Валашская роза

… — там, где они жили, ее отец владел небольшим земельным наделом. К четырнадцати годам Эмине, словно горный цветок по весне, расцвела пышным цветом юности: каштановые волосы спускались на спину мягкой волной, идеальные дуги бровей взметнулись над глазами гордой лани, зубки блестели подобно жемчугу, ровный румянец лег на персиковые ланиты. Среди мужчин и юношей только и было разговоров, что о ее красоте. Каждый из них был бы счастлив назвать ее своею. Но Эмине твердо решила посвятить себя служению их христианскому Богу, видя в этом свой удел. По ее просьбе отец отвез девушку в расположенный по соседству монастырь, настоятеля коего гяуры* прозвали святым человеком. Каково же было ее разочарование, когда, вместо того чтобы наставить, сей достойный человек едва не растлил бедняжку. В ужасе она вырвалась из объятий мерзавца, обозвав его именем, которого он заслуживал… — тут рукодельная валиде Хюма-хатун отвлеклась от рассказа, чтобы переменить с изумрудной на золотистую нитку, которой вышивала по алому фону диковинные цветы. Мехмед, чья порывистость всегда смягчалась на женской половине, заставленной букетами из мелких манисских роз, улыбнулся матушке из-за тонкостенной кофейной чашечки. В последнее время молодой шехзаде по примеру взрослых пристрастился к этому бодрящему, обжигающему напитку. Тем более что готовила и подавала его сама героиня легенды — скромно потупившая горящие глаза в пол (как была обучена) Эмине Гюльбахар, которая совсем недавно появилась в материнском гареме. Превосходно сложенная для своих лет, она притягивала той красотой, о которой тотчас становится известно кругом безо всяких на то усилий. Она отлично знала, что покровительница и ее сын говорят о ней, и не делала вид, будто не догадывается об этом. «Слишком горда собой! Задавака!» — решил Мехмед, неприметно разглядывая высокий лоб без изъянов, украшенный не по положению дорогими золотыми подвесками, и сразу забыл о темноглазой прелестнице, как только за ней закрылась дверь. — Отец просто побил ее за то, что она посмела быть непочтительной со святым и всеми уважаемым человеком, — продолжила Хюма-хатун, возвращаясь к своим волшебным цветам, что распускались под ее искусными пальцами. — Той же ночью расстроенной девушке во сне явился доблестный гази**, который преподнес ей маленький серебряный полумесяц. Потом он на руках отнес ее к ручью, где омыл ее слезы и помог переменить на новые старые одежды. Валиде отвернулась от натянутой на раму вышивки, сделала паузу и посмотрела значительно: «Послушай, мой лев, что было дальше…» Мехмед понял, что она добралась до сути повествования, и подавил улыбку. Молодой шехзаде был привязан к своей матушке со всеми ее неправдоподобными историями, подобными этой, жизнерадостностью и затейливыми вышивками. В его разумении она была самой прекрасной и достойнейшей из женщин, отличавшейся редкостной добротой и заботой о тех, кому покровительствовала и кого любила. «Перестаньте закармливать его сладостями! — строго выговаривала она своим девушками, которые, устав чахнуть в однообразной скуке провинциального гарема, с восторгом щебетали над Раду, как над прелестным младшим братом, чьи щеки еще не успел тронуть первый пушок. — Неразумные, ужели вы думаете, что в будущем он скажет вам спасибо, если сейчас вы погубите его красоту?» Раду же она говорила: «Милый мальчик, не подумай, что я сержусь. Аллах свидетель, я не знаю никого с лицом, совершенством подобным твоему. Но ты уже почти взрослый, и с такой внешностью тебе не место на женской половине». Впрочем, вскоре, повздыхав над нарушением приличий, она сдалась ласковым уговорам Мехмеда, который не желал расставаться со своим младшим товарищем даже на миг. В Манисе, в этом залитом солнцем, благоуханном краю мелких роз, римских развалин и ухоженных виноградников их дружба только окрепла. Они почти всегда были вместе: на конюшне, в горах, в саду, во внутреннем дворике у фонтана и в комнате, оборудованной под классную. Сразу по приезду Заганос-паша возобновил занятия. Теперь к фортификации, астрономии, арифметике, латыни и греческому прибавилось изучение франкского языка. «Наша держава крепнет, — говорил он Мехмеду. — Следует знать обычаи, книги и нравы франков, чтобы не дать себя провести их посланникам!» Нашелся и учитель — настоятель