказать, что Эллингтон избежал ужасной смерти, но, скорее всего, это не так, — тихо промолвил Джим, обнимая друга и пытаясь, ежели не словами, так хотя бы чем-то другим немного утихомирить вырывающуюся из того истерику. — Он может числиться под другим именем, если его никто не опознал. Джек Уилсон. Джим, прошу, узнай о нём что сможешь! — мольба была отчаянной, почти детской, беспомощной, если бы не по-мужски глубокий и резкий голос. — Может, он среди тех, кто за решёткой? — хрипло выдохнул Джастин, понизив голос, не по своей воле, а от бессилия, просто физического недомогания, которое заметил его не самый наблюдательный, но очень заботливый друг, сильнее схватив за холодную руку, помогая удерживать равновесие. Всхлипывая и не утруждая себя показательным притворством, Джастин обессилено повис на плече у Джима, рыдая горькими слезами маленького осиротевшего мальчишки — обездоленного и напуганного, потерянно блуждающего в темноте безысходности, нависшей над ним и скорбно затихшими улицами чуждого города. Какой-то звук, назойливый и непонятный, перебивал его мысли — резкое, отчётливое металлическое постукивание, словно удары молота по наковальне: в нём была та же звонкость, тот же страх, словно бы перед занесённым клинком у повергнутого навзничь человека, осознающего собственный конец. Джастин каким-то обречённым взглядом пробежал по округе, слыша затихающие шаги марширующих солдат, резкий смех веселящихся мужчин. Он прислушивался, пытаясь определить, что это за звук и откуда исходит. Отчего-то это сильно интересовало его пошатнувшееся от постоянного напряжения мышление; стук одновременно казался бесконечно далёким и очень близким. Удары раздавались через правильные короткие промежутки, но медленно, как похоронный звон, они словно ножом резали ухо; Джастин едва удерживался от сдавленного стона, когда понял, что слышал обычное тиканье часов, которые лежали в нагрудном кармане мундира Джима. Услышав мерное тиканье секундной стрелки, спрятанной за тёмно-синей тканью, Джастин зашёлся мелкой дрожью, необъяснимой, неконтролируемой. Сказанное ему накануне Робертом, Шоном, а теперь и ясно застывшей в глазах друга жалостью и сочувствием — выбивало из него остатки сил. Ощутимые, как колючие иглы, секунды утекали прочь, оставляя его наедине с болезненным ощущением потери самого родного и близкого. В глубине рассудка один фрагмент неизвестности из многих ему подобных соединялся с другим, образуя сплошную цепь порванных грёз, пробуждая затаившееся в душе одиночество, исчезнувшее с появлением Алекса в его жизни и вернувшееся так же быстро после его ухода. Волнообразное колыхание скованного оцепенением разума увлекало за собой любые проблески надежды на избавление, на лучший исход, почти неправдоподобно маячивший в глубине души. Сердце билось по рёбрам раскалённым ядром, словно грудь была боевой мортирой, будто бы нанося измученному телу вполне реальное физическое увечье. Нечто, походившее на страшный, растерзавший его нутро удар. Джастин не испытал ничего, кроме мучительного физического страдания, перемешанного с его угнетённым сознанием, сливаясь со своей болью в изнуряющем тандеме, изойдя кровью и истекая безумием, изощрённо подкараулившим его разобщённый ум. Заходился слезами, чувствуя, как трещит и крошится его хрупкий защитный панцирь перед разящим жалом умирающего вокруг мира, в котором больше нет того человека, кто мог бы вновь воздвигнуть вокруг него свою защиту. Пока не оборвётся нить его жизни, не истощится и запас этой непостижимой силы — и вот она исчезала, покидала Джастина на растерзание темноте. Сейчас он точно знал, что никогда больше не почувствует себя целостным, и жизнь его прервётся быстрее, чем то было предрешено природой, потому что волочить жалкие ошмётки своего раздробленного прошлого и погасшего будущего — было не в его силах. Он стоял совершенно один: растерянный, потерянный в мире, который, грубо захмелев от преступно излитой им несчитанной крови, только и делает, что брызжет на душу грязью и болью, слепо убивает тех, кто заслуживает жить. — Что же мне делать теперь? Я не сдвинусь с места, пока не узнаю, что с ним стало, — разбито простонал Джастин, зажав уши ладонями в каком-то непреодолимом порыве окунуться в тишину и покой, не слышать собственных ужасающих слов. — Где тело? Я хочу видеть его… Мне нужно увидеть его. Перекатывающиеся волны боли умолкли бы, разбившись о беспамятство, если бы Джастин отдался своему желанию — лечь и закрыть глаза, погрузиться навеки в темноту этой кровавой улицы, чтобы больше никогда не чувствовать, не думать, не мечтать. Но те нарастали, набирали скорость внутри, за висками, врывались в носовые пазухи и наваливались на барабанные перепонки — ему становилось невыносимо трудно дышать. — Как он… Ох, ну почему?! — закричал Джастин, обхватив гудящую голову руками, с горестным недоумением и отчаяньем рыдая в голос, скуля и пошатываясь на месте, словно душевнобольной в припадке. Он ощущал себя беспомощным, бессильным против всего мира, с раскрошенными костями, и алой болью под веками, чьё тело было скованно путами неподвижности, когда собираешь себя по кусочкам, но при этом осознаёшь, что не хватает самых значимых частиц, которые могли бы придать целостность разбитому существу. Джим ужаснулся и в растерянности сделал шаг назад, но уже через секунду пришёл в себя, поспешно опустив ладони на виски захлебывающегося слезами друга, смотря блестящими глазами в упор на кромешный мрак, застилающий пеленой слёз каре-зелёный потерянный взгляд. — Джей, успокойся, — позвал он задыхающегося Джастина, со страхом видя, как того затягивают липкие волны паники, обнимая худое тело всплесками леденящего удушья. — Взгляни на меня… хорошо, молодец, сынок. Дыши. За их спинами по берегу Потомак тянулась основная часть полка с артиллерией, повозки с трупами, которые везли на старое кладбище, а рядом, не особенно соблюдая строй, двигались колонны пехоты, весело распевающие очередную северную победоносную песню. Ударили барабаны, вырывая Джастина из холодной отрешённости. Войска, покидая разорённый город, двинулись к мосту, к веселящимся пехотинцам присоединилась малочисленная, но горделивая кавалерия. От их вида Джастина пробрал озноб, а из горла вырвался нечленораздельный стон. Он вновь всхлипнул, глотая слёзы, нескончаемым потоком несущиеся по щекам, слыша, как его взволнованно окликает по имени Джим, но не чувствуя ничего в кромешно-тёмном мире, кроме всепоглощающего аккорда собственной опустошённости.  — Успокойся, парень. Дыши, так… Хорошо. Всё хорошо, — повторяя сказанное, как музыкальная шкатулка, крутящая одну и ту же мелодию, Джим дружески кивнул, радостно подмечая прогресс, видя проблеск вернувшейся осознанности на лице друга, который, повинуясь его словам, делал осмысленные глубокие вдохи. По телу его то и дело пробегала короткая судорога, но заключившая в свои цепкие объятия паническая атака быстро покидала измученное тело, оставляя после себя израненное создание, лихорадочно трясущее головой из стороны в сторону. Отеческая добрая улыбка смягчила суровые, запечатавшиеся вместе с военным прошлым черты Джима, но не изгнала тревогу с его лица, когда он озадаченно заговорил, чувствуя, что теперь Джастин действительно готов выслушать и не впасть в очередной ступор или, напротив, истерику: — Тише, послушай меня: я пойду, попробую разузнать что-то о нём, но ты должен пойти домой и как следует отдохнуть. Давай, иди, сынок. Утром я сообщу тебе точно, — это обещание звучало до ужаса нерешительно. Джиму хотелось бы влить в голос больше убеждённости в том, что говорит, но разве мог он быть уверенным хоть в чём-то, когда перед ним стоял больной от беспокойства и задыхающийся от отчаянья Джастин, словно едва удерживающийся на краю беспамятства. Калверли не нашёлся с ответом: любые слова благодарности застревали солёным острым комом где-то в пищеводе, поднимаясь с жёлчным потоком вчерашнего скудного завтрака. Он понимал, что сейчас его просто вывернет наизнанку, то ли от переживаемого невроза, то ли от длительного головокружения, которое неумолимо переросло в настоящее мучение ещё больше часа назад, а возможно, от всего навалившегося на него сразу. Подавив тошнотворный позыв, Джастин скованно кивнул, вытирая грязным рукавом рубашки слёзы, и, ничего не сказав обеспокоенному Джиму, двинулся к мосту, по которому вновь возобновилось активное движение. Следовало бы выхватить револьвер и шандарахнуть не целясь по толпе, тогда, может быть, его бы пристрелили на месте, ведь смысла жить без Алекса он не видел. Джастин не хотел жить в этом опустевшем, развалившемся мире, где право растоптано, где слово несвободно, где нет первооснов человеческой справедливости и морали, на руинах которого умирает свобода и затухает человеческая жизнь. Он ждал лишь случая, чтобы покончить с этим жалким существованием, зная, что его настоящая жизнь, смысл, его божественный дар, его беззвучная поэзия, его чары и особый ореол вокруг разума — безвозвратно утеряны вместе с уходом Александра Эллингтона. Всё вокруг казалось бледным, выцветшим, полуживым, и сам он был тенью, бродящей по давно всеми оставленной жизни. И такой жизни Джастин не желал — одинокой, пустой, никчёмной, выжженной. Он знает, что Кристофер всегда доводит начатое до конца, и как бы не успокаивал его Джим, Джастин нутром чувствовал, что эта война уже проиграна, а воскрешать из мёртвых он не умел. Понимал, что отрицание очевидного — не более чем навязчивая самозабвенная ложь, ведь Кристофер всегда любил действовать на опережение, не отступал, не предоставлял право выбора, оставляя последнее слово за собой. Джастин понимал, что бесполезно тешить себя надеждой, бессмысленно ожидать, что всё решится в их с Алексом пользу, потому что больше не было «их», он был теперь один. Алекс, словно Икар³⁹, сумевший сделать себя крылатым, но не сумевший дать своим крыльям силу вынести жгучесть палящего всевидящего солнца и солёной воды, пролитых от его жестокости слёз. Этот Алекс был мёртв. Он брёл медленной нетвёрдой походкой и видел перед собой самую тёмную тьму — темнее, чем беззвёздная ночь в горах, где он бродил когда-то после плена, такой же потерянный. Темнее, чем чернота, что клубилась за закрытыми веками, когда он лежал по ночам, сотни дней до этого, и не мог заставить себя заснуть, темнее, чем миг перед самым рассветом, когда навязчивые видения покидали его больной рассудок. Парень двигался с такой вялой медлительностью, как будто отрешился от бытия, каждым своим сонным машинальным движением, всей своей равнодушной повадкой, он явно показывал, что ему безразлично, куда идти, где быть, что делать теперь. Этой безлунной, но звёздной ночью Джастин бродит по кругу, заблудившись в долине кратеров, на просторах потухших костров, выбеленных черепов, вырубленных деревьев и бескрылых птиц. Все ходит и ходит по кругу, ища сердцевинного и сущностного, однако костры прогорели дотла, а сокровенная основа вещей спрятана в дуле револьвера, застывшего у него в руке. Джастин не помнит, как и зачем достал оружие. Он утомлённо остановился, пребывая в состоянии крайнего морального истощения, едва сдерживая подступающую истерику. Руки нервно тряслись, из покрасневших глаз скатывались редкие слёзы. Кусая губы, Джастин обессиленно облокотился о парапет, низко опустив голову, глядя слезящимися глазами вниз с моста на островок пены, взбивающейся у берега волной, приносящей с собой доски, одежду, куски бумаги. Пожалуй, его состояние привлекло бы внимание прохожих в иной ситуации, если б таковые сами не пребывали в крайней степени растерянности, шатаясь по разгромленным районам в поисках своих родных и близких. Некоторые с поразительным бесстыдством пользовались беспомощностью своих соотечественников. Мародёрство цвело пышным цветом. Воры обирали не только трупы, но и ослабевших раненых, избегая попадаться на глаза патрулирующим квартал полицейским, которые были больше озабочены будущим распределением должностей, чем поиском и поимкой мелких карманников, от которых никому не было особого вреда, и кто не привлекал излишнего внимания солдат. Джастину было глубоко наплевать на всё. Ему казалось, что мир течёт мимо, вверх ногами, словно бы все законы природы и физического мира злостно насмехались над ним — боль и свет пожирают внутренности, плоть его оголённого сознания лопается, раскалённые прутья отчаянья вдавливаются в хрящ. Само тело его словно бы уплывает прочь, в никуда, наравне с помоями, опускающимися на илистое дно этой громадной реки. Джастин оторвал глаза от чёрной воды, находя бессмысленным взглядом патриотическую надпись на стене, безобразные трещины на двери ближайшего салуна, солдат, снующих по площади мимо повозок нагруженных трупами, полицейские патрули, худосочное деревце, немилосердно кем-то подпаленное и дотлевающее на фоне жестяного завода. Всё это больше не имело для него никакого значения, смысл его жизни был потерян. Этот город, с лишёнными невинности стенами — стал для него невыносимо пустым. Пробираясь этой ночью по разорённым улицам к мосту, возвышающемуся на фоне бескрайнего гнилостного небосвода, его ослепшие от слёз глаза ненавидяще прожигали дыры в лачугах, лестницы рушились в пламени его злобы, и крысы прыскали в стороны при звуках его тяжёлых, нетвёрдых шагов. Джастин ступал слепо, теряя себя среди потока слёз и стенаний, а ликующие смертоносные призраки, издающие завывания ночного ветра и проклятия — пускали слюни горя, текущие вглубь его холодного тела, и сновали рядом с одинокой фигурой, мерно бредущей в неведении и опустошённости. Вокруг Джастина царил хаос, вся его суть