В последний раз, Чейз?

I

Я два дня прожил, не видя Вас, и тем доказал, что способен вынести все. Б.Шоу

Уж не знаю, что удивило меня больше: Гроувер, что украдкой, словно извиняясь, пропихивался меж пьяных мужиков, или ползущий за ним оскалившийся Нико. Не уверен, что спустя три месяца рад им. Да и рад ли вообще? Похоже, разговор будет долгим. Подзываю бармена и прошу обновить бокал. Добрый малый, даже не лебезит передо мной, как другие. Строя глазки, хамовато улыбаясь и учтиво кивая головой, когда я вновь и вновь заказываю пьянящую жидкость – таким не видать от меня чаевых. Скормить бы их фуриям. – Эй, Перси! – голос Гроувера сквозь звон музыки практически неслышен. – Перси, я уже увидел тебя. Не увиливай! Настроение скверное. Чертыхнувшись про себя, я отставляю бокал в сторону и пытаюсь улыбнуться. Надеюсь, мой вид не слишком пугает друга: все же жизнь холостяка порядком измотала меня. – Гроувер, – помедлив, я перевожу взгляд на сына Аида. – Надо же, Нико. Вырос-то как! Издеваюсь. Конечно, издеваюсь. Ди Анжело выглядел как обычно: хмурый взгляд, ссутулившаяся спина, что еще добавить? Короткий кивок в мою сторону и брезгливая маска – да, он по-своему рад мне. Не знаю, разговор должен исчерпать себя. О чем мне говорить с друзьями детства? Но, кажется, Гроувер настроен решительно. Он поправляет шапку хиппи на своей голове, так, словно готов сжевать ее. – Ты снова за свое? – предвкушая наш обычный разговор, спрашиваю я. – Если ты снова начнешь мямлить про лагерь, честное слово… – Отчасти, – резко обрывает Нико. – Когда ты в последний раз был в душе, Джексон? – Вчера, возможно. – А дома? Когда ты был дома, Перси? – На прошлой неделе, – уверенно отвечаю я. – Это было два месяца назад, – усаживаясь напротив, начинает Нико. – Салли волнуется. Мы сказали ей, что ты в лагере, но она знает, что это ложь. Неужели это было два месяца назад? Темная жидкость на самом дне стакана поблескивает в переливах барной лампы. Я пытаюсь вспомнить, чем кончилась наша последняя встреча с мамой. В голове вспыхивают обрывки фраз, ее испуганное лицо, странный крик наполняющий комнату. О боги. Моя комната перевернута вверх дном. И крик. Я кричал на нее. Боги. – Я… я зайду на днях. – Не нужно, дома все равно никого нет, – вмешивается Гроувер. Я испуганно кошусь на друга. Сердце, словно оголтелое, выбивает дикий ритм. – Нет, с ними все в порядке. Уехали в Монтаук вместе с Полом. После операции ему нужно больше времени проводить на воздухе. Я безвольный овощ, честное слово. Обессилено запускаю руки в волосы, кажется, они отрасли больше, чем на пять сантиметров. Я действительно плохо выгляжу. Но мне плевать на это. Вообще на все плевать. Пол. У него была операция. Да, мама вроде говорила об этом, да разве я вспомню теперь? Что я делал все эти два месяца, и как мог не знать о том, что мой отчим пережил операцию? – Что ты мне предлагаешь, Гроувер? Я не собираюсь возвращаться в лагерь. Ясно? Мы обсуждали это и уже не раз. Дома меня никто не ждет, это уже ясно. Вернусь в отель, просплюсь. – Тебя выгнали с работы, – констатирует Нико. И откуда им все известно? Я недовольно хмурюсь и снова уставляюсь в стакан. Да, в конторе было отвратно. Разносить письма, подавать газеты толстякам сверху и при этом выдавливать гнусную улыбочку попрошайки – уж лучше снова в Тартар. Однажды я просто не выдержал и, кажется, сильно избил парня из юридического отдела. В последнее время я и в правду невменяемый. Последнее время, Джексон, это три года. – Мы предлагаем тебе поездку в Новый Орлеан. Ты засиделся в этом бомжатнике. – Много ли ты знаешь о бомжатниках, Нико, – сквозь зубы цежу я. – Достаточно, чтобы сказать, что ты достал ногами до самого дна. Это билет до Нового Орлеана, – оранжевый пакет с маркой авиалиний ложится на липкую стойку. – Можно бы и по теням, но тебе нужно время, чтобы свыкнуться со всем этим… – Какого черта я должен ни с того ни с сего отправляться… – Перси, – учтиво влез Гроувер. – Помнишь, ты просил сообщить, если что-нибудь изменится. И в мгновение ока все меняется. Хмельную напускную уверенность пробирает дрожь реальности. Будто сосуд моей самоуверенности разбился вдребезги, а звон стекла все еще гремит в ушах. Странно, но я вновь почувствовал себя двенадцатилетним мальчишкой, которому в лоб сообщили о том, что он полукровка. Да только теперь все намного хуже. – Аннабет… Она выслала его тебе по почте, но, кажется, она не в курсе, что ты сменил место жительства… – Не тяни, – мой голос словно наждачная бумага. – Мы подумали это глупо, но она ведь не знает всего, что произошло с тобой за три года. Она не со зла, Перси… – Гроувер. – Аннабет выходит замуж, – прерывая мои муки, выплевывает Нико. На столе оказывается пригласительное. Тошнотворно розовый, украшенный голубками, что в клювах несут дикие полевые цветы. Красивым, размашистым почерком, что оставляют или писатели, или сумасшедшие, ярко-бирюзовым цветом было выведено:

Майкл ОЛЛФОРД и Аннабет ЧЕЙЗ…

Буквы смылись в расплескавшейся жидкости рома. Звякнуло стекло. Послышался крик Нико. Три года – не так уж много, по сути. Да и мне плевать, в общем-то. Аннабет издевается надо мной. Всегда издевалась. В грудь ударяет пронизывающий осенний ветер. Так странно для начала октября. Вот-вот начнется серый, промозглый дождь. Надеюсь, он скроет меня ото всех, но, к несчастью, не от себя самого. Этот урок я уже давно усвоил. Три года – не так уж много времени, чтобы очнуться от розовых грез. Сделаться жестким, сильным, беспечным. Оставить все пережитое потому, что так надо – не так уж сложно. Представлял ли ее в подвенечном платье? А должен был? Не ври себе. Представлял. Как она идет навстречу. Слишком красивая, чтобы ее попытались затмить. Все дело ведь не в одежде и походке, даже не в ссутулившихся плечах и знакомых родинках на спине. Пусть даже не в лукавой полуулыбке, подобной морю, что готово задушить в объятиях и в то же время может быть податливым, ласковым. Всю жизнь дело было в ее глазах. Я не знал, что искать в них: ненависть, грусть, злобу или поддержку. Три года – не так уж много времени, чтобы излечиться от этой боли. Взгляд застывает на серых, переливающихся белесыми ободками, облаках. Не хочу мокнуть под дождем, словно приблудившаяся шавка. Но не могу спорить с природой – на лицо падают первые капли дождя. Три года – не так уж много времени, чтобы забыть тебя.

