Валашская роза

Мехмед точно знал, в какой день и час кончилось его беззаботное отрочество. Это случилось в Манисе тревожным апрельским вечером после дождя, когда он, сопровождаемый призвавшим его Главным евнухом, вошел в прелестную комнату, отведенную заботливой Хюмой-хатун для юного друга своего сына. — Я нашел его на полу, — сбивчиво объяснял Главный евнух, пропуская вперед своего встревоженного шехзаде. — Он лежал неподвижно, закрыв глаза, точно мертвый. Аллах свидетель, шехзаде Мехмед, но я сильно испугался за нашего славного маленького господина! Словно почувствовав мое присутствие, он открыл глаза и застонал. Что со мной сделалось в ту минуту! Но я не дал чувствам охватить меня: напротив, я осторожно поднял господина Раду и перенес его на кровать, а потом со всех ног кинулся за вами. — Вы поступили правильно. Я никогда не забуду об этом, — отмахнулся от верного слуги Мехмед, который был уже на полпути к постели. Подойдя, он рухнул на колени у низкого ложа и прошептал: — Что с тобой, Раду? Что с тобой, мой бесценный друг? Мальчик вздрогнул и с трудом открыл лихорадочно блеснувшие глаза. Даже в тусклом свете единственного едва теплившегося светильника было видно его красное лицо, разгоревшееся, как при сильном жаре. — Что с тобой? — продолжал расспрашивать Мехмед, холодея от страха. — Где у тебя болит? Ты оступился и ушибся при падении? Раду покачал головой и, подняв тонкую кисть, указал на горло. Потом, сделав неимоверное усилие, произнес хриплым, изменившимся голосом: — Не спрашивай, пожалуйста. Мне больно говорить. Он зашелся в мучительном кашле. Его лицо посинело, а от сильной боли на глазах выступили крупные слезы. Он схватился руками за голову: малейшее сотрясение было мучительно, в висках стучало, словно молотом. — Это господин Раду сегодня подхватил, — произнес топтавшийся без дела Главный евнух, бросив на Мехмеда осуждающий взгляд. Тот покаянно склонил голову. Конечно, чему удивляться, именно он и был виноват, ведь сам несколькими часами ранее увел мальчика под проливной дождь для откровенного разговора! Они не ушли далеко — ливень, стеной падавший вниз, загнал их под огромное дерево с раскидистой кроной. Здесь, надежно укрытый от посторонних докучливых глаз Мехмед дал выход клокотавшему в нем возмущению. — Конечно, я могу проявить упрямство и не жениться на девчонке! — кричал он, совсем не испытывая неудобств из-за промокшей насквозь одежды. — Наверняка она глупа и дурна собою, коль скоро мой отец предпочел ей младшую сестру — почти ребенка, девочку, которая еще вчера играла в куклы, и которую пока даже нельзя положить на брачное ложе! Но за этой Сити наверняка стоит партия моих противников во главе с Халилем — та самая знать, что возводит свой род ко временам Османа-гази*. Та самая знать, которую я всем сердцем ненавижу. Посмотри на них: они живут как падишахи в своих прекрасных домах, у них огромная свита, а их многочисленные жены и наложницы сверкают баснословно дорогими камнями! Зачем им война, что им расширение влияния Империи, когда они погрязли в роскоши, облагая налогами наши провинции, обогащаясь и жируя за счет государства! Это действительно было одним из справедливых поводов для негодования молодого наместника. Желая разобраться с состоянием дел во вверенной ему провинции, он сразу по приезду лагерем расположился в канцелярском архиве. Этому способствовали и отчаянные призывы Заганоса-паши, которого Мехмед без лишних разговоров назначил своим визирем: «Покажите, что вы можете и умеете управлять! Докажите, что престол должен принадлежать вам по праву!» Впрочем, довольно скоро Мехмед был вознагражден. Неприглядная правда (не без подсказки Заганоса-паши) явила себя его взору. Приписки, назначения за взятки на хлебные места, специально затягиваемые тяжбы, круговая порука составляли лишь малый список злодеяний государственных чиновников. Юноша был потрясен. «Как бы там ни было, но пока вы не готовы отсечь голову этой лирнейской гидре, — убеждал его Заганос-паша. — Потому что у нее слишком много голов. Лучше давайте подождем и посмотрим, чем сие обернется». Мехмед согласился. Его маленький двор затаился в выжидающем молчании. И тогда начались доносы. Прежние хозяева Манисы, от которых не укрылась бурная деятельность наместника, спешили обелить себя, переложив вину на чужие плечи. Мехмед выслушивал. Миловал. Но почему-то после посещения дворца бывшие чиновники исчезали без огласки и шума. На освободившиеся места приходили другие — весьма сомнительного происхождения**, но деятельные и целеустремленные, под стать самому Мехмеду, всем ему обязанные и готовые следовать за ним до конца. Но