измучена болью недавней утраты, и он не в силах двигаться дальше, каждые несколько минут вынужденно останавливаясь, подпирая обугленные стены. И это жизнь — такое шатание по улицам, где освещённые здания, встречные мужчины и женщины, на которых он угрюмо поглядывал, периодически натыкаясь на кого-то из толпы? Видел их шевелящиеся губы, слова встречных: о чём они говорят — некоторые с таким важным видом? Джастин не мог выносить людей, столь убийственно серьёзных, когда ему самому было во сто крат хуже, чем любому из них. Он метался по кругу, вдоль стены своей круглой клетки, заключившей его в раскалённые тиски кошмара. Театр горит, а актёры продолжают произносить свои реплики, среди которых слышны раздражающие клоунские стенания. Весь мир вокруг него покрывается пеплом и яростью. Этот отнюдь не живописный город, лишённый зелени и души, начинает казаться градом отдохновения, и под конец усыпляет его уставший мозг. Джастин вваливается в первый попавшийся бар, где за столами гордо восседают офицеры, празднуя победу над преступным миром. Спиртное льётся рекой, бешеный нрав некоторых солдат и полицейских проявляется с особенной силой, когда они кричат что-то друг другу, скидывая со столешниц бутылки и посуду. Джастин знает, что пока праздник не в самом разгаре, ведь большая часть солдат ещё патрулирует оцеплённые улицы, конвоирует пленников в тюрьмы, перевозит трупы на кладбища, но в скором времени они закончат с этими формальностями, и разразится настоящий пир. «Nous dansons sur un volcan», ⁴⁰ — с горечью подумал Джастин, проходя мимо шумных компаний. Деревянные панели на стенах в баре давно утратили блеск — они потускнели и исцарапались, здесь было недостаточно светло, потёртая, треснувшая обивка стульев кричала о нелучших временах этого заведения. Джастин сел за единственный свободный столик — маленький и неприметно затерявшийся в дальнем углу многолюдной забегаловки. Калверли опёрся о стену, чувствуя разгорячённым телом, как сильно устал, как ужасно хочет лечь и уснуть, чтобы навеки погрузиться в темноту и не слышать этот навязчивый шум дразнящейся радости. Джастин сидел смирно и спокойно, но вокруг него словно образовался кокон обречённости, в котором он дожидался того мига, когда в последний раз ударит сердце в груди. Он весь как будто сочился болью, держался очень забито и настороженно — как человек, который в любой момент ожидает удара; человек, весь погружённый в себя и не доверяющий внешнему миру. Бармен слегка озадаченно посмотрел ему в лицо, не подозревая, что ещё сутки назад оно лучилось молодостью и умиротворением — но теперь покрыто сеткой мелких морщин, какие бывают от многих тревог и печалей, а в тёмных глазах читалась застарелая боль. В них ещё оставалось тепло, в этих глазах, но тепло притуплённое усталостью и недоверием, тепло, присущее мягкой земле, в которую опускалось сознание Джастина. Бармен сразу понял: что бы ни заказал этот усталый молчаливый человек, он будет пить неразбавленное и много. 39. Икар — в древнегреческой мифологии сын Дедала и рабыни Навкраты, известный своей необычной смертью. Чтобы спастись с острова Крит от раздражённого Миноса, мастер Дедал сделал для себя и сына крылья, скреплённые воском, и Дедал сказал: «Не поднимайся слишком высоко; солнце растопит воск. Не лети слишком низко; морская вода попадёт на перья и они намокнут». Но уже во время перелёта Икар настолько увлекся полётом, что забыл наставление отца и поднялся очень высоко, приблизившись слишком близко к Солнцу. Лучи Солнца растопили воск, в результате Икар упал и утонул. 40. Nous dansons sur un volcan (с франц. буквально: «Мы танцуем на вулкане»). Первоисточник — слова французского посла в Неаполе графа Сальванди. 1830 г. герцог Орлеанский, французский король Луи Филипп, устроил в своём парижском дворце бал в честь своего шурина, короля Неаполя Карла X. Бывший на балу граф Сальванди и произнёс тогда свои знаменитые слова, а через два месяца король Неаполя Карл X в ходе революции был свергнут. Иносказательно: шумное, беззаботное веселье в канун тяжёлых общественных потрясений. Служит, отчасти аналогом выражений — Пир во время чумы и Валтасаров пир.

***

Крепкий и горький на вкус напиток был точно само отчаяние, едкое на языке. Джастин всю ночь просидел в баре, заливая горе дешёвым алкоголем, часть из которого добросердечный бармен наливал ему за счёт заведения, проникнувшись убитым видом этого одинокого посетителя, который в гуще радостных людей выглядел не просто потерянным, а полностью раздавленным. Русла нет, а река без русла разве свободна? Она плещется и разливает воды, где и не нужно, расходует свои жизненные силы. Даже реке необходимо направление, но такового не было у Джастина, и он не знал куда примкнуть, к какому берегу держать курс, за какой якорь хвататься, чтобы не потонуть окончательно в губительных пучинах своей жестокой реальности. Утром Джастин пьяно вывалился из бара, прихватив с собой бутылку паршивого виски, которую почти опустошил по дороге к Флюке-Брайн грей. Он бродил по лабиринту улиц, смотрел через расщелины переулков на каменеющее бесчувствие небес. Небо не забавлялось закатом: оно просто бледнело, становясь окончательно пустым и холодным, в лучах восходящего солнца. Джастина несколько раз занесло, и он всё же упал, удачно встретившись разгорячённым лицом с холодными сырыми камнями. Постоянно причитая и рыкая на редких прохожих, заинтересованно поглядывающих на распластавшееся на дороге безвольное тело, Джастин заставлял себя снова подняться, отгоняя усталость, которая валила его с ног наравне с выпитым алкоголем. Он медленно шёл дальше, унылым взглядом следил, как меняются тени окружающих зданий, как меняются сами здания, как поднимается цветная пыль от ранних омнибусов, начавших движение в пять утра. Сейчас, в это нелюдимое время суток, бой часов на колокольне — звучней и слышнее, чем в полдень, и сегодня уже не закроется калитка старого кладбища, куда до сих пор свозили погибших на улицах людей. Мрачная толпа первых прохожих, точно в зловещей пантомиме, медленно и мучительно ползла по городу, похожая на рой огромных чёрных жуков. Джастин нетвёрдой походкой добрёл до дома Гейта к шести часам утра — пьяный, в несвежей, двухсуточной одежде, испачканный собственной засохшей кровью и грязью, с трёхдневной щетиной на исцарапанном, отёкшем от выпивки и слёз, лице. Убитый несчастьем. Его физическое состояние ухудшилось в несколько раз, усугублённое алкоголем, подкреплённое моральным подрывом сил. В черепной коробке разразился гром; он грохотал с неослабевающей силой, всё нарастая, сопровождаясь головокружением, головной болью, тошнотой, разбитостью и слабостью, после травмы, любезно оставленной ему Кристофером. В теле поселился и прочно укоренился жестокий недуг, с ним соседствовало гнетущее душевное расстройство. Боль сдавливала виски стальным прочным ободом, медленно перетекая на глаза, пульсируя в такт его нетвёрдым шагам. Джастин с отрешением думал, что с минуты на минуту, вероятно, вновь упадёт в обморок и тогда, покинув бренные струны этого сумасшедшего болезненного инструмента своего тела, уже больше никогда не откроет глаза. Ему нужен был врач или смерть, и, выбирая между ними двумя, Калверли склонялся к последнему, но лишь при условии, что с собой заберёт на тот свет и высокомерного безумца, не в силах простить то, что Кристофер сотворил с его жизнью. Джастин зашёл в дом как можно тише, чтобы не потревожить сон матери и племянницы, которые в столь ранний час ещё спали, и только остатки пойла на дне бутылки мерно и успокаивающе перешёптывались, выдавая его присутствие в этом туманном доме. Тяжесть заряженного револьвера, спрятанного за поясом штанов, внушала Джастину уверенность, но, не смотря на этот весомый аргумент, закреплённый у него на пояснице, он был растерян. Джастин поднялся по лестнице и увидел тонкую полоску тусклого света, просачивающуюся из не плотно закрытой двери, ведущей в кабинет Гейта. Быстро приблизившись к двери, бешеным толчком ноги он распахнул её, с перекошенным от гнева лицом опрометью влетел и прорычал, остановившись на пороге: — Ты мне за это заплатишь. Боль можно заглушить, если за неё отомстить. Он хотел мстить. Он желал этого так страстно, что не сразу услышал ответ Кристофера, полностью погрузившись в свои многочисленные сильные и яркие, угнетающие ощущения: — Я надеялся, что узнав о его смерти, ты сразу же прибежишь сюда, чтобы убить меня. Но ты поступил предсказуемо глупо, в своей излюбленной манере, — насмешливо взглянув на почти пустую бутылку, всё ещё зажатую в руке Джастина, ухмыльнулся Крис. — Мне пришлось долго ждать тебя. Он легко барабанил пальцами по оконному стеклу, голос его звучал спокойно и ровно, улыбка на лице меркла в сравнении с тем радостным блеском, что поселился в серых жестоких глазах. Комната плыла перед взором Джастина, и ему едва удавалось скрыть нетрезвое пошатывание, призывая своим мутным пьяным рассудком все силы, лишь бы Гейт не увидел в каком он, на самом деле, пребывает состоянии, лишь бы не лицезреть победоносный огонь в глазах напротив. Джастин дрожит, его тошнит с новой силой, а голова раскалывается на сотни бесформенных обособленных частей. Он пытается что-то сказать, но слова хрипом вырываются из гортани и замирают в воздухе тихим стоном. Джастин страдает оттого, что все его чувства мучительно обострены, а ум предательски нем. Поток беспросветной скорби сковал при виде гадкой улыбки, которой одарил его Кристофер, разглядев замешательство и боль на лице своего бывшего друга. — Мне нужна правда, — шагнув навстречу ему, едва слышно, но твёрдо потребовал Джастин, найдя в себе силы произнести короткое отрывистое предложение, расфокусированным взглядом упрямо глядя в знакомое лицо, но не узнавая ни единой его черты. С трудом Джастин заставил себя поверить, что эта бледная, неустанно мстящая тень невернувшегося с войны человека, принёсшая с собой сплошные разрушения, и есть былой товарищ его детства и юности. А ведь черты Криса всегда были примечательны, — отточены, но в тоже время мягки, но сейчас в них острым хладнокровным потоком сквозила мрачная решимость, злостное ликование, сбивчивое лихорадочное удовлетворение. — Что ты с ним сделал? — тяжело сглотнув вязкий ком и мерзкий миндальный привкус на языке, тихо спросил Джастин, неотрывно глядя на него. — Тебе ещё не сказали? — с фальшивым удивлением произнёс Крис, ядовито-вкрадчивым голосом, и его улыбка переросла в настоящий кровавый оскал, вызвав у Джастина новый прилив желчи в пищеводе. Они смотрели друг на друга так, будто каждый из них ожидал, что другой вот-вот схватится за нож. — Он был убит при сопротивлении. Ему перерезали горло. По моему приказу, разумеется. Другого шанса избавиться от этого паразита мне бы не представилось, скорее всего. Ты это и так знаешь, — речь его становилась властной, внушительной, неторопливой и какой-то нарочито размеренной, со своеобразной гортанной певучестью, настолько самодовольная, что Калверли затрясся от злости, стиснув зубы, до пронзительной боли в челюсти. — Он, кстати, стойко держался до последнего. Не убегал трусливо, как его соратники, в чащу их переулочных дебрей. Я его недооценивал. Мне кажется, это твоё? Кристофер быстрым движением вынул из кармана жилета кольцо в виде головы буйвола, и массивное украшение с тихим металлическим стуком легло на письменный стол, отделяющий мужчин друг от друга. Джастин почувствовал, что ноги подкашиваются, а тяжесть собственного худощавого тела становится непосильной. Стены и потолок комнаты куда-то отступают; под дыханием надвигающейся бури он теряет равновесие и ориентацию во времени и пространстве. Перед глазами всё темнеет и Джастин едва не падает прямо посреди комнаты, вытянув руку и схватившись за каминную полку слева от себя, как раз вовремя, в последний момент, как глаза затянула пелена слёз. «Алекс не отдал бы это кольцо добровольно. Никогда». Джастин вскинул затянутые болью глаза на Криса и ужаснулся: тот был бледен, как мертвец, но глаза сверкали каким-то безумным весельем, и во всём его поведении явственно сквозило еле сдерживаемое волнение, с губ сорвался короткий смешок. Джастин приоткрывает рот, жадно глотая воздух, задыхаясь от паники, видя перед собой не друга, которого он любил когда-то, и не врага, которого сейчас ненавидел всей израненной душой — безумца, одержимого — и эта крайняя степень помешательства тяготит комнату, пронизывает её болезнью. Леденящая кровь серая пропасть неподвижно застыла в глазницах, глядя на Джастина с невыносимо тягостным чувством, с каким палач смотрит на осуждённого, которого швырнули под резак, перед тем как бритва гильотины рассечёт его шею. Холодные пальцы тонкой бледной руки крепче сжимают горлышко бутылки, и, замахнувшись со всей силы, Джастин швыряет её в Криса, разразившись криком. Ярость затмила его взгляд и пошатнула рассудок. Он не сразу заметил, как тот ловко увернулся от угрозы. — Я ненавижу тебя, Кристофер! — громкий звон разбивающегося о стену стекла, пожалуй, перебудил весь дом, но Джастину было теперь плевать на всё: он кричал, позволяя захватившей злости вырываться наружу. — Ты думаешь, что после того, что ты со мной сотворил, после того, как убил его, я позволю тебе жить?! Его обдало жаркой волной, такой ощутимой и реальной, что Калверли резко подался назад и вздрогнул всем телом, смутно понимая, что постоянные, слабые и тщетные попытки совладать с привычной тревогой, с чрезмерным нервическим возбуждением сыграли с ним злую шутку. Но сейчас он позволял своему телу взять контроль над помутившимся здравомыслием. У него было такое