расположенного недалеко от Манисы монастыря, отец Анастасиос. — Но я требую соблюдения одного условия, — твердо сказал Заганос-паша, представляя будущих учеников их новому наставнику. — Вы, господин Анастасиос, не должны отвращать этого юного гази, — он указал на Мехмеда, — от правой веры, не должны соблазнять его. — Тогда и юному гази, — с усмешкой, затаившейся в светлых глазах, ответил монах, поглаживая седую бороду, — не следует пытаться обратить сего отрока, — он тепло улыбнулся стоявшему рядом с Мехмедом Раду, — в свою правую веру. А, впрочем, не волнуйтесь. Я буду учить их по мирским книгам. — Ты знаешь, я никогда не настаивал, чтобы ты сменил веру, — сказал Мехмед. Этот разговор состоялся много позже, на прогулке в горах. Там, под пышными соснами можно было, приняв от слуг торопливо собранную суму с провизией, провести весь украденный у занятий день — по-мальчишески весело, вкусно и шумно. Бегать наперегонки, смеяться, вместе замирать перед бездонным провалом, любуясь подлинным и бесконечным величием природы. Можно было, устав от игр и стрельбы из лука, упасть на усеянный сосновыми иголками склон, слушая щебет птиц и рев далекого горного потока. — Знаю. И поверь, это для меня много значит, — ответил Раду, доверчиво устраивая голову на его плече. Мехмед застыл. Мир перестал существовать. Исчезли горы. Остался только Раду и смутное томление, неожиданно вызванное его теплой близостью. — Я никогда не спрашивал, но ты ведь молишься своему богу? — тихо, едва справляясь с собственным голосом, спросил Мехмед, чтобы скрыть нахлынувшее на него смущение. Чувства, неизвестные доселе, вдруг охватили его. Внутри все сжалось от пронзительной нежности. Не то, все не то! Зачем он спрашивает, при чем здесь молитвы, когда ему нестерпимо хочется просто обнять Раду и привлечь его к себе?.. — Молюсь. — Раду улыбнулся совсем близко, щурясь на солнечный свет, и Мехмед почувствовал, как у него в груди все тает. — Но все чаще предпочитаю молитвам науки. Это дурно, да? — Не знаю, — голос Мехмеда сорвался. — У тебя иголки в волосах. Подожди, я вытащу. Раду приподнялся и покорно склонил голову. Мехмед протянул руку, коснулся его волос. Странно — раньше, дотрагиваясь до Раду, он никогда не ощущал такого благоговейного трепета. Он отчетливо видел каждый искрящейся в солнечном свете волосок, чувствовал исходящий от его кожи аромат — запах юности, солнца и нагретой травы, близко, совсем рядом. Дыхание сбивается, горячий багрянец заливает щеки, тонкая белоснежная кисть мягко скользит в протянутую ладонь, еще ближе… — Наутро Эмине вспомнила свой странный сон, — вновь заговорила Хюма-хатун. Мехмед вздрогнул. Образ Раду из воспоминания еще стоял перед ним. Его склоненная голова, сияющая пена упавших на лоб волос, его трепещущие ресницы, трогательная родинка над верхней губой… Испытывал ли Раду то же, что и он сам тогда? (Мехмед украдкой посмотрел на друга, сидевшего с книгой у плотно закрытого окна). Что чувствовал? Думал ли об этом? — Она рассказала о нем отцу, так как увидела в нем ЗНАК — а кому еще она могла довериться, бедная девочка? — Хюма-хатун заметила рассеянность Мехмеда и обменялась заговорщицкими взглядами с Гюльбахар, вернувшейся с подносом, полном сладостей. Впрочем, каковы бы ни были истинные намерения дам, молодой шехзаде, как в неге, утопая в чувствах, разбуженных его младшим приятелем, остался безучастным к их ухищрениям. К тому же он уже начал тяготиться царившим в комнате душным запахом драгоценных смол, ароматных притираний и корицы, и поэтому почти не слушал, как отец снова побил девушку («тебе известно, мой дорогой, как жестоко гяуры обращаются со своими женщинами?») и, естественно, пропустил момент, когда в рассказе появился мудрый кади***, путешествующий со всеми своими чадами и домочадцами, который из-за захромавшей лошади был вынужден совершить остановку в родном селении Эмине. — Ее отец, в надежде на звонкую монету, велел ей напечь лепешек с медом и поднести их женщинам, что отдыхали за скрывающими их ширмами. Тогда-то Эмине впервые близко увидела наших женщин: гордые, нарядные и счастливые, окруженные заботой и уважением, они показались ей существами из другого, прекрасного мира, зовущего покинуть ее собственный — тесный и убогий. Даже вынужденная остановка не лишила их жизнерадостности, присущей