Так и кончают борцы за свободу

Темнота. Ни единого лучика света. Сколько я уже здесь? Две недели? Месяц? Больше? Не имеет значения. Действительно не имеет никакого значения. Шорох. Инстинктивно поворачиваю голову на звук. Крыса. На другом конце камеры. Не двигаюсь. Дня три назад я бы легко ее поймал. Сейчас нет никакого желания. Она об этом знает. Что-то пищит. Не понимаю я ее. Об этом она тоже знает. И уходит туда, откуда пришла. В камере напротив слышу стон. Там какой-то новичок. Говорили, убийца-d’hoine. Теперь он ругается. Затыкаю уши, но все равно прекрасно все слышу. Мой обостренный слух что-то совсем страх потерял. Меня ослепили на первом же допросе. Выкололи глаза раскаленным железом. Собственный крик до сих пор звенит в ушах. Жар. Дикая, рвущая на части боль. И темнота, разом наполняющая мой мир. Когда я после вернулся в камеру, мне хотелось умереть. Я кричал, бился головой о стену, надеясь, что боль от ушибов заглушит нелепую пустоту там, где прежде были глаза. Не помогало. Лишь кровь теперь заливала все лицо. Кровь, смешанная со слезами. Ощупываю лоб. Та царапина почти зажила. Глупец. Неужели я тогда действительно думал, что это мучение? Я не злюсь. Нет сил. Нет смысла. Боль. Только боль, никаких других чувств или ощущений. Навязчивая ноющая боль в недавно сломанном запястье. Противное, но уже привычное жжение в пустых глазницах. Легкое покалывание в спине, видимо, слишком долго сидел на холодных камнях тюремного пола. В нижней части живота как будто горит костер. И тошнотворная тяжесть в левой части груди. Говорят, там находится сердце. Брехня и пустой треп. У меня нет сердца. Я потерял его уже давно. Я видел, когда еще мог видеть, как пытали Хиреадана. Видел, как он откусил себе язык. И не почувствовал. Ни благодарности, ни уважения. Я слышал треск поленьев за моим окном. Чувствовал ясный, как день, запах горелой плоти. Слышал длинный визг, похожий на крик иволги и узнал голос Торувьель. И не почувствовал. Ни жалости, ни гнева. Я ощущал наглые прикосновения ниже пояса. Чувствовал чужой член там, внутри. И не почувствовал. Ни обиды, ни удовольствия. Только боль. И больше ничего. Я умер. Я уже давно мертв. Мое сердце мертво, мой разум пуст, моя память потеряла краски. Я ничего им не сказал. Не потому, что не хотел никого предавать, вовсе нет. Я просто начисто забыл все, что знал. А даже если бы моя память не отказалась с ними сотрудничать, я бы все равно молчал. Потому что не хотел, чтобы они радовались. И все же я боюсь. Странно, не правда ли? Боюсь. Смерть телесная, не духовная, вот чего я боюсь. Глупо и все же… Через два часа казнь. Эти слова стражника, принесшего мне последний обед, до сих пор звенят в ушах. Горькая похлебка и жесткий хлеб… Давно уже я не ел ничего лучше. Плевать… Страх. Страх, сковывающий движения. Через два часа казнь. Уже пустая миска падает на пол и раскалывается на множество осколков. Vatt’ghern, давным-давно ты обещал мне трон. В худшем случае, виселицу. Но сейчас я ясно чувствую запах осиновых опилок. Для меня точат кол… Ты сказал, что такие, как я, не умирают с позором. «Такие умирают красиво», — говорил ты. А я тебе поверил… Нет, смерть на колу вряд ли можно назвать красивой. Рука трясется, но я через силу вынимаю из кучи осколков самый острый и длинный из них. — Че эт ты удумал, остроухий? — слышу голос из камеры напротив. — Thaesse, d’hoine, — шепчу без всякой злобы. — Не мешай мне. — Между прочим, я четверть эльф, — слышу я его голос, как будто издалека. Осколок напротив шеи. Сейчас, одно мгновение и все кончено. Я… Я переборол свой страх. На один миг, но переборол. Да, так и должны умирать борцы за свободу. Теплая кровь, текущая на пол. Медленно холодеющие пальцы. Боль в шее, куда ударила дрожащая рука. И тихий вздох изумления из камеры напротив. — Кто-нибудь, эй! — кричит он. Но я уже не слышу.