чувство, как будто что-то сжалось в холодный тугой комок. Комок превратился в кулак, который, сжимаясь, разрывал парня изнутри. — Его смерть отныне не должна тебя заботить, — сухо говорит Крис, и теперь уже поистине сверхъестественный блеск глаз сверкает, словно молния. — Теперь ты должен думать о своей жизни. Он пытался поработить твою волю, сломить, но он, северная мразь, был не достоин тебя. Джастин не успевает понять в какой именно из тех утерянных, ускользнувших из его одурманенного внимания моментов, душегуб приближается к нему со зловещей гримасой на мрачном лице и, положив тяжёлую руку на плечо, тянет на себя. Гейт настойчиво прижимает его к столу и наклоняется так близко, что их губы разделяет всего несколько дюймов, лаская кожу влажными и тёплыми порывами дыхания. Взор Джастина, бесцельно блуждающий по кружащим стенам комнаты, застыл. Теперь он был устремлён в одну точку, черты недвижимы, словно высеченные из камня. По всему телу прошла дрожь, страдальческая улыбка искривила рот; Джастин тихо, торопливо и невнятно что-то пробормотал. Крис не смог разобрать поток непонятных пьяных слов, но, кажется, Джастин и не рассчитывал услышать от него какой-то ответ. Лежавшие на плечах Джастина ладони скользнули выше, пальцы запутались в волосах, замерев на его затылке, когда нащупали запёкшуюся кровь в месте недавнего удара. Крис сокращает расстояние между ними и, прижавшись к вздрагивающему в тихой панике телу, жадно прикасается к его губам, почувствовав тяжёлый резкий вкус алкоголя, ощутив, как щёку царапнула щетина. Он прикусил зубами нижнюю губу, затем скользнул в рот языком, отмечая, что Джастин легко подаётся вперёд, стремясь углубить поцелуй, крепко прижав Криса к себе. Нещадными ударами билось сердце в груди Гейта, и этот тихий, глухой, частый стук распалял ярость Джастина, подобно тому, как барабанный бой будит отвагу в душе солдата. В зловещем безмолвии дома юноша слышал адский оглушительный грохот чужого сердца и едва ощущал колыхание своего, измученного; беспредельный ужас заволок душу, когда он с содроганием представил, что родное, единое их с Алексом сердце, остановилось — умерло из-за этого человека. Джастин положил обе руки на бёдра Криса и стиснул их с такой силой, что тот невольно зашипел ему в рот от короткого проблеска боли, но не разорвал их немую борьбу. Джастин почувствовал, как одна ладонь ложится ему на щёку, а пальцы второй руки крепче сжимаются в волосах, натягивая пряди; из воспалённого горла вырывается громкий стон, разрываемый тяжёлым дыханием, которое опаляет их влажные губы. Джастин медленно проводит языком по его нёбу, от одного уголка губы к другому, скользит по зубам и отрывается от настойчивого горячего рта, разомкнув руки и отступив назад. Как уже часто случалось и прежде, они почувствовали враждебность друг к другу. Каждого оскорбляла ненависть другого, и острое возмущение переходило в глухое раздражение, выражавшееся в оскорбительных и непоправимых словах, тяжёлых обвинениях и резких ответах. Их охватывало непреодолимое стремление мучить, колоть и терзать друг другу сердце. Крис стоит, не двигаясь за ним, не предпринимая попытки остановить, прожигая взглядом, словно вытягивая нитку за ниткой из клубка его спутанных мыслей, тех, что зародились в самых тёмных глубинах человеческого существа, пожирая и опустошая его. Жизненный инстинкт, поставленный под угрозу рядом с этим опасным человеком, безумствует и корчится в мучительном смятении, и на лице Джастина проявляются разом все бушующие эмоции. Губы его дрожат, словно что-то беззвучно шепчут, голова склоняется набок, будто ожидая мучительной развязки этой безумной сцены. Наконец-то он произносит, превозмогая дрожь в голосе и слабость в ногах, ровно и прямо держа себя, сделав ещё два шага назад: — Мы с тобой слишком схожи, хоть раньше я не замечал этой простой истины: мы оба готовы безоглядно скользить по краю и шагнуть в пропасть, отдавшись своим чувствам. И твоя и моя любовь безумна тем, что не обоюдна — я никогда не буду любить тебя так, как ты того хочешь, но всегда буду любить того, кто теперь недосягаем и бесчувственен. Того, кому суждено было жить, но по твоей вине он лишён этого права, а теперь и я лишился всего. В сумасшедших глазах Гейта были ясно различимы всполохи понимания и проблески лёгкого замешательства, когда сверхчеловеческая сила, вложенная в слова Джастина, обдала тяжёлой волной, будто бы властью заклинания, всю комнату. Между ними повисла невысказанная угроза, медленно раскрывая свои мощные чёрные челюсти. Оба чувствовали, что дышат атмосферой скорби — всё было окутано ею, надо всем нависло что-то суровое, глубоко печальное и безутешное. Жадные до жизни глаза смеются навстречу Джастину, а их обладатель, едко ухмыляясь, презрительно и коротко кидает ядовитую фразу: — Ты всегда был трусом. Неудивительно, что ты даже не можешь отомстить мне за его смерть. — Я должен отомстить тому безумию, которое забрало у меня сначала друга, а затем любовника, — медленно ворочая языком, сказал Джастин, и ему вновь открылась жуткая явь, таившаяся под обманчивой личиной напыщенных, глупых форм, которые обретала его жизнь рядом с этим человеком. Чем интимнее и теснее становилась их физическая связь и чем сильнее отдалялась дружба, тем глубже Джастин мог заглянуть в потаённые уголки его души. С большой горечью он видел бесплодность каких-либо попыток озарить ум, который был окутан такой свойственной ему стихией — безутешной тьмой, ум, который был напоён мраком, распространяющим на весь нравственный и физический мир свои непобедимые чёрные лучи, ум, убаюканный помешательством. Он хотел бежать до напряжённого покалывания в конечностях, но больше всего на свете жаждал навсегда искоренить то зло, что отравило всё его существование за считанные часы, с которым невозможно было сражаться, не уничтожив сразу же. Джастин облизал пересохшие губы, во рту снова появился противный привкус желчи. Рука крепко обхватила холодную рукоять револьвера, хотя затуманенное сознание ничуть не отдавало себе отчёта в этих действиях: рефлексы солдата, непоколебимость офицера, упрямство коренного южанина. После некоторого колебания, вызванного скорее недомоганием, чем неуверенностью, он быстро и решительно выставил руку вперёд, взвёл курок, навскидку, не целясь, но точно зная, куда рассчитана попасть пуля. По тихо спящему дому громом прокатилось эхо одиночного выстрела. Кристофер стоит, опустив руки, как человек глубоко удивлённый неожиданным поражением, в состоянии полного оцепенения, покачивая головой из стороны в сторону, подобно гремучей змее, с неверием смотря на кровоточащее отверстие в своей груди. Этот неустрашимый человек, грозный противник, стойкий и полный решимости боец побледнел, как призрак. Крис поднимает бесчувственный взгляд на Джастина, словно бы вопрошая, взаправду ли его сердце пропустило удар, приняв в себя слепую пулю, и через несколько секунд пошатнувшееся тело падает на пол, растянувшись у ног своего замершего от шока убийцы. Джастин смотрел на уходящую у него из-под ног жизнь, утекающее с ней безумие, шныряющее по тёмным углам комнаты в поисках нового прибежища, и неожиданное головокружение, мучительная судорога сковали его тело и голову, вынуждая обессилено опуститься на колени рядом с Кристофером. Обнажая свою неисцелимую рану, Джастин чувствовал, как острое неприязненное чувство, возникшее в его душе по отношению к Крису, теперь полностью рассеялось. Нервно подрагивающая рука легла на застывшую каменным пластом грудь бывшего друга, которая уже никогда не будет вздыматься от язвительного смешка или тяжёлого опечаленного вздоха. Стекают на пол капли остывающей крови, и Джастин неосознанно смещает руку, ловя каждую из них в ладонь. Каждая капля, попав на них, останется несмываемым алым пятном — сколько не три, хоть отсеки лоскут кожи, всё равно вновь и вновь проступит рубиновым огнём на том же месте это безмолвное подавленное горе. Он был навеки мёртв. Джастин снова дотронулся до его груди, против сердца, и держал так долгие секунды. Кара, которую считал более чем заслуженной, в конце концов, только вывернула его самого наизнанку, и Джастин, быстро убрав руки от неподвижного тела, закрыл лицо окровавленными ладонями, а меж бескровными худыми пальцами заструились жаркие слёзы. Здравое мышление вернулось с беспощадной ясностью. Его охватили страх и ужас. Кровь склеилась между пальцами, забилась под короткие ногти, больная голова ясно давала понять, что надеяться на её поддержку сейчас бесполезно. Боль нарастала, и пришлось приложить максимум усилий, чтобы подняться на ноги и не упасть без чувств рядом с телом Кристофера Гейта. Глубокой ночью он вдруг исчёз, так стремительно уступив место пустоте, что Джастин почти пожалел о нём, ещё до конца не осознавая, что родной с детских лет голос — застыл навеки в бездыханном теле этого мужчины. Но если бы ему предстояло вернуть время вспять, он бы выпустил в него две пули, но не отказался от своей мести. Так что совесть его, окрашенная кровью старого друга, прибывала в апатичном состоянии, не требуя к себе излишнего внимания в столь кошмарный, переломный момент. Неотступный страх всё более проникал в затравленную душу, страх полного и добровольного одиночества в мире, где его ничто больше не держит: ни любовь к Алексу, ни месть Кристоферу. Они оба теперь были мертвы. И, наконец, тревога легла на его болезненно сокращающееся сердце тяжёлым кошмаром: Джастин сделал усилие, приподнял голову, отрываясь от разглядывания Кристофера. Неподвижное тело, закрытые глаза, безвольно запрокинутая голова, большая тёмная точка в левой части груди. В его несчастье было виновато не человеческое существо, а сама сущность жизни. Он должен был винить не одержимого Кристофера и не ненависть, которая пожирала изнутри и порождала желание мести, а любовь, к которой вся его суть стремилась с непобедимой силой. Любовь была наивысшей из всех земных горестей, и он был связан с нею, может быть, до самой смерти. Любовь подтолкнула каждого из них на преступление: против себя, своей страны и народа, против морали, долга, чести. Они с Кристофером были разъединены, хоть когда-то давно — душой были едины, и потребовалось, чтобы смерть забрала одного из них. Жертва принесена и свершилась мрачная драма: бездыханно лежит один, мертвый, а второй — живой, начинает легче дышать. Из горла Джастина вырвался странный звук, нечто среднее между подавляемым рыданием и рычанием. Он уже чувствовал, как знакомые чёрные крылья безнадёжности бьются в опасной близости от головы. Джастин сжал обеими руками револьвер, глядя в зияющее чернотой дуло, словно ожидая найти в этой маленькой пустоте ответы. Чёрное отверстие, казалось, грозило ещё более жестокой и неминуемой смертью в наказание за всю его жизнь. Невидимые винты врезаются в мышцы, эфемерный металл царапает по кости — он едва держится на ногах, полностью раздавленный событиями этих суток. Мир его стал безжизненным и плоским, а люди в нём — марионетками на неумело размалёванной сцене. Картины, которые он создавал, тускнели прямо на глазах, как цветник после заморозка. Теперь Джастин не знал, что делать; пальцы отчаянно отказывались подчиняться больному позыву мозга, который рассудительно настаивал на том, чтобы спустить курок и выпустить ещё одну пулю — в свою голову, и лишить себя всей накопившейся боли. Он замер, услышав посторонний звук: чьи-то торопливые отдалённые шаги явно свидетельствовали о том, что выстрел был услышан. Устремив пронзительный взгляд на дверь, Джастин внимательно прислушивался к глухим и неопределённым звукам, которые долетали из коридора, точнее, он полагал, с лестницы, если искалеченный старой контузией слух не подводил. Охваченный острым чувством страха, невыносимого от понимания того, что в коридоре уже отчётливо слышатся голоса матери и слуг, он быстро скинул с себя окровавленную куртку, попутно вытирая об испачканную ткань остатки крови на руках, стирая разводы со щёк, лба и револьвера. До этого, поглощённый попыткой спасти себя и отомстить за смерть Александра, он не так остро ощущал боль в голове, но как только первоначальный шок слегка поутих, понял, что перепуган насмерть, и зубы у него стучали, как кастаньеты. Он, чёртов идиот, полагал, что теперь, завершив свою месть, сможет вдоволь насладиться собственной никчёмностью и упиться жалостью к себе так спокойно, в столь страшащем его одиночестве? «Разумеется, — лихорадочно думал Джастин, отшвыривая испорченную куртку за диван, и хватая с вешалки чёрный длинный вельветовый халат Кристофера, плотно закутавшись в него. Он поморщился как от спазма, почувствовав от ткани запах знакомого тела. — Мать и прислугу разбудил выстрел. И как я, чёрт возьми, объясню им причину его смерти? Ну, и что теперь делать с этим?..» Джастин старался вывести себя из жалкого состояния, вспоминая, что кабинет Гейта закрывается на ключ, имевшийся только в одном экземпляре. Не раз до этого он был пленником этой комнаты, запертым наедине со своим позором и ненавистью. Ключ нашёлся в верхнем ящике письменного стола, и Джастин заторможенно покрутил его в руках, поглощённый болью, не осознавая всей остроты сложившейся ситуации, пока голоса за дверью не стали настолько близкими, что было возможно различить слова. Калверли вздрогнул, выныривая из мысленного вакуума, пытаясь трезвыми рассуждениями утешить нервную ажитацию, охватившую его после убийства, такого близкого и одновременно такого далёкого для него человека. Плотнее запахивает халат, потом ещё раз проводит дрожащими пальцами по лицу, чтобы стереть остатки крови, и быстро, пошатываясь, выходит