***

В номере слишком душно. Закупоренные окна отказываются подчиняться, и я остаюсь посреди полумрака, что клубится вокруг. Не могу не согласиться – мне нравится здесь. Одиночество, пронизывающая темень – все, что нужно отшельнику, вроде меня. Но сейчас утро, а на дворе, кажется, воскресенье. Мне двадцать, а за душой у меня нет и цента. Что стало с героем по имени Перси Джексон? Сгинул после того, как свергнул Гею. Я вспоминаю эти времена без ностальгии. Пришлось свыкнуться с мыслью, что прошлое должно оставаться в прошлом, даже несмотря на то, что настоящее не имело перспектив. Но теперь на прикроватной засаленной тумбочке с этим жутким бархатным ночником валялся пакет прямоугольной формы. Наверняка, с ним помог Гефест. Вот уж удружил, сволочь. Я выхватываю из оранжевой упаковки «Американ Аэрлайнс» свой билет. Отправка сегодня в 17:00, из «Ла Гуардии», что в северной части Куинса. В часе езды от моего гадюшника, так что времени у меня более чем достаточно. Пересадка в Хьюстоне, шестичасовой, угнетающий перелет. Гефест не зря постарался. Я устало падаю на перины, и измятая кровать охотно принимает меня в свои объятия. Времени на раздумья еще много. Да только ответ мне уже известен. Я не мог. Я не хотел лететь в этот чертов Орлеан, потому что не желал видеть ее счастливого лица. Да, мы не общались больше с того времени. Но она пыталась. Уже после того как прошел год, может, полтора. Что-то в ее сердце подсказывало, что не все кончено. Для меня это была точка. Теперь, в хмельном бреду, мне сложно вспомнить с чего это все началось. Нет, я точно знаю, что не мог оставить Аннабет без причины, но… Кто теперь знает? Я стал тем, кем я стал. Безликим пропойцей, что ошивался в мотелях на окраине города. Я бросил маму и Пола, и, скорее всего, Посейдон, глядя на меня нового, наверняка сожалеет о том, что двадцать лет назад повстречал мою маму на берегу Монтаука. Да плевать. Он даже не пытался меня остановить. За три года – ни слова сыну, который спас шкуру его олимпийских друзей. Стыдится меня? Что ж, хорош отец. И все же… Новый Орлеан. Аннабет. Свадебное платье. Все эти пустозвонные слова, пафосные слезы, радостные оклики. Но ты сам хотел быть частью этого, и что самое ужасное – рядом с ней. Мне нужно выпить. Снова. Забыться. Отпустить. Но прошло три года. Она – в Новом Орлеане. Я – в глухом отеле, с окнами, что даже не открываются. – На твоем месте, я бы поехал, – чей-то голос нарушает тишину полумрака. Я приподнимаюсь на локтях и встречаюсь с усталым взглядом ди Анжело. Он уселся в рваное кресло напротив меня, упершись локтями в колени. Словно злился на меня, честное слово. – Ты не на моем месте. – Я долго спрашивал себя, почему вы расстались. Не то, чтобы это интересовало меня, но вы были отличной парой, – следя за моей реакцией, произносит он. – Ты ведь ушел из лагеря после окончания поиска. Можешь себе представить, в каком все были шоке? Кто знал, что ты в порядке? – Она знала. Нико попытался сказать что-то еще, но, словно запнувшись, замолчал. – Мне нравится моя новая жизнь. – Ты лжешь, – слишком грубо выплевывает он. От удивления я даже привстаю с кровати. Сын Аида по-прежнему в кресле. Во всей его позе читалось, что он не слишком уж рад нашей встрече. – Ты стал перемещаться по теням намного быстрее, бесшумнее, – заметил я. – Прогресс. Папочка гордится тобой? Это не слишком задело его. Словно он слушал болтовню маленького ребенка, и не более того. Я вспомнил, как встретил его впервые. И мне стало по-настоящему грустно, словно меня ткнули носом в самый гнусный мой поступок. Я подвел Нико. И всю жизнь, наверное, буду помнить об этом. – Тебе не нравится твоя новая жизнь. Ты бежишь от реальности, вот и все. Меня пробрал смех. Семнадцатилетний мальчишка учит меня тому, чего еще сам не переживал. Когда приступ смеха отступает, я вытираю выступившие слезы. Кажется, это нервное. – Серьезно? Ты думаешь, что я напиваюсь не в удовольствие? – Нет. – Потому что пытаюсь забыть эту… блондинку? Да ты в курсе, чем я занимался последние три года? Сколько подобных Воображал у меня было? – я даже скалюсь, – Нико, я не считал тебя таким сентиментальным. – И все же ты не назвал ее по имени. Удар ниже пояса. Я пытаюсь возразить, придумать аргумент, способный сломить его самоуверенность, но на языке вертится только что-то вроде: «Иди ты в зад, Ди Анжело». Глухо и пусто становится на душе после его слов. Я невероятно зол на сына Аида, но скорее от того, что он прав. Мне ненавистно то, что семнадцатилетний мальчишка разбирается во мне лучше меня самого. Мне ненавистно то, что кто-то делит ее со мной. Мне