Лето 1450 года добела раскалило Манису, заставив ее жителей изнывать от постоянного зноя и духоты. Ни одного даже самого легкого дуновения ветерка! Ни малейшей прохлады и облегчения для измученного жарой и жаждой тела! Ни одной дождевой капли на протяжении долгих и мучительных дней!.. Зато наступившая осень выдалась на редкость роскошной — с мягким теплом, ласковым освежающим ветром и кратковременной небесной влагой, оживляющей бесконечно исстрадавшуюся землю.
В один прекрасный вечер, венчающий не менее прекрасный осенний солнечный день, Мехмед и его жена Гюльшах наслаждались теплом в дворцовом саду около пруда, кидая крошки хлеба ленивым карпам, притаившимся под листами кувшинок, и любовались своим маленьким сыном, который весело сучил крохотными ножками, лежа у отца на руках.
— У него совершенно твои глаза, — Мехмед улыбнулся Мустафе — своему любимцу, второму и уже сильно избалованному им самим сыну. — Цвета теней на серебре. Цвета желанного дождя. И в то же время, если внимательно присмотреться, такие странные. Почти дымчатые.
— Эпитеты, достойные поэта. Но со временем его глазки непременно потемнеют, мой повелитель, — рассудительно заметила Гюльшах, снова склоняясь над рукописью, писанной по-гречески.
Эта необычная девушка с дымчатым взглядом вздернутых к вискам глаз, с легкостью читающая по-гречески и на высокой латыни, стала второй женой Мехмеда после Сити, от женитьбы на которой тогда еще совсем молодой шехзаде пытался отвертеться, ткнув отцу едва ли не в нос беременность Гюльбахар — своей юной наложницы из материнского гарема.
— Что же, мой лев, — усмехнулся султан, отбросив официальный тон и с интересом разглядывая явившегося в Эдирне сына, который стоял посреди комнаты с непреклонным выражением на лице. — Живи со своей смуглой чаровницей, если тебе так сильно этого хочется. Но, во исполнение договора между мной и эмиром Ибрагимом, покорись моей воле и женись на Сити. И это — мое последнее слово.
— А если я откажусь?
— Это будет до невозможности глупо, — султан нахмурился. Его визирь Халиль-паша был прав: юный манисский наместник определенно зарвался, окончательно уверовав в собственные силы. Глупый, недальновидный, раздражающий знатных царедворцев мальчишка, которого он когда-то по недоразумению возвысил и объявил своим наследником, и которого теперь следовало немедленно спустить с небес на землю и хорошенько приструнить. — Надеюсь, ты так не поступишь, и твой разум подскажет тебе верное решение. — Султан сделал над собой усилие и, улыбнувшись вполне добродушно, продолжил: — Подумай, ведь я всего лишь предлагаю тебе выгодный и полезный для государства брак. А вовсе не угрожаю Заганосу-паше, твоему весьма талантливому советчику и визирю, или твоей доброй матушке, и уж тем более твоей ненаглядной смугляночке, или твоему красивому валашскому другу, моему заложнику… О! — Он усмехнулся, заметив растерянность, на секунду промелькнувшую на всегда открытом, а нынче абсолютно непроницаемом лице сына. — Отчего ты вдруг так побледнел, мой лев?
— Я поддержу ваше решение, эфенди, каким бы оно ни было. Но не стоит злить нашего Повелителя. И рушить политическую комбинацию, тщательно спланированную его окружением, — сказал Заганос-паша Мехмеду, который только что вернулся от султана и теперь стоял в стороне — бледный, серьезный и непривычно молчаливый.
Ночь давно уже накрыла мягким бархатом Эдирне, а утром застывшему, как статуя, манисскому наместнику предстояло огласить султану свое окончательное решение.
«Что-то с ним случилось, — думал Заганос-паша, глядя на очень прямую спину юноши на фоне темного окна, на его напряженную шею и отчаянно стиснутые кулаки. — Что-то очень плохое. Или — слишком хорошее. Что-то, что оставило в его душе неизгладимый след и вывернуло его жизнь наизнанку. Что-то, чего он сам пока не осознал. Или осознал, и оттого загоняет себя до полного изнеможения делами провинции. И дело здесь не в Сити, и не в беременности его маленькой наложницы…»
— Мой друг, мой сподвижник, мой мудрый наставник, я принял решение, — Мехмед резко повернулся, отвлекая визиря от тревожных мыслей. — Я не стану рисковать вами. Всеми вами, — добавил он, помолчав. — Я женюсь на Сити, но не войду к ней в опочивальню. И, естественно, потом не возьму ее с собой в Манису.