в коридор, тихо прикрыв дверь и закрывая её на ключ. Он различил неясные очертания людей; силуэты приближались к нему, приобретая видимые границы, и он узнал встревоженную мать, заспанными глазами следящую за его судорожными попытками спрятать ключ в карман халата. Рядом с ней стоял мрачный слуга Кристофера — Дилан, с которым у Джастина с самого первого дня знакомства, возникла обоюдная неприязнь, и сейчас, стоя за спиной хозяйки, он с подозрением смотрел на Джастина, и у того возникло ощущение, что этот липкий тип осведомлён обо всём происходящем в доме. Казалось, даже сейчас точно знает, что случилось, и что скрыто за запертой дверью. — Джастин, что тут произошло? — хрипло спросила Шерри, поправляя подол своей сорочки, выглядывающей из-под лёгкой накидки. — Кто стрелял? Мы слышали крики. — Никто, — покачал головой Джастин, поражаясь тому, как вяло и скованно прозвучал его голос, упавший на несколько тонов — грубый, хриплый. — Я… всего лишь чистил револьвер, — словно бы в доказательство своих слов, он поднял оружие вверх и покрутил им перед лицом двух перепуганных служанок, растерянной матери и Дилана, недоверчиво оглядывающего Джастина с ног до головы. — Это случайность, только и всего. — Боже, неужели это нужно делать именно в шесть утра, Джастин? — охнула Шерри, устало вздыхая, но явно чувствуя успокоение, услышав приемлемое объяснение от сына. Дилан выглядывал из-за её плеча, увлечённо всматривался в опухшее утомлённое лицо Джастина, словно хирург, умело отделяющий один орган от другого, разбирая на составляющие, выискивая правду в его напряжённом нескладном облике. Худощавое, смуглое лицо с резкими чертами, чёрными бусинками-глазами, явно выражало недоверие его словам. Остренькая бородка и странно кривящиеся губы придавали Дилану вид хищной птицы, которая, раскрыв свой клюв, присвистывая, едко осведомилась: — А мистер Гейт у себя в кабинете? — красноречиво поглядывая на запертую дверь, учтиво, но с едва различимым пренебрежением в голосе, спросил Дилан, глядя на него пристальным и придирчивым взглядом, ища обман в любом неверном жесте. — Мне показалось, что я слышал его голос. Приподняв брови и снова скривив рот в любезной, но натянутой улыбке, он всем своим видом выражал двойственность собственной натуры, одна из которых соблюдала правила и нормы в общении с хозяином, а вторая с ехидством наблюдала за тем, как стушевался Калверли на этом вопросе. — Вы действительно полагаете, что я только что закрыл мистера Гейта в комнате? — отрезал Джастин, после того как несколько мгновений безмолвно и пристально смотрел вокруг себя, пытаясь собрать разбегающиеся из больной головы мысли. — Что за вздор? Вам и впрямь показалось. Он ещё в городе. Джастин, сам не понимал, что за легенду выдаёт его язык, и что за сложную систему отступлений плетёт его усталый ум, но обязан был сказать хотя бы что-то. Нечто, что отвело бы от него подозрения, обеспечило алиби, пока даже не представляя себе, как провернуть всё это и выйти из огня невредимым. Ему нужно было как можно скорее избавиться от тела, но для начала — от свидетелей, которые напряжённо ждали от него разъяснений. — Но, сэр, я же сам видел мистера Гейта дома, меньше часа назад, — упрямо возразил Дилан, немедленно уважительно склонив голову, встретив раздражённый взгляд. Джастин, которому явно уже осточертели все эти разговоры, ответил ему, устало и снисходительно, так, словно объясняя элементарные примеры незадачливому школяру: — После чего, как вы понимаете, он вновь отправился в Старый город. Вам должно быть известно, что происходит в Вашингтоне, а мистер Гейт, как непосредственный организатор, вне всякого сомнения, обязан присутствовать на месте событий. Все черты его лица носили явную печать сдержанного истерического возбуждения, но Джастин постарался произнести слова с холодной безразличностью, отмечая как грозно они в действительности прозвучали, однако вызвав должный эффект, что немало позабавило и успокоило. — Очевидно, что сейчас его здесь нет, так что я прошу прощения, матушка, что потревожил вас этим утром, — сказал он, обратившись к матери, которая в столь ранний час едва держала глаза открытыми, борясь с остатками сна, но не смотря на это, внимательно слушая сына. — Позвольте, я желаю отдохнуть, и вам бы советовал вернуться в постель — ещё слишком рано.

***

Как только ему удалось отправить мать в комнату, а слуг — заниматься своими повседневными делами, сразу же отправился к себе, заперев дверь на щеколду, чтобы его беспокойный, короткий, но столь необходимый сон никто не тревожил по пустякам. Он предупредил Дилана, что ожидает посетителя, и приказал немедленно доложить, если появится офицер Бивер. В тот момент он не мог больше контролировать своё измученное тело, сдерживать яростные вулканы страстей смятённого сердца — ему необходим был отдых, чтобы затем посмотреть взглядом более твёрдым и трезвым. Джастин знал, что в кабинет Гейта никто не сможет войти, единственный ключ был у него, а потому без сил упал на свою смятую постель, сразу же почувствовав, как сладостный дурман украдкой проникает в ослабевший мозг. Джастин проспал пять свинцово-медлительных часов, перед тем как с поразительной внезапностью проснуться, вырвавшись из хоровода кошмарных сновидений, вновь почувствовав своё разбитое тело, изломанную душу, рвущуюся на куски невиданной и необычайной формы. В ушах стоял звон, подобный колокольному, глаза тут же заслезились, едва он увидел, как жёлтый край солнца пробивается сквозь шторы. Калверли, застонав, поднялся на ноги, вздрагивая от нахлынувшего гудения в собственной голове, после чего осилил путь до уборной, где привёл себя в порядок, наконец-то смыв с себя кровь, пот и грязь. Джастин уже неоднократно получал по многострадальному черепу, который сейчас раскалывался на части, чтобы понять, что очередное сотрясение довольно тяжёлое, а на фоне недавнего оно становилось едва переносимым. Первый спазм грянул, когда он уже открывал дверь на лестницу, — Джастин быстро кинулся обратно в уборную, где его согнуло чуть ли не пополам, и привалился плечом к дверному косяку, прижимая руки к животу и стараясь унять вспышку зелёной боли, которая, казалось, сжигает внутренности. Это было ещё хуже, чем в те прошлые разы, когда он был в подобном состоянии, хотя, порыскав в памяти, признался себе, что уже больше пяти лет не доводил себя до такого. «Кажется, я разучился пить», — подумал он, невесело усмехнувшись самому себе, но быстро скривившись вновь. Резкая боль разрывала — буравила и разъедала. Джастин зажмурил глаза, его трясло мелкой дрожью, внутри всё горело и содрогалось. Калверли застонал и сжал зубы, чтобы не вскрикнуть. В горле стояла горечь, покрасневшие глаза слезились, но как только все последствия ночной попойки вышли из его тела, Джастин почувствовал себя значительно лучше, устало смывая нити густой слюны с губ и подбородка. Он неторопливо спустился вниз, позавтракал, вдруг ощутив острый голод, выпил почти целый графин с водой, мучаясь невыносимой жаждой, присел на диван в малой гостиной, не в силах больше ступить ни шагу. Человек может любить нечеловечески яркой и сильной любовью только раз, до умопомрачения — по крайней мере, так было с Джастином. Он знал, что они с Алексом были скованы этим чувством. Неразлучны в ночные часы, в ясные дни, и всегда, при свете огней, горящих не на земле, они склонялись на постель, которая служила им ласковым ложем, соединяла в одном объятии любовь и смерть, на поле их постоянных сражений. Джастин полюбил и осознал смысл своей жизни только после обретённого в ней счастья в лице безумного Алекса. Потеря этой истины — похоронила и его, возвращаясь только воспоминанием, замкнутая в саркофаге его памяти. Это мир недосказанного, царство призрачных теней, того, что чувствуется, но не поддаётся выражению. Он с силой сжал ладонями виски, словно бы стремясь загнать боль и несвязные обрывки мыслей обратно в тёмные недра головы, отмечая с отрешённой тревогой, что начал подолгу замирать, окаменев, не в силах шелохнуться, пока вдруг не вспоминал о движении, и о собственном физическом существовании. На окружающую жизнь, протекающую в доме, он смотрел пристально-неподвижным взглядом, словно бы застревая на несколько мучительно долгих секунд где-то между пространствами, теряя мысль и ощущение своего тела. Опомнился Джастин оттого, что хлопнула дверь, и, подняв глаза, он увидел, как в комнату зашла мать, окликнув его. Джастин неохотно, с усилием повернул голову на её голос. Было ли причиной тому только лихорадочность его воображения, или стелющийся по комнате свет так давал о себе знать, но серая ткань платья, ниспадая складками, так облекала фигуру, что её очертания представлялись Джастину неуловимыми, колышущимися, ненастоящими. К своему большому изумлению он так и не понял, видит ли действительно перед собой Шерри, или это такая извращённая реакция его ущемлённого сознания на всё, что ему пришлось пережить за последнее время. Теперь он вообще с трудом воспринимал потускневший мир, чувствуя себя разбитым, холодным, задеревеневшим, словно бы в землю слёг не его возлюбленный и самый родной человек, а он сам. — Сынок, приходили начальник полиции и два представителя конгресса. Они спрашивали про Криса, говорят, его нигде не могут найти… Ты знаешь что-нибудь об этом? Джастин, всё ещё застывший на диване неподвижным изваянием, не моргая смотрел на непонятную, плохо различимую фигуру женщины, но из разорённого чертога его разума всплыло понимание, что мать с ним говорит, и это не навязчивая галлюцинация, как ему поначалу представилось. Все умственные способности, и в особенности память, отказывались служить должным образом, ведь он едва смог собрать воедино слова, чтобы ответить, словно бы не припоминая человеческую речь и родной английский язык. — Позже поговорим, — прошептал он одними губами, чувствуя, что голос не слушается, и медленно поднял руку к горлу, прикоснувшись к недавно оставленным следам от удавки. У него было стойкое ощущение, что петля, затянувшаяся на шее после известия о смерти Алекса, затягивается с каждым вдохом всё сильнее, и вскоре его мучениям придёт конец. Джастин сдавленно ухмыльнулся, из саднящего горла вырвался наружу стон — тихое, сдавленное стенание, умножая своим зловещим эхом боль, которая раздирала. Шерри ещё что-то сказала ему, но, не дождавшись ответа на свой вопрос, смысл которого так и не дошёл до скованного в душевной агонии Джастина, тихо удалилась. Стоило дверям в гостиную снова закрыться, как Калверли медленно сполз по дивану, и в очередной раз погрузился в полнейшее небытие. — Я не смог ничего узнать о нём. Извини, Джастин, — озадаченно говорил ему Джим спустя несколько часов, когда они сидели на веранде. — В списках до сих пор много безымянных, я не могу точно утверждать что-то, но… Наверное, Эллингтон где-то среди неопознанных. Джастин сидел в плетёном кресле, подобравшись, словно от удара, сгорбившись от усталости, как старый gargouille. Сглотнув подступающие слёзы, скривил бескровные губы, не скрывая терзающей его муки, издав какой-то жалобный звук, а кровь потоком отхлынула от висков к истошно колотящемуся сердцу. Всё происходящее было для него лишь угрюмой пантомимой, видевшейся как бы в тумане. — Джастин, а где мистер Гейт? — спросил вдруг Джим, проникнутый не интересом, а скорее тревогой, глядя на осунувшееся лицо Джастина: черты заострились, губы посерели, глаза были красными и воспалёнными, помутневшими от горя. — Я слышал, что утром собирались лидеры конгресса от обеих партий, и сенатор от Республиканской партии был очень обеспокоен, что один из их представителей пропал, предположительно во время массовых беспорядков в городе. — Я уже слышал об этом, — коротко ответил Калверли, пристально глядя на друга, постепенно впадая во всё более глубокое оцепенение. На его лице появилось безжалостное выражение, и Джим увидел, как дрожит правая рука, которой тот пытался опереться на поручень кресла. — Ничем не могу им помочь. Пусть его поисками занимаются служители закона и порядка — кажется, это их обязанность, а мне, с недавних пор, нет дела до этого. Пустой, ничего не выражающий взгляд его теперь был устремлён куда-то вдаль, а голос, обычно сочный баритон, нервно срывался на тенор и звучал раздражённо, чёткая дикция и спокойный тон изменили своему хозяину, и Джастин недовольно поморщился, услышав себя. — Джей, ты ведь не… — Джим неопределённо повёл рукой по воздуху, пребывая во власти самого нелепого смятения, запнувшись, перед тем как дополнить: — Не причастен к его исчезновению? Увидев, как понурил голову Джастин, закусив треснувшую губу, как беспокойно сцепил пальцы в замок, Джим понимающе кивнул и протянул руку, коснувшись его горячего лба, и в ответ на это прикосновение раздался тревожный дрожащий шёпот: — Я это сделал, — тихий голос был похож на унылый шелест погребальных покровов, на скорбное признание, шедшее из отражаемой в мокрых глазах черноты той бездны, что раскрылась в его душе. Джим вздрогнул и обнял его за плечи, не зная, что ответить, но точно не осуждая, просто молча и спокойно оглядывая болезненно бледного, худого друга со страждущими глазами. — Чем я могу ещё тебе помочь, сынок? — спросил Джим, искренне желая поучаствовать в его сломанной судьбе и помочь восстановить её из руин — любым способом развеять эту горечь потери, сгладить чувство вины, словно бы просачивающееся через тонкую кожу Джастина, окутывая того тёмной пеленой обречённости. — Есть кое-что, Джим… — отозвался через какое-то время Джастин, и Джим приготовился слушать, готовый сделать для этого парня всё.

