Вот ты какой

Он стоит здесь. До сих пор. Каждый день. Навсегда. Его фуражка лежит на крышке рояля. И я слышу музыку. И я вижу музыку. И его. Это он играет её моими руками. Как Лунную сонату той ночью. Он появился передо мной, когда я стоял на последнем пределе истощения, страданий и отчаяния. Он появился, такой идеальный, холодный и строгий в тихом свечении неприкосновенного ангела, со спокойной скорбью сошедшего в ад. Он меня спас, а я не смог ничего сделать для него. Только раз сыграть. Ему понравилось. И только. Мучительная тоска и недолгая, но искренняя и безутешная подвластность отчаянию в его потяжелевших водой синих глазах была единственной похвалой. Мне другой и не нужно. А я теперь каждый раз, заканчивая играть сложное произведение, ощущаю на себе этот страдающий, сожалеющий и всепонимающий взгляд обречённой жертвы, возведённой в палачи. И он всегда со мной. Мучаясь его присутствием, я всё же не боюсь зла и пребываю в благости. Единственной тёплой вещью осталась его шинель. Я помню, как держал её в руке, не зная, куда положить, а потом всё-таки примостил в своём логове, и смотрел на неё, вновь не зная, как прикоснуться. Казалось, что несправедливо обошлась с ней судьба, отдав её, такой добротную, красивую и хорошую, на растерзание грязи и трудностям. Тут я понял, что эта горестная несправедливость применима и ко мне, и мы сроднились с ней. Первые несколько часов она пахла им. Нежным одеколоном, заледеневшей сладостью, городским ветром, какой уж больше не летал над Варшавой, и дорогими сигаретами. Мне это конечно же только кажется, но до сих пор в глубине подкладки или в тонком шве рукава можно уловить дивный и живой запах его кожи, давно истлевшей где-то в дикой земле далеко на востоке. При каждом редком его появлении моё сердце сжималось от страха и я сам сжимался в комок. Когда поздней ночью моё сознание возвращалось в адекватное состояние, я с горечью думал о том, что если бы мы встретились при других условиях и если бы он знал меня прежним, то уважал бы и ценил и, может быть, даже гордился бы знакомством со мной. Уплывая в тревожный сон, я утешался нелепыми мечтами о нашей новой встрече после войны, когда он, увидев меня солистом оркестра в великолепном зале филармонии, с нежностью улыбнётся. Подумает: «вот ты какой». Теперь я и впрямь выступаю на концертах и, пожиная успех и ловя аплодисменты, произношу про себя. Вот я какой. Играю. Живу. Много лет бережно храню его шинель. Иногда достаю её, чищу и привожу в порядок и кладу на крышку рояля. Играю что-нибудь и снова прячу. Стараюсь жить, будто ничего не было. Делаю музыку, говорю с людьми, не пропускаю мимо рта положенной крошки. Открываю по ночам окно и ловлю в извечно таинственном холоде отголоски военных зим — и страшно, и хорошо. Засыпается трудно. Всё не даёт покоя то, что я не спас его. Не сделал всего максимально возможного и раньше срока отступился. Теперь точно известно, что он мёртв. И погиб он, скорее всего, в страданиях. Эти мысли отвратительно сладки — похожи на варенье, от которого истончившиеся зубы сводит резкой сверлящей болью. Она склеивает сердце и ему в приторных путах тяжело биться. Сладкого я больше не ем. В беспокойных снах мне видится иногда что-то смутное — степные пыльные бури и свирепые сибирские вьюги. Он стоит, безнадёжно цепляясь за колючую проволоку, которая прорастает сквозь его пальцы. Воображение дорисовывает его лицо (к своему несчастью, я разжился у его жены его фотографией на долгую добрую память), но оно, вопреки портрету, стремится к истине (не раз виденной мною и в гетто, и после войны). От прежнего благородства и значительности ничего не осталось. Взгляд затравленный и потерянный, выражение полубезумное. Несчастная худоба, истончившаяся серая кожа, царапины, ранки и подёрнувшиеся кровавым сахаром разбитые губы. В ярко-синих, отчаянно и по-детски распахнутых глазах — безысходная боль и слепая мольба. Он ещё помнит моё имя. Произносит его, и не «вот ты какой», а «пусть он спасёт меня». Не в мирном будущем, а в ужасном непоправимом абсурдном прошлом, в котором надежда с каждым мучительным днём таяла, но, наверное, не оставила его до самого конца. В холодные месяцы я по вечерам заворачиваюсь в его шинель, поднимаю воротник и возле пианино задрёмываю в её плену. Снятся, или только мерещатся, его шаги. Не до конца проснувшись, я скольжу рукавами по клавишам и начинаю играть. Ночной сквозняк трогает волосы, а мне кажется это он. Мороз осторожно забирается за шиворот, гладит и может быть даже целует — он тоже. Я содрогаюсь и отдаюсь. Поскрипывает рама — половицы под его сапогами. Мне горько, вернее, до горечи сладко, и радостно втаптывать себя в грязь. Жалеть себя, стыдясь, признавать, что я всегда буду бояться и прятаться, а бороться не моё — даже после его смерти мне ничем от него не защититься. Забиваюсь по дальним углам, закрываюсь от мыслей дневными книгами. Кутаюсь в десятки вещей, отъедаюсь, но который уже год мёрзну и голодаю. Хожу по родной Варшаве и выискиваю дома, в которых он мог бывать. Кажется невероятным, что мы делили один город целых пять лет. Ничуть не удивительно, что теперь мы снова вместе и что я у него в вечном плену. Это всё проходит. Но не забывается — об этом и не прошу.