Заганос-паша с облегчением улыбнулся. Мальчик, на которого он возлагал столько надежд, все решил по-своему. И — ожидаемо правильно.
— А этого от вас никто не сможет потребовать даже под страхом смерти, шехзаде Мехмед.
Свадьбу отпраздновали в Эдирне в сентябре 1448 года. В течение двух месяцев во дворце непрерывно гремела музыка, жарилось мясо, варился инжир, шли пляски и состязания стихотворцев, где лучшие анатолийские барды воспевали достоинства невесты и жениха. А ранним утром двадцатого ноября молодой манисский наместник покинул столицу вместе со своей свитой, так и не навестив новоявленную жену в ее пышных покоях, благоухающих сладкими ароматами и отделанных новыми коврами.
Он рвался в Манису, но не к Гюльбахар, которая уверенно обживалась в гареме на правах официально признанной всеми фаворитки и не к новорожденному сыну Баязиду. Нет! Его гнали вперед неизведанные доселе чувства к другу детства, вся та сладкая нежность первых в их жизни откровенных объятий и поцелуев, которую они подарили друг другу в последнюю проведенную вместе ночь.
«Еще немного, и случилось бы непоправимое, — с болью думал Мехмед, подгоняя своего скакуна. — Я не смог бы остановиться. Просто бы не сумел. И сделал бы с Раду то, что, по слухам, мой отец делает с его братом Владом и со всеми своими мальчишками».
«Но разве ты имел право так поступить со своим лучшим другом? — вопрошал разум, восставший против взбунтовавшийся чувственности, заставляя Мехмеда вскакивать в ночи и искать успокоения подальше от спящей вповалку свиты. — Разве имел ты право осквернить чистую доверчивость Раду собственной похотью и соблазном?»
«Нет! — возражал сам себе Мехмед. — Это — не похоть. Вернее, не только она. Ведь в ту минуту я в самом деле готов был умереть от нежности. От всепоглощающего чувства, вспыхнувшего в моей груди. От жаркой близости любимого, которого я держал в своих объятиях. И целовал — о, как страстно я тогда его целовал!»
«И он отвечал тебе, — нашептывало сердце. — И ласкал. И, не чувствуя стыда, прижимался к тебе совершенно обнаженным телом. И с радостью принимал твои даже самые откровенные ласки, потому что сам хотел этого. Вспомни, как сильно он этого желал!»
«Но разве он понимал тогда, что делает? — упорствовал разум. — Разве невинный и неискушенный отрок, которого тяжелая болезнь полностью лишила воли и сил, мог быть благоразумным на пороге неминуемой смерти?»
«Значит, теперь я должен быть благоразумным за нас обоих, — соглашался с разумом Мехмед, неимоверным усилием воли заглушая голос обливавшегося кровью сердца. — Поэтому сразу по приезду мне снова следует с головой уйти в дела, чтобы больше ни о чем не думать и не вспоминать той щемящей и сводящей с ума запретной сладости, которую однажды я испытал».
Решение было принято, его правильность не подлежала сомнению. Но все пошло прахом, едва в Манисе, в толпе встречающих наместника и его свиту, Мехмед заметил белые локоны и синие глаза, и самое прекрасное лицо, которое когда-либо видел в своей жизни, и услышал обращенный к нему вопрос: «Друг мой, я могу первым поздравить тебя с законным браком?»
— Мой брак — только фикция, — Мехмед вскинул голову, услышав облегченный вздох. По его разумению, Раду не помнил ничего из событий той странной ночи, что вполне устраивало Мехмеда, решившего, что бороться лишь с собственными желаниями ему будет гораздо проще. Или… все-таки помнил?.. Но нет — друг глядел прямо, в его ясных глазах, устремленных к Мехмеду, не было лишних помыслов и запретных мыслей.
— Я не консуммировал* свой брак с Сити, — добавил Мехмед поспешно. — Я женился на ней для того, чтобы угодить султану, нашему Повелителю.
— Он угрожал тебе? — в синих глазах моментально вспыхнула тревога. Удивительно, как быстро Раду все понимал, читая Мехмеда, точно открытую книгу. Несмотря ни на что, их отношения до сих пор были воплощением нежности и безграничного доверия; они говорили друг с другом, как со своей душой.