нашему народу. Младшая из жен кади — самая обаятельная и пригожая, которая по счастливой случайности владела местным наречием, спросила девушку, почему она такая печальная. Эмине, росшая без матери и с детства знавшая лишь колотушки, бросилась к ногам своей неожиданной утешительницы и, обливаясь слезами, рассказала ей о монастыре, о грязных домогательствах святого отца и о своем чудесном сне, в коем она впервые почувствовала себя счастливой. — Не плачь, моя милая, — только и смогла сказать ей юная женщина, стирая ее невольные слезы. — Да, то был знак свыше, как и воля Аллаха, приведшего нас в твое селение. Ибо не беспокойся, поскольку теперь я позабочусь о твоей судьбе! Дальше следовало пространное повествование, как добрая женщина рассказала своему супругу о несчастной судьбе Эмине и данном ей чудесном знамении, и как тот, проникнувшись, решил сам переговорить с бедной девочкой. — Да ты меня не слушаешь, мой лев, — вздохнула Хюма-хатун, отрываясь от своих золотых цветов и изумрудных листьев. — Тебе не интересно? — Что вы, валиде, очень интересно, — Мехмед рассеяно улыбнулся Гюльбахар, грациозно склонившейся, чтобы поставить перед ним тарелочку с вареньем. Девушка одарила его таинственной улыбкой первой красавицы и даже решилась слегка откинуть вуаль. Ее яркий облик манил, тело было сладко надушено, черные глаза с поволокой сулили небесное блаженство, но тщетно: молодой шехзаде едва взглянул на нее. Его взор, взор любящего, снова обратились к Раду — к его изящному профилю на фоне апрельского неба, к нежной родинке над верхней губой. — А я уж подумала, что тебе наскучило слушать мою старушечью болтовню, — рассмеялась валиде. Она любила кокетничать возрастом и разыгрывать на людях почтенную хатун, погруженную в заботы провинциального гарема, но выглядела для своих лет на редкость хорошо — горячая кровь, некогда прельстившая избалованного удовольствиями султана Мурада, давала о себе знать. — Матушка! — упрекнул ее Мехмед, но она опять тихо рассмеялась и вернулась к прерванному рассказу. — Кади сказал, что найдет ей место в своем гареме, но она должна сменить веру и приготовиться принять на себя обязанности джарийе****. Эмине с радостью согласилась, надеясь оказаться поближе к своей покровительнице, что была с ней добра. Но она боялась своего отца. В конце концов, кади сам с ним все уладил. Тот сначала сквернословил по обычаю всех гяуров, а потом просто продал ее, как кабалу на базаре, и, получив деньги, думать забыл о ее судьбе. Снова последовал подробный пересказ о злоключениях Эмине на новом месте (кажется, что-то о том, как младшая супруга кади неожиданно и совершенно беспочвенно приревновала к нему несчастную девочку). О том, как все достойное семейство прибыло в Измир, где кади намеревался вступить в должность; о престарелой сродственнице кади, которая пожалела бедняжку и, дабы сохранить покой в доме родственника, без промедления взяла ее к себе… — Да будет тебе известно, мой лев, что родственница кади — моя давняя подруга Пашша-хатун, вдова Саидшаха-гази, что некогда сражался рядом с твоим отцом, нашим Султаном, да продлит Аллах его годы. Конечно, я не смогла отказать ее просьбе пристроить девочку к себе. И больше никакой тяжелой работы. Бедная крошка — она и так достаточно настрадалась!.. — Еще бы, матушка. Сейчас она с вами, под вашей защитой. — Мехмед облегченно вздохнул. Конец рассказа — конец пребыванию на душной женской половине. Наконец-то можно поблагодарить валиде и, сославшись на дела, улизнуть на свежий воздух, уведя с собой Раду. Но у Хюмы-хутун были иные соображения на этот счет. — Присмотрись к ней, Мехмед, — сказала она, понизив голос до заговорщицкого шепота. — Она просто чудо, на редкость прелестная девочка. Этакая красавица… Хочешь, вечером я пришлю ее к тебе? «Так вот к чему это было, все эти сказки! — Уже поднявшийся Мехмед с размаху плюхнулся обратно в объятия жалобно скрипнувшего дивана. — Чтобы навязать ему чванливую девчонку, которую он даже не удосужился рассмотреть, как следует!» Вслух же он ответил со всей отпущенной ему вежливостью: — Не нужно, матушка.  