***

— Давай… держишь? Хорошо, опускай… медленно, Гарри! Чёрт тебя задери, это же не мешок с картофелем, ради всего святого! Ох, будь оно всё проклято… Джастин прикрикнул на мальчишку-кучера, но быстро успокоил своё негодование, вспоминая о том, что лишний шум однозначно привлечёт внимание, а ему, безусловно, не хотелось, чтобы план был сорван по собственной глупости. Днём он попросил Джима воспользоваться своим служебным положением и оцепить одну из отдалённых беднейших улиц Старого города, Крествуд-стрит, которая примыкала непосредственно к восточному берегу Потомак и входила в зону оккупированных районов. Джастину было необходимо избавиться от тела, и он посчитал, что лучший способ — это обставить смерть Гейта так, будто бы убийство произошло в Старом городе, во время боёв. Бивер согласился посодействовать — в творящейся неразберихе не сложно было сослаться на необходимость более тщательной проверки ветхих зданий, в поисках уцелевших бандитов или оружия, и это временное оцепление не могло вызвать подозрения у командования. В восемь вечера, как только стемнело, Джим послал нескольких солдат из своего взвода на патрулирование, полностью перекрывая доступ на Крествуд-стрит, временно отрезав путь обитателям этих трущоб, где всё было отмечено печатью безысходной нищеты и закоренелой преступности, дав Джастину час времени. В зыбком свете горящего на углу фонаря, бросающем колышущиеся тени, эта улица, тихая и безлюдная, казалось, была населена только призраками. Окна в домах, в основном, были наглухо заколочены так, что даже скудное свечение из комнат не могло выдать присутствие ни одной живой души в этом болоте. Калверли позвал с собой своего верного слугу — Гарри, почему-то решив, что этот тощий, инфантильный, благожелательный и исполнительный подросток, не особо сильный физически, но крайне старательный и напористый, не удивится столь кошмарной по своей сути просьбе. Всего-то помочь ему сбросить тело в реку и довершить преступление, приняв в нём непосредственное участие. Этот довольно милый, в понимании Джастина, ребёнок войны вырос на улицах, и сам неоднократно, однако нехотя рассказывал допытывающемуся Джастину о той действительности, и из его красочных, но коротких рассказов Калверли подытожил один простой факт — Гарри был готов ко всему. Он довольно хорошо изучил мальчика, чтобы быть уверенным в нём, как в самом себе. А учитывая своё шаткое душевное состояние, Джастин полагал, что из них двоих толку будет больше именно от смышлёного Гарри, чем от него самого, неспособного здраво мыслить, периодически «выпадающего» из реальности, мучимого головными болями и отравлением. Хотя другого выбора у него всё равно не было, и как бы он не противился необходимости ввязывать в это кровавое дело своего маленького слугу — всё равно был обречён сделать это. Бивер, не теряя времени, занялся оцеплением, и отправился в штаб батальона, так что Джастину пришлось обратиться за помощью именно к Гарри, мирно чистящему сбрую в конюшне. Когда Джастин с трепыхающимся сердцем подошёл к нему, едва озвучив свою мысль, с трудом ворочая языком, но абсолютно его не чувствуя — в ответ получил вполне взвешенный и осознанный ответ: — Конечно, мистер Калверли. Я подготовлю карету. Гарри, крепко державший тело Гейта за ноги, наконец, собравшись то ли с силами, то ли с духом, перекинул их через невысокий парапет и промычал, недовольно чертыхаясь при этом: — Тяжёлый, зараза… Мгновение спустя, Джастин, удерживающий под руки, поднял бездыханное одеревеневшее тело, подтянув его чуть вверх, перекатывая на бок. Ещё раз оглядевшись, он разжал пальцы, отпустив Кристофера — и тот медленно скатился к воде, упав в тёмные плотные объятия реки Потомак, которая приняла его, мягко и ласково укрыв в своих глубинах. — Bon voyage, мой милый друг, — прошептал Джастин, склонившись над водой, ощущая накатившую на него опустошённость и усталость. Во всём этом действе была такая дикость и бесчеловечность, что Джастина обожгло собственной ненормальностью и чудовищностью. Чем пристальней он всматривался в чернильные всполохи сомкнувшейся над трупом воды, тем более зловещим казался ему этот тихий туманный вечер. В самом воздухе парила та радостно-тревожная избавленность от смерти, которая преследовала Джастина, пока Гейт находился в доме, запертый в собственном кабинете, словно бы он мог подняться с дырой в сердце и пойти мстить за свои страдания, обернувшись яростным духом возмездия. Теперь, когда безумец был убаюкан холодными водами северной реки, Джастин испытывал некое отрешённое спокойствие, но непоправимость свершившегося повергала его в меланхолию и отчаяние. Он знал, что в мире существуют разные виды смерти. Такие, когда тело остаётся видимым, когда его оплакивают родные, точно зная, отчего их близкий покинул этот свет, или такие, когда оно исчезает бесследно, вместе с отлетевшей душой, когда уже никому и никогда не узнать правду о случившемся. Безумное желание охватывало его — бежать, куда глаза глядят, в эту же ночь — укрыться ей, как одеялом, или запереться в своих комнатах, чтобы наедине с самим собой созерцать своё крушение, постичь его во всей полноте. Весь организм стал жертвой того крайнего измождения, когда все сознательные функции почти прекращаются, и движения перестают соответствовать друг другу, становясь хаотичными и рефлекторными. Джастин чувствовал себя неспособным больше сдерживаться, бороться, действовать каким бы то ни было осмысленным образом. Силы Джастину придавал тот факт, что тело бывшего друга уже начинало разлагаться, находясь в одном доме с его матушкой и маленькой племянницей, и меньше всего он хотел бы, чтобы им стало известно о его преступлении. Но теперь всё было кончено, и к нему явилось осмысление своей слабости, постижение неизбежности всего того, что произошло. Последние двое суток окрасились в ярко-бордовые и пурпурные тона пульсирующей агонии. Всё его существо, казалось, потряс внезапный удар; Калверли ощущал слепую потребность освободиться от всех этих тёмных остатков сознания. Наконец-то, вся его тоска вылилась в одну отчаянную мысль: «Пусть будет, что будет, я тоже готов встретить свою смерть». Размышляя об этом, Джастин не замечал, как пытался дозваться его Гарри, покорно топчась позади него, пока внезапно хлестнувший в лицо холодный ветер не вернул Калверли к действительности. Невыносимая боль, которой он ничего уже не мог противопоставить, сдавила грудь, когда он отошёл от парапета, ступая по разбитой дороге, вдоль которой тянулись покосившиеся сараи, покрытые рассохшейся дранкой, и двухэтажные опустевшие дома, низко просевшие в сырой береговой земле. Тут и там торчали чахлые деревья, словно притаившиеся соучастники, в молчаливом ожидании. Во всей безотрадной разрушенной улице, казалось, присутствовала угроза, витало недоброе предзнаменование, признаки обречённости. Кругом — ни птиц, ни зверей, ни насекомых, и только ветер стонал, путаясь в голых сучьях мёртвых деревьев, серая трава, склоняясь к земле, шептала той страшную тайну о том, что только что произошло. Джастин обессиленно облокотился плечом о дом и заскрежетал зубами от боли в сердце: казалось, что он уже целую вечность носит её с собой — она сковывала движения, словно свинец. Его мысли угрюмо прокручивали в голове события минувших дней, когда лишился за раз всего, что держало его среди живых. Глядя на зловещий союз мрака, безмолвия и одиночества — в нём рождается смутное ликование собственного поражения, когда больше нет сил бороться и можно сдаться, зная, что никто не осудит за малодушие. Он больше ни в чём не нуждался, кроме живой души, на замену той, что за последние двое суток — разлетелась под хмурым северным небом, угасла, оставив после себя лишь пепел страшного горя и раскаяния. Джастин повернулся к Гарри и сдавленно произнёс, глядя мальчику в глаза, желая разбить плотную тишину мертвецки тихой улицы: — Теперь всё закончилось. — Да, — серьёзным ровным голосом подтвердил тот и неуверенно взял его за руку, хотя раньше не позволял себе никакого телесного контакта. Джастин почувствовал, что от этого жеста ему стало намного легче, и улыбнулся, когда Гарри спокойно сказал: — Нам пора, мистер Калверли. На следующий день Джастина разбудили федеральный маршал в компании с прокурором, которые явились в дом Гейта с закономерными вопросами: «Когда, где и с кем видели в последний раз», и несколько наводящих вопросов, на которые Джастин отвечал довольно расплывчато, точно зная, когда промолчать, когда сказать что-то не вполне достоверное, но правдоподобное. Он держался с редкой непринуждённостью, как человек который и так обречён на скорое возмездие, уже не страшась человеческого суда, благоразумно отвечая, поражаясь собственному хладнокровию, но, определённо, радуясь ему. «Видимо, смерть моя близка, ведь даже кровь уже теряет свой жар и стынет». Джастин внутренне ухмыльнулся тому, с какой дотошной старательностью служители порядка и закона пытались вытащить из него нечто более весомое, чем то, о чём он им сообщил с явной скукой и отрешённостью на лице, что, несомненно, выводило их из себя, но они не смели показать этого, опасаясь оскорбить уважаемого члена общества. Джастин прекрасно понимал, что громкое дело о пропаже конгрессмена — это вулкан, готовый в скором времени затопить лавой негодования весь штат, но всколыхнуть следствие могло лишь чудо. «Глупцы. Я был на допросах в Вайдеронге, я пережил войну. Неужто вы наивно полагаете, что я совершу ошибку и брякну хоть одно лишнее слово?» — эта мысль не просто веселила Джастина, впервые за всё время заставив коротко рассмеяться, но и вселяла уверенность в своей безнаказанности. Когда назойливые посетители отправились восвояси, Джастин спокойно закурил, стоя на веранде и провожая их слегка напряжённым, но довольно весёлым взглядом, зная, что у них на него ничего нет, и копать теперь будут под каких-нибудь бандитов, а в итоге убийство спишут на последнее отребье. Во всех газетах наперебой красовались заголовки о резне в Старом городе, где был зверски убит республиканец и известный нефтяной бизнесмен, тело которого всплыло у восточного берега реки. Всем было понятно, что это убийство запомнят, хоть оно и было совершено при столь туманных обстоятельствах. Джастину было глубоко плевать, потому что теперь ничто не имело для него значения. Ничто не могло возжечь жизненным пламенем его упокоившееся сознание. Все краски мира сгустились вокруг старого погоста, хранившего покой своих постояльцев в глубокой сырой лощине, заросшей редкой травой, мхом и вьющимися стелющимися сорняками, и каждый день в объятия сырой земли, в её могильные глубины опускали всё новые тела, среди которых, вероятно, был и его Алекс. Джастин не мог найти в себе силы отправиться туда, да и смысла в этой вылазке было крайне мало, ведь, скорее всего, Алекса уже предали земле. Калверли становилось плохо, сердце колебалось от одной только жуткой мысли, что его любимый и самый родной человек гниёт в сырой вечной мгле, недвижимый, словно риф, одиноко покоится в холоде, который уже не сводит лютой судорогой его мёртвое тело. Было страшно осознавать, что ни одна черта его красивого лица больше не исказится от лютой злости, или не дрогнет в саркастической улыбке уголок губы, не прозвучит родной голос, проникая в глубину него, клубясь тёплыми волнами на огрубевших каменистых берегах души.