ненавистно то, что я допустил ошибку. Испугался, а теперь плачу за это сполна. – Тебе не нравится эта жизнь, – повторяет Нико, ковыряя потрескавшуюся краску комода. – И, возможно, лучший способ понять это – увидеться с Аннабет. Ее имя повисает в комнате и мне становится стыдно. Будто она могла увидеть эту грязь, непристойную комнату, вроде борделя. Наверняка бы покачала головой, печально улыбнулась и сказала: «Как ты изменился, Рыбьи Мозги». После этих мыслей становится еще хуже, и я готов рвать на себе одежду, лишь бы не ощущать неожиданно вошедшего чувства вины. Я слишком отвык от чувств, чтобы теперь они свалились на меня целым скопом. – Я не хочу видеть её, – как можно более слажено вру я. – Я подумал, что было бы здорово поговорить с тобой, – неожиданно просто говорит Нико. – Ну, вроде, как с братом. Мы ведь давно не виделись. Слова застревают в горле. Нико. Назвал. Меня. Братом? – Но теперь, мне кажется, я ошибся. Лучше нравоучения Гроувера, чем твое вранье, – он встает, отряхивая джинсы, чтобы исчезнуть в тенях. – О чем ты хотел поговорить? Глаза Нико неожиданно вспыхивают азартным огоньком. Черт, всего лишь уловка. – Сначала, конечно, о тебе и об Аннабет. Все же я не монстр, и мне не все равно, где живет мой друг. Но… Нико вдруг покраснел, словно сказал что-то неприличное. Так, это совсем ненормально. – Но? – подхватываю я. – Тебе не нравится твоя жизнь, – снова завел свою пластинку Нико, – потому, что Аннабет была для тебя… Вроде как якорем, что не давал срываться в бездну. Ты много раз был на краю смерти, но все равно выживал, чтобы спасти ее. Ты ставил ее жизнь превыше своей. Вот честное слово, скажи мне кто, что Нико станет поучать меня, разбил бы идиоту лицо. – Нико, – прочистил горло я, – не уверен… – А потом я понял, что нельзя жить такой жизнью. Той, что жил я после смерти Бьянки, – голос его неумолимо вздрогнул, даже после стольких лет. – Просто… просто нужно знать, для кого жить. Найти этого человека и разбиться насмерть, но не отпускать его, просто потому, что скатишься вниз. Я не удержал Бьянку, и нет, в этом нет твоей вины. Никогда в жизни я не найду ей замены, даже не смотря на то, что Хейзел сделалась мне родной сестрой… Но я ошибся. Слова доходили до меня медленно, словно я переводил их с древнегреческого. Но Нико говорил на моем родном языке, а я все равно плохо понимал его. Сын Аида странно улыбнулся той печальной, ностальгической улыбкой, какой бы могла улыбнуться Аннабет, найдя меня посреди этого хаоса. – Я не оставлю тебя здесь. Мы друзья, ясно? А друзья выручают друг друга. Мне плевать, что ты о себе думаешь, Джексон. Сегодня вечером мы улетаем в Новый Орлеан. – Она выходит замуж. Ты в своем уме? – Ты идиот, Перси, – нервно одергивает меня Нико. – После стольких лет… Стала бы она присылать тебе пригласительное, если бы не хотела, чтобы ты остановил ее? Прошло три года и погляди, в каком ты состоянии. Она – стратег. Думаю, она ждет твоего выхода, когда ты все исправишь. – Что… кто это с тобой сделал? – едва шевелю губами я. Мрачный парень, словно обжегшись, передергивает плечами. Нико отводит глаза, испепеляя взглядом пол. Значит, я не ошибся. – Неужели это случилось? Олимпийские боги, ди Анжело влюбился. – Я не… Иди в зад, Джексон! – Кто она? Нет, я серьезно? Богиня? Может, колдунья? Не говори, что фурия, потому что я все равно не поверю, – мне вдруг стало так тепло на душе, что я даже улыбнулся. – Серьезно? Фурия? – Какая к черту фурия? – Нико покраснел, словно помидор. – Ну, крылатая, я надеюсь, потому что это будет эффектно смотреться на фоне твоего мрачного вида. – Беатрис. Ее зовут Беатрис. И она человек. Даже не пытайся, нет у нее крыльев. Доволен? Я смотрю на раскрасневшееся лицо Нико, и мне становится по-настоящему хорошо. Боги, как давно мне не было так спокойно, так душевно, так просто. Я странным образом благодарен той самой Беатрис, что превратила его… Кто этот парень, что примерил на лицо улыбку? И я благодарен Нико. За эти его слова. Все теперь изменится. Не может не измениться. Потому что, если Нико прав, я по-прежнему нужен Аннабет. – Слушай, иди ты к черту, а? – обиженно резко бросает Нико. Прежде, чем я успеваю возразить, тени окутывают его, словно кокон, и затем он испаряется. Нет больше могильного запаха, боли в глазах, нет больше того Нико, что я знал прежде. Он прав. Прав настолько сильно, что эта его правота жжет изнутри. Но теперь я не собираюсь хвататься за бутылку. Довольно с меня. – Спасибо, Нико, – в пустоту шепчу я. Три года – не так уж много времени, чтобы снова не поверить тебе, Аннабет. Твой план должен сработать. Я верю тебе.