оставались еще простые жители Манисы, которые поддержали его. Все. Потому что любили своего энергичного и красивого мальчика в добротном, но скромном сером кафтане, который всегда спешивался со своего роскошного коня, дабы свободно говорить с ними — людьми разных сословий и вероисповеданий. «Ваше дело будет рассмотрено в соответствие с законом. Подайте прошение», — говорил мальчик и снова взлетал в седло, чтобы следовать дальше. «Вот он, наш будущий Повелитель, которого привел сам Аллах! Хюма-хатун вырастила прекрасного сына», — говорили, глядя ему вслед, купцы, ремесленники и землепашцы. «До нас дошли известия, что ты, наш лев, стал весьма сведущим правителем, — писал сыну султан Мурад. — Под твоей дланью Маниса процветает. Но некоторые твои действия тревожат нас…» — Дальше Мехмед читать не стал, как оказалось — напрасно. — Они не простили мне то, что я отстранил от власти их родственников и друзей, — объяснял Мехмед внимательно слушавшему его Раду. Мальчик старался не замечать пробиравшегося внутрь ледяного холода. Он не жаловался. Ведь его выделяли. С ним делились всем. Раду полагал, что в этом — его доля и его счастье. — Наверняка это они надоумили отца о полезности такого брака. Теперь они мечтают, что я откажусь. И тогда они найдут способ очернить меня, придумав очередной заговор. — И что же ты, не женишься? — спросил Раду, кутая озябшие руки в рукавах промокшего кафтана. — Да ты совсем замерз, мой Серебряный принц, — улыбнулся Мехмед, отвлекаясь от собственных переживаний. Он обнял Раду за вздрагивающие плечи. Стан друга мягко поддавался объятию. Пару минут они стояли замерев, соприкоснувшись лбами, слушая хрустальную мелодию постепенно стихающего дождя. — Я не могу ответить отказом, — сказал Мехмед, беря в свои руки холодные ладони Раду. — Ведь за мной ты сам, моя матушка, Заганос-паша и Маниса, в которую я вложил столько труда. Если бы я впал в немилость, что сталось бы со всеми вами? — Ради тебя я готов на все! — воскликнул Раду. Он вдруг весь преобразился, и Мехмед воочию увидел того мальчика, который не побоялся противопоставить свою волю воле Влада-старшего, когда отказался взять хлыст, чтобы наказать нищих. — Я пойду за тобой в любое изгнание, — продолжал Раду. Теперь и он в своем пламенном порыве не замечал пронизывающего насквозь холода. — А если ты решишь жениться, то я поддержу любое твое решение и приму любого человека рядом с тобой! — Я знаю. Мехмед осторожно привлек его к себе. Он был покорен такой преданностью. О, если бы он мог навсегда остаться здесь с Раду! Застыть в толще времени, как в янтаре, слушать дождь и никогда не думать о Сити. О том, что придется с ней разговаривать, придется как-то уживаться вместе, придется (Мехмеда передернуло) прикасаться к незнакомой, чужой и, возможно, не самой красивой девушке. Раду снова зашелся мучительным кашлем и снова едва не лишился сознания, возвращая Мехмеда к действительности. О чем он только думает? О какой-то девчонке! Когда его друг так болен и, возможно, умирает! — Срочно пошлите за врачевателем! — не помня себя, закричал Мехмед, которому было больно смотреть на тягостные мучения Раду. — И предупредите Заганоса-пашу. Пускай немедленно явится сюда! — Сам схожу — так будет скорее, — буркнул Главный евнух, разворачиваясь к выходу своим объемистым корпусом. — Лекарю может потребоваться горячая вода, — добавил он уже на пороге. — Я велю, чтобы согрели. И пошлю к вам какую-нибудь калфу*** со стопкой чистого белья. Мехмед кивнул ему: «Ступайте!». Оставшись один, он присел на край кровати и взял Раду за руку. Мальчик задыхался. Он больше не мог глотать; при каждом глотательном движении он вздрагивал всем телом. Мехмеда вдруг охватил ужас при мысли, что Раду сейчас просто задохнется на его глазах. — Держись, мой хороший, — говорил Мехмед, осторожно поглаживая тонкие и невозможно горячие пальцы. — Скоро прибудет лекарь. Собственная беспомощность и неумение помочь его угнетали. Чтобы хоть как-то успокоить мечущегося в горячке мальчика, юноша в конце концов прилег рядом с ним на кровать. Тот поначалу все также тяжело дышал, но постепенно затих, приникнув к плечу Мехмеда, кутаясь, как в одеяло, в целительную дружескую нежность, которая, казалось, все крепче связывала их двоих. — Ничего не бойся, мой Серебряный принц, — шептал ему Мехмед. — Ты скоро поправишься. Лекарь вылечит тебя! — Я не боюсь, — слабо отвечал Раду. — Меня только беспокоит, что у тебя столько забот из-за меня. — Даже не думай об этом. В тебе — моя жизнь и мое счастье. Неужели я бы мог оставить тебя? — спрашивал Мехмед, все крепче обнимая впавшего в забытье, измученного