***

В тот же день конторщик банка доставил в дом Калверли средства, которые тот снял со своего счёта и выплатил их Гарри, как внеурочные. Тот долго отнекивался и даже попытался убежать от настойчивого Джастина, но в итоге он вынудил упрямого мальчишку принять деньги и золото, затем пожелал ему удачи, сказав, что уезжает домой, в родной Техас. Навсегда. Шерри, раздавленная известием о смерти Кристофера, недовольно покачала головой, с мягкой и скорбной настойчивостью отговаривая его, настаивая, что это глупая затея, ведь Реконструкция Юга ещё не окончена, и их родной штат находится в послевоенных руинах. Джастин заявил, что намерен привести землю, принадлежащую его семье по праву, в порядок, восстановить их плантацию и отстроить особняк заново, возродить его из пепла. Шерри не стала спорить с сыном, глядя в его потухшие глаза, она только надеялась, что там, дома, в Техасе, он сможет снова почувствовать вкус к жизни. Джастин давно имел на руках документы, подтверждающие его права на владение плантацией, при содействии Криса, вернув конфискованные земли одним из первых. Но истинной причиной его быстрого бегства стала невыносимая, тянущая тоска, которая рвала и кромсала его, и он понял, что оставаться в столице — больше было не в его силах. Слишком многое связывало с этим городом, и Джастин стремился поскорее разорвать это единение. Он оставил матери все свои сбережения и часть денег Гейта, которые перевёл на другой счёт ещё при его жизни. После чего собрал вещи и сел на вечерний поезд на Юг — там, решил он, ему будет легче отбывать своё добровольное заточение. Уже стоя на платформе в предвкушении дальнего пути к родным краям, Джастин, едва вспомнив, отдал Джиму, который провожал в дорогу, наградной револьвер, исполнивший для него свою кровавую службу, со словами: — Возвращаю, как и обещал. Теперь, оглядываясь назад, он с трудом верил в то прежнее светлое времечко, когда психика его и тело составляли единое целое, до того, как мир обрушился, и в одно пронзительное мгновение он потерял всё, что любил. Виною его безмолвного кошмара стала мгла, застлавшая всё вокруг, и неуловимая, непостижимая природа тех ужасов, что навлекли на него эту мглу. Она пришла в жизнь Джастина со смертью Алекса, превратив Калверли в искалеченного морального урода, бледную тень некой безымянной сущности. В потоке бредовых видений, несуществующих звуков и незнакомых до недавних пор болезненных и горьких впечатлений потери Джастин ощутил в себе желание и готовность раствориться в них, или же просто исчезнуть, умереть, уснуть, надеясь, что лицо Алекса навеки застынет под его сомкнувшимися веками и больше не покинет. Расстроенные вконец нервы отравляли и без того безрадостную действительность. Дни стали так несносно бесцветны, непереносимы ночи, когда мрак пробуждал то немногое, что уцелело от прошлого, нечто бесплотное, подобное призраку, но с каждым днём Джастин увядал всё больше. По прошествии всего трёх дней, все проблески жизни покинули его. Он всё глубже погружался в неисчерпаемый лабиринт неизведанного, одинокого и бесполезного пребывания, чувствуя, как далека от него эта хаотичная, суетная реальность. Без Александра. Без сердца и души. Угасла радость, но, угасая, оставила жгучую скорбь, выпотрошила, выжгла. Исчезло всё обычное и привычное, всё близкое, понятное и родное, осталось незнакомое, чуждое, чужое и непонятное. Смерть Алекса — эта последняя потеря, потеря последнего — стала для него символом всех утрат, великих и малых, всех лишений, крупных и мелких. Джастина часто навещало ощущение удушья, тревога снедала его и, прежде всего, то ужасное состояние, в котором пребывают старики, когда чувства бодрствуют и живут, а силы рассудка забываются сном. Лишь отупение чувств помогло ему сохранить здравыми память и мысли. Глупый мозг продолжал бороться, отсекая больные куски многострадального разума, всё глубже погружая его в дымку безразличия и безвременья. Джастин не ведал где он, и звезды его судьбы исчезли с небес, и над землёй сомкнулся мрак, и жители её скользили мимо него, как неясные тени, и среди них всех он видел только Алекса. Слишком ясно теперь видел сколь мелки, изменчивы и бессмысленны все человеческие надежды и сколь ничтожны и пусты порождающие их импульсы, несовместимые с тем, что творилось в его душе, охваченной атараксией⁴¹. Джастин, недолго думая, решил забрать с собой в Техас верного рыжего друга — Роужа. Он не желал оставаться в полном одиночестве в разрушенных родных краях, понимая, что так долго не протянет, но он должен был влачить своё бремя, бездумное существование, просто из невозможности прервать это глупое представление. Провожая его, Джим видел вместо некогда весёлого и отважного парня — неожиданно и сильно исхудавшего мужчину. Его кожа местами становилась серой, глаза проваливались, утопая в обрамлении синяков, округлялись и жутко поблёскивали, лоб покрывался сетью морщин, шрам отчётливее выделялся на бледной коже лица, а руки дрожали и подёргивались, как напоминание о том, что его война навсегда останется с ним. Бой, в недрах его разбитого существа не утихнет, и будет вечно сотрясать оглушающими вспышками страха и огненными всполохами старой скорби утраты. Теперь он остался один. — Береги себя, сынок, — ещё раз оглядев его, напутствовал Джим, крепко обняв друга на прощание. — Я буду ждать тебя погостить. Не думай, что так легко отделаешься от меня. — Лучше ты приезжай ко мне. Адрес знаешь, — ответил ему Джастин, сосредоточенно наблюдая за тем, как прибывает на станцию очередной паровоз. — Всегда буду рад тебе. 41. Атараксия — («невозмутимость, хладнокровие, спокойствие») — душевное спокойствие, невозмутимость, безмятежность. В стоицизме атараксия часто близка апатии (отрешение от всех страстей, освобождение от чувства страха и проблем окружающей действительности). В психологии — состояние полного отсутствия страха (как правило после пережитого эмоционального стресса). 3 июня 1866 После того, как прошлым вечером Джим проводил Джастина домой, он с головой ушёл в работу, чтобы побыстрее собраться с мыслями, которые полностью занимал облик измученного Джастина, не давая покоя, разбивая и кроша его офицерское спокойствие. Окружная тюрьма Литл-билл, где содержались все заключённые бандиты, была переполнена. Вся внутренняя часть тюрьмы походила на склеп: десятки наглухо замкнутых дверей, за которыми томились узники, — и всё больше они напоминали ряд гробов, поставленных стоймя. Джим быстрым шагом пересекал мрачные длинные коридоры, мимо камер смертников с их ожидающими конца обитателями, держа в руках папку с официальными бумагами и специальным указом губернатора о применении высшей меры наказания для всех участников конфликта. Уныло перелистывая страницы, Джим бегло читал фамилии уже не существующих людей, казнённых вчера, в первой группе осуждённых, и просматривал личные дела заключённых, краткое содержание обвинения, пометку, сознался ли арестованный, дату исполнения приговора. На такой должности вплотную сталкиваешься со всей грязной работой, и Бивер, при всём своём диком желании, не мог отказаться от этой проверки, потому что ему было приказано осуществить в этой тюрьме контроль за исполнением распоряжений центральной власти. Адъютант шёл рядом, рассматривал ногти, изредка комментируя отчёт. Джим оторвал глаза от документов, глянув в грязное треснувшее окошко, где на заднем дворе тюрьмы группа людей со стриженными наголо головами усердно работала лопатами. Некоторые стягивали тела с телеги, другие тащили трупы по траве, скидывая в глубокие рвы. Старое городское кладбище и несколько мелких в округе уже были переполнены, поэтому оставшихся заключённых решили предать земле в общих ямах, на небольшом тюремном погосте. Всё это вызывало у Джима нестерпимое гнетущее чувство усталости. — Как видите, лейтенант Бивер, вчера мы казнили больше четырёх десятков человек, — говорил адъютант, когда они остановились у последней камеры. — В этой группе семнадцать заключённых. Через час мы и с ними разберёмся. Они последние. Джим коротко кивнул, чувствуя удушливый запах нечистот и сырости, идущий из камеры. Пленники, кровожадные негодяи, ранее вселяющие страх и ужас, лежали вповалку за тяжёлой решёткой: некоторые — укрывшись гнилыми одеялами, другие — на холодном камне. До Джима доносилось их хриплое дыхание, чей-то кашель. Холодный ветер задувал в маленький лаз в стене. Один из заключённых, поджав ноги, резко сел между своими товарищами: с невероятным усилием этот мужчина поднялся и, переступая через других людей, подошёл вплотную к толстым прутьям. — Бивер? Джим Бивер? — хрипло осведомился он, глядя внимательными больными глазами на офицера, который в нерешительности замер, всматриваясь в разбитое, покрытое слоем грязи, с широко открытыми глазами, лицо преступника. Вид его был ужасен: весь в крови, в разорванной рубахе, он еле двигался, прихрамывая и обеими руками держась за живот. Джим мог бы дать ему и пятьдесят лет, но сильно сомневался, что этот мужчина его ровесник, скорее он гораздо младше, чем выглядит в данный момент. — Не припоминаю вас в числе своих знакомых, — сурово нахмурившись, резко ответил Джим, но с места почему-то не сдвинулся, вслушиваясь в этот низкий, хриплый, обессиленный голос, прозвучавший, как эхо из какой-то другой полузабытой жизни. — Вы не знаете меня, но я знаю вас. Вы лучший друг Джастина, он часто упоминал ваше имя… Я не мог ошибиться. Скажите, он успел выбраться? — отчаянно, с каким-то удивительным напором проговорил мужчина. Он был напряжён, на грани дрожи, в бледном свете камеры его зелёные глаза казались мёртвыми, от них разбегалась сеть глубоких морщин, словно высеченных по коже, как не самая искусная резьба по дереву. Удивительное выражение его лица сразу же приковало к себе и поглотило всё внимание Джима. В тот первый короткий миг, когда они заговорили, офицер сосредоточенно вгляделся в окровавленное лицо, пытаясь понять, кто перед ним. Джиму захотелось не выпускать этого человека из виду, узнать о нём как можно больше, хоть он и должен был идти в кабинет коменданта тюрьмы и заниматься отчётами. — Вы знакомы с мистером Калверли? — не вполне веря услышанному, холодно переспросил Джим. В нём появился спокойный и в то же время пытливый интерес к странному человеку по ту сторону решётки. Тот выглядел измождённым и совсем дряхлым. Грязный, обросший многодневной щетиной, он мало чем отличался от окружающего его сброда, однако сейчас Джим сумел рассмотреть, что рубашка у него хоть и драная, но из тончайшей добротной ткани, кое-где сохранились и обтрёпанные кружева, а щегольские, заляпанные грязью сапоги сшиты из дорогой кожи. — Да. Мы… близкие друзья, — тонкие разбитые пальцы беспокойным движением крепко обхватили толстые прутья. Тусклые глаза, бледные, плотно сжатые губы выдавали в нём немалое волнение и Джим, подозрительно сощурившись, заявил: — Не скажу, что этот факт радует. Джастин Калверли мне как сын, и меня крайне огорчает, что он имеет знакомство с такими, как вы. — Значит живой, — руки, отчаянно сжимавшие решетку, чуть расслабились, с лица, казалось, исчезло то неуловимое отражение потери, которое Джим принял было за малодушный страх приговорённого на смерть. — Не осуждайте меня и не равняйте с этими людьми, даже не узнав моего имени, — не отводя взгляда от его хмурого лица, сказал пленник, кивнув в сторону заключённых за спиной. Голос дрогнул, словно бы он пытался повысить тон, но вместо этого, резко закашлявшись, выдавил: — Вам знакомо оно, уверяю. Не удивительно, что вы не узнали моего лица, но хоть прежде мы и не встречались — вам прекрасно известно, кто я. — Сэр, лейтенант, разговаривать с заключёнными запрещено, — быстро вставил своё слово взволнованный адъютант, как только между мужчинами повисло напряжённое молчание. — Я и без вас знаю правила, но будьте любезны — отойдите и дожидайтесь меня, — не поворачивая головы к нему, резко отозвался Джим, внимательно рассматривая заключённого, медленно понимая суть сказанных им слов, но совершенно не радуясь своим догадкам. В мозгу Бивера возникли смутные и противоречивые мысли о громадной силе этого ума, об осторожности, алчности, хладнокровии, о коварстве, кровожадности, торжестве, триумфе безумия, которые были стёрты невероятным ужасом и бесконечным отчаяньем. Со страшной бледностью на лице и жутким блеском в воспалённых глазах мужчина походил на помешанного, а этот мимолётный зелёный взгляд позволял прочесть историю его долгих скитаний, трагедий, оставивших отпечаток в каждой его черте. Серебряный крестик, покрытый засохшей кровью, блекло сверкнул у него на груди, и Джим увидел рваную, не особо глубокую, но кровоточащую полоску чуть выше ключицы, оставленную, очевидно, ножом. — Теперь мне всё ясно, мистер Эллингтон, — тихо произнёс Джим, удостоверившись, что адъютант отошёл на приличное расстояние, как ему и было велено. — Но признаюсь — я обескуражен. Неужели вы не подвластны смерти? Вы дважды воскресли из мёртвых, как вам удалось на этот раз? — Гейт… он заплатил капралу, чтобы тот по-тихому избавился от меня, — с особенной осторожностью ответил капитан Эллингтон, оглянувшись на бандитов за его спиной, но никому из этих обречённых людей не было до него никакого дела. — Щенку не больше двадцати пяти, он простой деревенский парень, хотя и достигнувший неплохих успехов на службе, мне кажется, ваш Гейт доверял ему… однако я смог перекупить его. Я заплатил огромные деньги за помощь в инсценировке собственной смерти — столько в армии не получить и за несколько лет. Со стороны могло показаться, что он действительно перерезал мне горло — это и требовалось, но порез был поверхностный, не особо глубокий. Все должны были увидеть мою смерть и поверить в неё. В довершение всего, я сказал капралу, чтобы отнёс Гейту одну вещь, что полностью убедило бы того в моей смерти, — рука капитана скользнула в безвольном порыве к прямой тонкой