Но она мягко перебила его: — У меня не хватает тонкости с изяществом улаживать подобные вопросы, но твое возмужание не укрылось от моего взора, мой лев. Именно мне, твоей матери, отныне следует позаботиться, чтобы твое ложе не пустовало. Мехмед возмущенно втянул воздух. — Нет, матушка! И еще раз — нет! По крайней мере — не с Гюльбахар! — Как знаешь, мой друг, — отступив перед сыном, она взглянула с подозрением: да, мальчику всего пятнадцать лет. Еще не время тревожиться об отсутствии плотских желаний, но уже время нервничать. — Но люди могут подумать, — добавила она, тяжело вздыхая, — что тебя не интересуют женщины. А если это дойдет до семьи твоей невесты… На мгновение молодой шехзаде онемел. В воцарившейся тишине Раду поднял голову с тревогой безраздельной преданности. Со своего места он не мог слышать содержания разговора, но по сгустившейся атмосфере догадался, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Его лицо побледнело, но взгляд, обращенный к Мехмеду, говорил решительно: «Я всегда на твоей стороне». А за окном хрустальную чистоту неба вдруг заслонила черная толстобрюхая туча, которую пригнал налетевший с гор ветер. Собиралась первая в этом году гроза. — О какой невесте вы говорите, валиде? — спросил Мехмед. У него почти получилось успокоиться и взять себя в руки. Уроки Заганоса-паши, добивавшегося от воспитанников контроля над мятежным духом не пропали втуне. — Вам известно что-то, о чем я не ведаю? Хюма-хатун глубоко вздохнула. Она раскаивалась, что в усердии устроить счастье сына с Гюльбахар и так наговорила чересчур много. И потому, обратившись к нему, попыталась уластить его ласково и нежно, как ребенка, быть коим он уже перестал: — Что ты так взволновался, мой лев? Ничего нет страшного в том, что наш Султан нашел тебе невесту. Это Сити-хатун, дочь одного анадолского***** эмира. Государственный брак, призванный укрепить… — Как давно вы узнали? — перебил ее Мехмед. Он не был грубым — по отношению к ней он никогда не позволил бы себе подобного, — но стал требовательным. Его желаниями пренебрегли, решив все за его спиной. Хуже всего, что валиде знала — знала и промолчала, когда он ей так верил! — Только сегодня, мой друг. Она не лгала, что смягчило ее вину в глазах Мехмеда. Но все равно он не позволил ей себя обнять. Собранный и сдержанный, он наклонился к ней и потребовал объяснений. — Я узнала сегодня утром от главы евнухов, — ответила она, горестно вздыхая. — А он — от слуг Заганоса-паши. Вчера твой Визирь принял в своем доме гостя из столицы — безбородого человека средних лет в узорчатом кафтане. Они проговорили всю ночь. Прислуживающие им слуги передают, что речь шла о твоем браке, а также о браке нашего султана с младшей сестрой Сити как о решенном деле. Видишь, я в таком же положении, мой лев. Сначала ОН предал меня опале, а теперь женится на девочке, которая моложе тебя самого. Но, во имя Аллаха, и во имя твоего будущего мы должны будем принять и это… Последняя фраза далась нелегко, и валиде умолкла, так и не сумев закончить. Доброе лицо ее померкло, посерело, словно от него разом отхлынули все жизненные соки. Мехмеду стало ее очень жаль. Следовало сохранить и для себя крохи жалости, но, наконец обняв ее, он постарался выказать поддержку. Вскоре, как мог, утешив валиде, он покинул женскую половину. Идя по пыльным коридорам дворца, он предавался горестным мыслям о собственной незавидной доле, когда его остановила легшая на плечо чья-то добрая рука. — Что случилось, Мехмед? — спросил догнавший его Раду. В его взгляде полыхала тревога. — Почему ты так переменился? Что тебе сказала госпожа? В этот момент старинный чертог сотряс удар грома. Над Манисой разразилась гроза. — Я не могу говорить здесь, — Мехмед глазами указал на проплывавшего мимо них Главного евнуха — толстого, вальяжного и ленивого. Хватит, слуги и так, наверное, славно позубоскалили на его счет. — Но я расскажу, если ты решишься прогуляться со мною. — Мне с тобой — счастье. За тобой я пойду в огонь и в воду, — ответил Раду и без колебаний шагнул следом за другом под проливной дождь.

***

*Гяур (араб.) — неверный, иноверец **Гази (араб.‎) — название вольных воинов-добровольцев, защитников веры, правды и справедливости ***Кади (араб.) — мусульманский судья-чиновник ****Джарийе — низшая должность в гареме. По сути — служанка, выполняющая черную работу. Как правило, джарийе становились все вновь прибывшие девушки, еще не успевшие пройти специальное обучение ***** Анадол (Анатолия) — провинция Османской империи