лихорадкой мальчика. Он не знал, сколько прошло времени, и успел ли Главный евнух добраться до лекаря, но резко вскочил: «Наконец-то!», когда раздался стук в дверь. Это оказалась всего лишь Гюльбахар с обещанной стопкой чистого белья. Мехмед недружелюбно взглянул на девушку. Но сейчас (он понял это сразу), она явилась вовсе не затем, чтобы по чужой подсказке возбуждать воображение или соблазнять. Сложив белье на маленькой резной скамеечке около одного из диванов, она, набравшись смелости, спросила с неподдельной тревогой: — Шехзаде Мехмед, что с Раду? Он удивился и потому замешкался с ответом, а она продолжила с чувством: — Нам ничего не говорят! А мы все очень волнуемся за вашего друга. — Кто — мы? — Девушки. И наша госпожа, — бесхитростно ответила она. — Он очень болен. Не сговариваясь, молодые люди вместе подошли к кровати. Раду, разбитый лихорадкой, лежал совсем без сил. В жуткой тишине слышалось только его тяжелое, затрудненное дыхание, похожее на предсмертный хрип. Две крупные слезы показались из-под его закрытых век и потекли по щекам. — Он сильно страдает, — промолвила Гюльбахар, склонившись к мальчику, и тут же добавила деловито, с уверенной опытностью бывшей селянки, рано оставшейся без матери и привыкшей ходить за младшими сестрами и братьями: — Его нужно раздеть и положить подушек под голову, чтобы облегчить доступ воздуха. Поможете? Мехмед так сильно растерялся подобному напору, что покорно взялся ей помогать. Она, впрочем, и сама отлично бы со всем справилась: ее ловкие руки порхали быстро, умело и заботливо, когда они вместе раздевали мальчика и устраивали его голову на высоких подушках, принесенных Мехмедом с дивана. — Где ты всему этому выучилась? — спросил Мехмед. Она как раз показывала ему, как можно напоить Раду: «Вот так, шехзаде Мехмед, прямо с пальцев на язык по капельке. Жидкость все равно попадет в организм. Ему станет легче, если он сможет напиться…» — Мне приходилось ухаживать за больными, когда я жила дома, — спокойно объяснила она. На самом деле она оказалась хоть и напористой, но довольно милой, без глупых кокетливых ужимок: совсем не такой, какой Мехмед ее себе воображал. — У нас в селении была одна травница, — продолжала она столь же рассудительно, — которая многому меня научила. Право, не знаю, можно ли здесь достать такие травы… — потом, уже собираясь уходить, она повернула к Мехмеду хорошенькое, свежее, совсем еще юное и безыскусное личико и с искренним чувством пообещала: — Но я попробую их раздобыть! «Благословенна будь, Гюльбахар», — думал Мехмед, встречая долгожданную компанию из забрызганного дорожной грязью Главного евнуха, Заганоса-паши и щегольски одетого молодого господина, как оказалось — лекаря, с которым его визирь вел тихую, но, несомненно, дружескую беседу. — Не следует судить о полезности и умениях человека по его облику. Я не этому вас учил, — услав евнуха приводить себя в порядок, сказал Заганос-паша в ответ на сомнения Мехмеда. — Якуб-паша весьма сведущий врачеватель и мой хороший и добрый друг. Он приехал из столицы навестить меня… — Уж не больны ли вы? — спросил Мехмед с тревогой, отводя взгляд от приступившего к осмотру лекаря. Заганос-паша покачал головой. — Не я. Моя жена. Она все никак не может оправится после того, как дала жизнь нашему сыну. Его молодая супруга приходилась Мехмеду сводной сестрой. Кажется, этот со всех сторон почетный брак был признанием султаном Марадом заслуг своего бывшего и (как болтали злые языки), некогда любимого фаворита. Мехмед, которому по большому счету были безразличны подобные сплетни (если уж говорить прямо, он бы предпочел, чтобы это действительно был Заганос-паша, а не толпа окружавших отца разряженных, пустоголовых и смазливых мальчишек), только развел руками: — Простите меня, мой дорогой друг! Но я ничего не знал о рождении вашего сына! — И тут его осенило: — Шихабеддин поэтому приезжал****? — Не только, — Заганос-паша, казалось, размышлял. Потом он заметил не без гордости: — Вы, эфенди, стали весьма догадливы и сметливы. И коль скоро вам стало известно о приезде Шихабеддина, то, стало быть, вы знаете и о другом. Я не буду ходить вокруг да около и просто спрошу: каково будет ваше решение? — Я не отступлю от воли отца и женюсь на Сити-хатун. Сейчас эта навязанная ему женитьба, еще днем бывшая поводом для возмущения, вдруг стала Мехмеду совершенно безразличной. От его наблюдательных глаз не укрылась тревога закончившего осмотр лекаря. Тот был немногословен: «Положение серьезное». Сердце Мехмеда рванулось в клочья. Теперь уж точно все было безразличным, глупым, пустым и неважным!.. Мехмед решил, что Раду обречен.