линии вдоль ключицы, всё ещё сочащейся кровью, и Джим увидел как на пальце тощей руки, сквозь слой грязи проглядывается светлая полоска, по всей видимости, от кольца. — Я давно знал, что Гейт охотится за мной. Тот мальчуган, Гарри, которого я подослал наняться на работу к Джастину — шпионил для меня в его доме. Я знал, кто такой этот Гейт, и что он придёт за мной, но я не мог признаться Джастину, что мне всё известно. Не мог подвести под удар и его. Мне пришлось разыграть это чудовищное представление, иначе я действительно уже был бы мертв. К несчастью, мне так и не удалось скрыться из Старого города. Он стоял, тяжело опираясь на решётку, говорил быстро и рвано, с придыханием, из его горла вырывался свистящий шёпот. Наклонившись, порывисто дотронулся подрагивающими пальцами до синего мундира Джима, заставив того слегка отпрянуть от этого прикосновения: — Я прошу вашей помощи. Свяжитесь с Джастином, передайте ему, что я здесь. Пусть меня вытащит отсюда, умоляю вас… — Мистер Эллингтон, я никогда не питал к вам особой симпатии, скорее даже наоборот, — Джим поправил мундир, чувствуя, как от одного лёгкого, практически невесомого прикосновения этих пальцев, ощутимо жжёт через плотную ткань, казалось, само нутро, но быстро встряхнулся, переставая накручивать себя. — Вы разрушили жизнь этого молодого человека, искалечили его душу, а теперь просите, чтобы я оказал вам такую услугу, рискуя своей жизнью, ради спасения вашей? Вы и сами заслуживаете той боли, которую он перенёс из-за вас, капитан. Вы явно не в своём уме, если полагаете, что я подпущу вас к Джастину ещё хотя бы раз. Это была чистая правда, ведь Джим питал глубокое презрение к этому извергу, который выжег его страну, убил тысячи его соотечественников и разбил сердце его доброго друга. Своими дьявольскими эскападами и жестокостью этот человек вгонял в дрожь даже самых прожжённых негодяев, и Джим, пребывая в твёрдой уверенности, что сейчас увидит в нём какие-то зловещие признаки сумасшествия, пронзительно вглядывался в усталое лицо, выискивая ту необузданную ярость и недуг гордыни, которые прославили безумного северного офицера в своё время. Джим всегда полагал, что Эллингтон — свирепый демон, с горящей серой вместо внутренностей и огнём вместо крови, сотворённый злыми силами на мучение людям. Человеческие законы всё ещё грозили этому зверю скорым возмездием; Джим считал, что это единственный способ избавиться от такой напасти, как Александр Эллингтон. Джим слышал от некоторых офицеров, что тот был поражён страшной мозговой болезнью, и многие говорили, что капитан неоднократно проходил лечение, но безрезультатно. Александр был хитрым, двуличным, жестоко любопытным, с опустошённой душой, привыкшим обращать — благодаря склонности к анализу и беспощадной иронии — самые горячие, самые непосредственные душевные порывы людей в ясные и холодные выкладки. Он любил смотреть на всякое человеческое существо, как на объект психологической спекуляции, кусок безвольного мяса. Бивер был уверен, что Эллингтон не способен на любовь, на великодушный поступок, на самоотречение, на жертву, являясь погрязшим во лжи, гадливым, сластолюбивым, циничным, подлым. Он так же читал газеты, где говорилось, что Эллингтон — предатель Союза, но это ничего не меняло, ведь он сам видел, находясь у Вашингтона, как изворотлив и хитёр этот безжалостный человек, как ловко он манипулировал, ради того, чтобы вдосталь нахлебаться южной крови, чего бы это ни стоило. Раздутые узловатые вены бешено запульсировали на бледной шее, когда Эллингтон обессиленно застонал, внезапно пошатнувшись, глаза странно остекленели, словно после только что перенесённого удара. Он снова вцепился в решётку, будто пытаясь таким образом сохранить равновесие, удержать себя у последней грани бытия. Драные кружева соскользнули, и Джим разглядел, что на левой кисти имелись два кольцевых рубца, оставленные верёвками или одной верёвкой, но обвитой вокруг руки несколько раз. На лице узника лежало выражение глубокой сосредоточенности, точно его точила какая-то дикая, навязчивая идея. Со смирением мученика капитан опустил голову, приветствуя неизбежность собственной смерти, а у Джима в один короткий миг закружилась голова, когда он почувствовал всю глубину чужой боли — точно такой же, что мучила Джастина, и это оказалось вне границ его разумения. Джим был совершенно обескуражен этим пронзительным сходством и на миг все гневные слова застряли в горле, не находя себе выхода. Эллингтон выглядел так, словно заблудился в погибельной трясине мрачных, сочащихся ядом мыслей, слишком ужасной, чтобы он смог найти торную, извилистую тропу сквозь дебри своего сознания. С тяжёлым дыханием из его тела постоянно прорывается некий тревожный трепет — дрожь, пронизывающая его движения и речь, неспокойная возбуждённость, взволнованность. Облик жестокого полководца и бездушного человека медленно утекал прочь, оставляя перед глазами ослабленного, изнурённого мужчину, который молил о помощи. Он действительно выглядел иначе, чем представлялось Джиму; страх цепко держал его своими острыми когтями, и от самого невинного звука взгляд Эллингтона устремлялся в пустоту, а лоб покрывался потом, но решимость всё ещё не покинула его. Звук голоса, глубокий и дрожащий, не укладывающийся ни в одну из известных Джиму классификаций, разбил его отуплённое раздумье: — Вы правы, несомненно. Александр понял, что получил окончательный ответ, горестно сжал губы и совсем тихо произнёс: — Но раз уж мне и впрямь суждено сегодня умереть здесь, я всё же осмелюсь попросить вас о более выполнимой просьбе. — Я слушаю, капитан Эллингтон, — распрямившись, Джим стоял недвижим, не отводя взор от пола, не в силах признаться себе, что пронзительные утомлённые зелёные глаза северянина прожигают насквозь, словно два раскалённых клинка, въедающихся в плоть. Теперь он чувствовал, что не сможет вынести горечи этой встречи, не забудет этот взгляд, даже через десяток лет. — Присматривайте за ним, — раздался леденящий голос Александра, который прозвучал убийственно спокойно, ровно, но в то же время с такой сердечной мягкостью, что Джим растерянно охнул. Звук этот пронёсся глухо, невнятно, усиливая томную грусть света, убаюкивая дремлющий спёртый воздух темницы. Ранее он и не подозревал, что Эллингтон был гораздо более чувствителен, чем казался всем окружающим, что тот способен на иные чувства, кроме ярости и насмешки. В этот момент Бивер подумал, что печаль, мужественно изгнанная из его речей, приютилась в его глазах, где застыла истина — стоящий так близко к смерти Александр Эллингтон продолжал думать только о жизни, причём не о своей. Он, удалившись от жизни, начал созерцать её, как картину, лишённую реальности, с застывшей непроницаемой маской на лице, очевидно горячо сожалея о недоступных ему моментах в мёртвом будущем и упущенных мгновениях ушедшего прошлого, когда у него ещё была возможность что-либо изменить. Алекс чувствовал себя сильным и свободным, несмотря на преграждающие путь прутья решётки, которые он словно бы не замечал больше. Эллингтон казался гордым и умиротворённым от одного осознания, что собственная жизнь представляла для него меньшую ценность, чем жизнь Джастина. Джим видел это по его глазам, слышал в его голосе, понимая, что Эллингтон, будучи человеком заблудшим в жестоком исступлении неутолённых желаний — сейчас мрачно и обречённо избавлялся от всех иллюзий. Джим, широко открытыми глазами с любопытством и ужасом уставился в зелёную бездну, но воспалённые, усталые — они всё так же спокойно глядели на Бивера, и их выражение было таким понимающим, что Джим содрогнулся и сдавленно кивнул. — Да. Конечно, — выдавил он, сглотнув вязкий цепкий паралич, стиснувший язык. Дождавшись ответа, капитан Эллингтон, рассеяно кивнув, медленно вернулся на своё место среди заключённых; сел и сразу же словно бы уменьшился в размере, сжавшись, прижав к телу ноги и обхватив их руками. Теперь Джим смотрел на потерянного человека, чьи страдания звенели тонкими гранями острых камней, падая и раскатываясь по всей тюрьме. Эллингтон больше не был властелином собственной судьбы, и через час его ожидала мрачная и извилистая дорога, пройдя по которой в полном одиночестве, он будет обречён дожидаться избавления. Пытаясь убедить себя в правильности своего решения, Джим спешно отвернулся и быстрым размашистым шагом направился вперёд, пытаясь поскорее отделаться от навязчивого образа капитана. Но даже затворив за собой дверь кабинета, Бивер понял, что опять стал невольным свидетелем чужих страданий, и опять остался хранителем чужой тайны. Коменданта тюрьмы ещё не было, но Джим должен был дождаться его, чтобы отдать отчёты на подпись. Тяжело вздохнув и резко проведя по лицу ладонью, словно бы стирая с себя только что увиденное, Джим приблизился к столу и внимательно посмотрел на заполненный документ с именами уже казнённых преступников. Офицер понимал, что в состоянии вытащить из тюрьмы Эллингтона, всего лишь вписав имя некоего Джека Уилсона в этот вчерашний список, с которым комендант уже сверился, и проверки больше не будет — оставалось только отдать его на подпись начальнику тюрьмы и дело закрыто. Он бы мог с лёгкостью вписать ещё одного убитого бандита, а затем вывести заключённого из тюрьмы, ведь никто не обратил бы на это должного внимания, так как на самом деле никому не было никакого дела до наводняющего тюрьму сброда. Джим был не намерен спасать чёртового изверга, чтобы опять подставить Джастина под острый нож этих страстей, и рассудил, что бездействие — лучший выход, хоть в нём и зародилось какое-то смутное волнение после случившегося разговора. На самом деле, в понимании Джима, Александр Эллингтон заслуживал смерти. Он всегда был на редкость бездушным, изворотливым и хитрым подонком, и Джим отказывался верить в то, что этот человек мог измениться, но пять минут разговора с ним перетасовывали и перевернули все прежние мысли до полного помрачения смысла. Он уже никогда не сможет забыть вид раздавленного горем Джастина, который, узнав о внезапной смерти своего бывшего мучителя, вопреки всем мыслимым законам природы, едва не умер от нервного истощения и тоски. Словно бы он потерял нечто крайне дорогое, без чего оказался нежизнеспособным. В голове Джима запечатлён страдальческий крик исхудавшего создания, зашедшегося в горьких слезах, безвольно готового кинуться под пули, или с первого же обрыва, потому что смысл бытия — покинул его. Все эти печальные и ужасные, низменные и трагические события глубоко взволновали Джима. Он не мог понять, почему Джастин страдал из-за Александра Эллингтона, по собственной воле отдаваясь в путы этой тоски. Он никогда не сможет узнать каково было влияние этих двух людей друг на друга, и какие мысли и чувства Эллингтон возбуждал в Джастине и наоборот. Джиму суждено было до конца времён гадать почему эти двое столь разных мужчин, объединившись, шли навстречу любой мрачной опасности, отчего дух раздора, вражды и воинственности между ними сменился на такую чувственность, страсть и привязанность. Почему теперь каждый из них умирал поодиночке в своих отдельных мирах, без сил, окутанный горечью и тоской. Джим ещё раз глянул на столбики имён казнённых, со вздохом думая, что этот вчерашний отчёт — путевка в будущее для Эллингтона, но, возможно, большой шаг в прошлое для Джастина Калверли. Узнать это можно было только одним способом — подарить капитану жизнь. Джим не мог взваливать на себя подобную ответственность и распоряжаться чужой судьбой, пускай даже и во благо Джастина. Покрутив в руках ручку, он так и не решился ничего написать, отошёл от стола, сел на стул в ожидании коменданта, решив, что Джастину легче дважды смириться со смертью Эллингтона, чем пережить его неожиданное воскрешение из мёртвых во второй раз. Эпилог Под бременем всякой утраты, Под тяжестью вечной вины Мне видятся южные штаты — Ещё до гражданской войны. Люблю нерушимость порядка, Чепцы и шкатулки старух, Молитвенник, пахнущий сладко, Вечерние чтения вслух. Мне нравятся эти южанки, Кумиры друзей и врагов, Пожизненные каторжанки Старинных своих очагов. Мне ведома эта повадка — Терпение, честь, прямота, — И эта ехидная складка Решительно сжатого рта. Я тоже из этой породы, Мне дороги утварь и снедь, Я тоже не знаю свободы, Помимо свободы терпеть. И буду стареть понемногу, И может быть, скоро пойму, Что только в покорности Богу И кроется вызов ему. (Дмитрий Быков — «Под бременем всякой утраты…») 27 июня 1866 «Я хочу, чтобы у тебя было место, куда ты смог бы вернуться, когда это всё закончится», — сказал ему когда-то Алекс, ещё в те мрачные серые дни, озарённые всполохами минувшей войны, когда он решился пойти против своей страны и отречься от своего долга, прилагая максимум усилий, чтобы отвести вражеский взгляд от Техаса. Александр делал всё, что было в его силах, и даже больше, чтобы сберечь тот мирный уголок в родных краях Джастина, тот, который никогда не видел, то укромное место, куда бы Джастин захотел забрать его с собой, чтобы скрыть от посторонних глаз и навсегда оградить от боли. Голос Алекса, чей звук, бережно хранимый памятью сердца, возвращался к нему в тишине старого родного Остина, как напоминание обо всех их стараниях, непрерывной борьбе, которую они вели. И разом Джастину становится необыкновенно тепло на душе, когда этот голос, эти короткие, шёпотом произнесённые фразы, эти шаги за спиной, мерещившиеся постоянно в полумраке сумерек, одним взмахом вырвали Джастина из когтей страха перед судьбой, который делает человека таким ужасающе одиноким. Эти иллюзии, ожившие мечтания воспалённой фантазии стали для Джастина дороже собственной спасённой жизни, этот голос, что дороже материнской ласки, и сильнее, чем любой страх, он — самая крепкая и надёжная на свете защита, ведь это голос потерянной любви — той, что не удалось сберечь, но которая останется с ним навечно. Казалось, что вместе со смертью Алекса по всей Америке начал расползаться смертоносный недуг. Джастин предощущал в своей стране чёрное проклятье, довлеющее над знакомым ему миром, как долгая ночь, неотвратимо спускающаяся на землю. Ему до сих пор не удаётся поверить в реальность произошедшего, и только в немые, отягощённые печалью предрассветные часы, когда невозможно уснуть, он переставал сомневаться в подлинности своего несчастья. Несомненно, труднее всего было ужиться с состоянием блаженного покоя — после всего к чему он привык, когда жизнь сквозняком пропускала в комнаты его души назойливо моросящий ветерок этих воспоминаний. Джастин начал отстраивать свой старый дом, не скупясь на средства и силы, ежедневно шатаясь по плантации и наблюдая, как продвигается работа, нервируя строителей своими придирчивыми капризами. Каждый вечер возвращался в свой номер в гостинице, и придавался ночному забвению, чтобы задолго до рассвета открыть глаза, лежать, тупо уставившись в потолок, уже не в силах заснуть. Каждое утро он приезжал на свою разорённую землю и прогуливался по знакомым с детских лет местам, вспоминая те крохи прошлого, что ещё не успели стереться войной. Здесь царила тишина настолько не ведающая городской суеты, стука колёс или шума ремёсел, что когда сюда долетало эхо далёкого колокола, он звенел как музыка памяти, такой отдалённой, словно всплывшей из иного мира. Остин жил и развивался, процветал под пятой нового Союза, а Джастин загибался и усыхал, под тягостью своей опустевшей реальности. Высшее общество Остина с восторгом восприняло его возвращение домой, и приглашения посыпались на юношу словно из рога изобилия. Как обычно, в тесном мире денег о богатстве молодого бизнесмена Джастина Калверли — тоже знали не понаслышке. Так что каждый старался первым заручиться его расположением и поддержкой. Джастина тяготило навязчивое внимание к его персоне, и он вовсе не торопился занять положенное ему место в обществе, но чтобы отвлечь чем-то свой ум, и не прослыть закоренелым отшельником, возбуждая ненужные слухи, иногда всё же участвовал в городской жизни. Ему и впрямь дышалось свободнее чем когда-либо под этим бескрайним американским небом. Свобода, которую он так тщательно оберегал в годы бунтующей юности, которую рьяно пытался вернуть, находясь в плену, а после отвоёвывая своё право у Кристофера в заточении — казалась ему никчёмной, неким удручающим фактором сопровождающим его на каждом неверном шагу. Теперь, он был свободен поступать как вздумается, разорвав все цепи. Но Джастин готов был, не раздумывая, отречься от своей обретённой победы и кинуть эту чертову свободу всем демонам на растерзание, лишь бы всё стало как прежде — он готов был принять свою прошлую роль бессильного невольника, когда Алексу ещё ничего не угрожало. Забыть навеки о собственном покое, только бы он был жив. Каждую ночь вновь и вновь распиная истерзанную память на широко распахнутых крылах, Джастин воскрешал в воображении один и тот же образ — его образ. Светлые жёсткие волосы, точёные черты лица, решительный взор ярких зелёных глаз, которые завораживали и лишали дыхания. Плазма мечты — боль разделения. Мечта продолжает жить после того, как тело похоронено. Отрешённый от мира Джастин ходит по улицам, наделённый тысячей ног и глаз, антеннами, улавливающими малейший импульс к минувшему и память о нём. В этих бесцельных хождениях он то и дело останавливался, чтобы заглотнуть целиком ещё живые лакомства прошлого, а через секунду после этого — сжать зубы, удерживая раздирающие горло рыдания. Ночь проходит, а днём он вновь, словно живой мертвец, бродит бесцельно по плантации, слыша, но не слушая, как кипит работа над его домом, не совсем понимая, почему сам ещё в силах пребывать в этой пустоте. Джастин остановился у лесополосы, вдыхая свежесть и размеренное спокойствие этих мест — непроницаемая тишина леса, сверкающая беспредельность зелени и необъятность сливающихся с небом полей. Чистейшая лазурь небес и густой туман, пробирающийся по лугам на невидимых лапах, изумрудно-зелёные холмы весной, а осенью — уходящие за горизонт горы из чистого серебра поседевшей травы. Солнечные дни и звёздные ночи, и увиденный его глазами свет — вновь предстаёт перед ним, как мир вечного порядка, красоты и гармонии. Само это место настолько грандиозней, величественней всего, что может надеяться создать человек, что оно вызывает у него чувства смирения и почтения, какие нечасто встретишь в современном человеке. Состояние неизвестности наполнило его тревогой, и Джастин почувствовал себя несчастным земным скитальцем, явившимся в далёкие, древние места, охраняемые неведомыми силами. Типичный южный уголок — сонный, тихий, тёплый. А дальше виднеются иные горы — хребет американского мира, выросший в разгар войны и разделивший страну надвое. На севере — чёрные клыки, выступающие в далёких землях, в реальности невидимые за тысячи миль, но такие высокие, что теряются в бесконечности облаков, а основанием припадают к земле, громадные и угрюмые, как свирепые северные великаны. Они вызывали в Джастине животрепещущее волнение, тот, прошлый для него мир — жизнь в Вашингтоне. Родные края Алекса — те, к которым Джастин так и не смог привыкнуть, которые возненавидел с первого взгляда. Он чувствовал успокоение в эти недолгие минуты безмолвного созерцания, но каждый раз оно покидало его и заставляло идти дальше, неведомо куда и для чего. Иллюзии рассеялись, пламя страсти погасло и ушло вместе с Алексом. Душа искренне плакала над руинами прежней жизни, беспощадный рок низвёл его до состояния жертвы, что улыбаясь, шла на заклание, уже не веря в лучший исход и медленно умирая внутри себя. В благосклонной атмосфере окружавшей его природной нежности, вынужденного спокойствия и праздного размышления, зародилось в нём желание смерти, ещё более сильное, чем прежде. Джастин чувствовал лишь неясный страх при мысли, что снова придётся жить, терпеть удары судьбы, которые он уже не в состоянии выдержать. Это была чисто физическая тяжесть, поднимавшаяся из глубин его существа, как что-то плотное и громоздкое, невыносимо довлеющее над ним. Парень прислушивался к себе, ощущая неровные удары усталого сердца, и ему хотелось опуститься на землю, под этой непосильной ношей и не подниматься больше; хотелось лишиться всего, забыть, стать инертной массой и выдохнуть из себя жизнь. И ещё: Джастин смутно чувствовал, что погрязнуть в удовольствиях или в работе стало невозможно, теперь, когда он познакомился с самим собою, с этим родным незнакомцем, часами беседовавшим с ним, в то время как он и не думал слушать — с незнакомцем, который был так далеко и так близко от него — в нём самом. Чувствовал, что в нём, как в страннике, который не ведал места своего рождения, — просыпается любовь к новой, ещё неведомой родине. Но Джастин испытывал тоску по смерти, которая прежде пугала, представляясь ему вечной ссылкой. Возможно, там он мог бы повстречать Алекса. Возможно, это был единственный шанс воссоединиться с ним. «Умереть… чтоб вечно жить друг для друга, вечно быть без томленья, в желанном безвременном единении, как в нераздельном браке, в беспредельном блаженстве!» — скорбно думал он, беспрерывно придаваясь невыразимой тоске. Они оба когда-то верили в их afinidad de almas⁴², в это необычайно редкое и таинственное родство, связывающее два человеческих существа страшными узами ненасытного желания, которое смогло вырасти и раскрыться. Джастин пытался детально вспомнить очертания губ, трепет ресниц, прикрывающих пронзительную зелень глаз, его беглый, как луч солнца, взгляд, согревавший своим живительным теплом, иногда обжигающий, словно немое предупреждение. Вспомнить мгновение, когда твёрдая и верная рука, что несла ему мир, мечту, забвение — дрожала, даря нежное прикосновение телу. Само по себе чувственное волнение способствовало затемнению сознания, притуплению его, вызывало у Джастина сладострастные воспоминания: не о нежной идиллии, а о пламенной страсти, не о вздохах, а о сладких криках. Джастин закрыл глаза и тяжело вздохнул, отдавшись волнам памяти, на которых ежечасно дрейфовал, едва удерживаясь на плаву. Что-то странное зародилось в нём, некое живительное ощущение тепла, и его сковал самый необыкновенный прилив сил, ощущения, которых уже давно не чувствовал. Он распахнул глаза, в изумлении прислушиваясь к себе и не понимая, что произошло, отчего мир завертелся со скоростью падающей звезды, почему вдруг сочная зелёная трава — стала ярче, а беспощадное солнце — мягче и теплее. За спиной раздались приглушённые необычные слова, таинственный смысл которых навеки выжег неизгладимый след в его памяти: — Забудь о том мире, Джастин. Теперь всё позади. Джастин замер, в одно мгновение вспомнив, как час за часом сидел возле обладателя этого голоса и внимал ему, как музыке: иногда эта мелодия внушала страх, иногда заставляла его трепетать в порыве высшего наслаждения. Джастин резко повернулся, не сдерживая бурю, бьющую через край: руки дрогнули, глаза медленно закрылись, отгоняя прочь наваждение порождённое больным мозгом, но ничего не произошло. Мир не изменился, и Алекс, стоящий перед ним, по-прежнему смотрел на него своими яркими глубокими глазами. У Джастина вырвался хриплый изумлённый стон, одновременно с тем его душа встрепенулась. Снова видел перед собой то волшебство, что заключалось в необычайно живом выражении любимого лица, которым он поначалу был подавлен, испуган, а через секунду изумлён до предела, всё ещё не веря своим глазам. Жгучая всеобъемлющая радость, скованная непониманием нахлынула на него, и Джастин, более не в силах видеть таившуюся неуверенность в мягкой улыбке полураскрытых губ, и неподдельно яркий блеск зелёных озёр, двинулся навстречу. В настоящий момент все ощущения в один голос утверждали — и он был вынужден признать их правоту — Алекс действительно жив и сейчас, в этот самый момент, стоит перед ним. — Живой… — выдохнул Джастин, боясь оторвать взгляд от расширенных зрачков, в каком-то благоговейном ужасе протянув руку. У Джастина слезились глаза, но он боялся моргнуть и разбить эту фантасмагорическую картину на мириады ярких осколков, глядя на любимое создание из плоти и крови: он дышал, улыбался, кивал головой, делал движения рукой, желая дотронуться, приблизиться. — Благодаря Джиму Биверу. Не представляю, почему он всё же помог мне, но безмерно рад этому, — улыбнувшись, ответил Алекс, взяв руку Джастина, переплетая его пальцы со своими и выводя того из оцепенения. — У тебя замечательный друг, Джей. Мы оба обязаны ему. Они стояли неподвижно, вглядываясь друг в друга, и казалось, что оба не верили в реальность происходящего, а уши заливал беспрерывный гул, неопределённо уходивший вдаль, в те края, о которых обоим полагалось отныне забыть, унося с собой какую-то их часть, как если бы нечто навсегда покидало тайники их души и разливалось, наполняя все окрестные поля прощальным звоном. Алекс ощущался, словно некий воздушный образ, который Джастин рисовал и оживлял в голове, пока солнце его разума светило ему на этом нелёгком пути. Он так долго мечтал об этих взорах, наполненных любовью и неподдельной привязанностью, о мелодичных звуках его глубокого голоса, что сейчас жадно вбирал их в себя, упиваясь обретённым счастьем. — Ты жив, — ещё раз произносит Джастин хрипло, чувствуя вкус соли на своих губах и улыбаясь, крепче сжав руку Алекса, панически боясь, что он через секунду исчезнет. — Ты со мной. Он говорил прерывистым голосом, ещё слегка судорожно, с видимым усилием стараясь прийти в себя, овладеть своими эмоциями, рассеять всякое сомнение. Во всём теле Джастин испытывал какое-то странное напряжение, но не лишённое чувства облегчения и даже сладости. Трепет его улыбки, всполохи в зелёных влажных и покрасневших глазах, заключали в себе какую-то скорбную, трогающую Джастина кротость, как будто бы Алекс сам был не до конца уверен, что их мучениям пришёл конец. В его голосе, в позе, взгляде, во всём была эта нерешительность. Джастин смотрел на него с неизъяснимым выражением ласки, нежности и беспокойства. Эллингтон казался измученным, но спокойным и счастливым. Любой пустяк останавливал внимание Джастина, занимал его: небольшой, едва заметный шрам над бровью, маленькая ямочка на нижней губе, изгиб ресниц, вздувшаяся жилка на виске, тень, обволакивавшая глаза, разорванная мочка уха, тёмная родинка на шее, серебряный крестик… И ужасный, уродливый рубец над ключицей, разодранный, не до конца затянувшийся, красноватый, словно покрытый страшным изодранным кружевом. Знамение и напоминание о прошлом. Джастин подался вперед и порывисто стиснул эту жизнь в одном мощном объятии. До него доносился запах дороги и собственный запах Алекса. Неуловимое, тёплое, но опьяняющее как благовонный пар дыхание касается щеки Джастина. Вся внутренняя энергия пришла в смятение, в безмерном порыве стремилась к этому волшебному созданию. Он жаждал обнимать его вечно, вовлечь его в себя, вдохнуть его в себя, пить, обладать им сверхчеловеческим образом, на грани их общего помешательства. Джастин почувствовал, что перестаёт владеть собой глядя на Алекса, вдыхая его аромат и глотая дыхание, срывающееся с губ, вместе с короткими фразами: — Да, Джей… теперь с нами всё будет хорошо, — сказал Алекс, втягивая его в поцелуй, жадно проводя языком по губам, заново узнавая их вкус, вспоминая их мягкость. То был поцелуй долгий и глубокий, вытаскивающий наружу, раскрывающий сущность их нахождения на Земле. — Я с тобой. Джастин, опьянённый чувствами, словно окутанный парами нежного, горьковатого, золотистого вина, разразился смехом — громким и таким свежим, после столь тяжёлых страданий и потерь, ещё сильнее сжав Алекса в объятиях, прильнул к нему, передавая свою дрожь. Отныне он уже не просто затерянный во мраке, трепещущий комочек живой плоти — теперь он был рядом с ним. Теперь они оба были живы. 42. afinidad de almas — (с исп.) «родство душ».