— Не мне, — Мехмед покачал головой, думая не о сути разговора, а о том, что Раду наконец-то опять рядом с ним и — слишком близко. Так близко, что совсем невозможно дышать. — Вам. Заганосу-паше, моей матушке, Гюльбахар и тебе, мой друг, мой бесценный Раду.
— И тогда ты решил пожертвовать собой, — тонкие пальцы коснулись плеча Мехмеда, желая дать столь необходимую сейчас поддержку.
— Не думай об этом, — Мехмед прикрыл глаза, чувствуя волну дрожи, неожиданную прокатившейся по всему телу. Его тщательно выстроенное самообладание рушилось от этой близости, от этого каштанового запаха, от этого синего взгляда, от этих отросших, струящихся по плечам белокурых волос. Нет, он больше не выдержит и точно сорвется, если немедленно не навестит Гюльбахар, которая терпеливо ожидала его в гареме.
Весенняя Роза** между тем цвела счастьем, благополучием и всеми красками жизни, что заставило Мехмеда окончательно недоумевать, почему объятия столь красивой девушки на сей раз показались ему слишком надоедливыми и пресными, а их общий сын — тяжелым, равнодушным и чужим.
«Все потому, что я недостаточно тверд в своем решении, — с досадой думал Мехмед, покидая гарем на рассвете. — Значит, радости семейной жизни больше не для меня. И отныне только дела провинции станут моим постоянным уделом».
— Вы загоняете себя, эфенди, — возмутился Заганос-паша, вместе с Мехмедом в ночи просматривая важные бумаги, на которые днем им двоим просто не нашлось времени. — Так нельзя. Иногда у меня возникает чувство, что ради работы вы, мой друг, готовы не спать целыми сутками. К чему это все? Вы и так показали себя грамотным управителем, под дланью которого провинция работает, как хорошо отлаженный механизм.
— А что это такое? — молодой человек его не слушал, просматривая очередной свиток.
— Послание от эмира из рода Караманидов, — раздосадованно пожал плечами визирь, бросив короткий взгляд на печать.
— Он предлагает мне поддержку, — Мехмед задумчиво отложил свиток в сторону. — Но только в обмен на брак с его дочерью.
— С Гюльшах***-хатун? — визирь вдруг улыбнулся. — Что ж, хорошее дело и достойный выбор. Гюльшах красива и умна. Про нее говорят, что всем забавам она предпочитает уединение и размышления. И еще — что она начитанна, образованна, знает латынь и греческий и способна поддержать любую сложную беседу, поражая своими знаниями и мыслями даже самых умнейших из мудрецов.
— Роза Повелителя? — Мехмед невесело усмехнулся. — В нашем положении не стоит пренебрегать любой поддержкой. А если эта Роза и впрямь такова, то я с радостью назову ее своей супругой.
— Нашему султану и его окружению не понравится ваш союз с ее отцом, — Заганос-паша довольно огладил холеную бороду. — Но я устрою вам встречу с Гюльшах, эфенди.
«И, может быть, — думал он, глядя на невозмутимого и не знающего усталости Мехмеда, который опять вернулся к донесениям, — в объятиях этой Розы вы наконец-то сможете спокойно уснуть».
***
Впервые они встретились в феврале 1449 года в доме эмира, ее отца. Гюльшах вошла и с достоинством склонила голову, приветствуя Мехмеда: «Мой Повелитель!»
Она обладала дивными выразительными чертами открытого вопреки традиции лица и серыми, бархатными, вздернутыми к вискам очами. И — особо тонкими от природы, изящно изогнутыми бровями, стройной талией и осанкой, достойной всяческих похвал; волосы струились по её плечам, как восхитительный поток каштанового цвета. Да, единственная и любимая дочь эмира в самом деле была чудо как хороша.
— В этот раз меня не обманули. Ты — Роза, достойная Повелителя, — сказал Мехмед на латыни. (Ну, если мне соврали и она не знает латыни!..)
— Вы любите дразнить, мой принц Мехмед? — ее спокойная, сдержанная, но немного лукавая улыбка и латынь были безупречны. И Мехмед сразу понял, что поладит с Гюльшах не только ради поддержки могущественного правителя Карамана.
«В конце-концов, с такой образованной и рассудительной девушкой довольно сложно не поладить», — Мехмед отвлекся от неожиданных воспоминаний, возвращаясь в наступающую теплую и таинственную манисскую ночь.
Одна из калф, повинуясь неприметному знаку Гюльшах, унесла отчаянно трущего маленькими кулачками глаза Мустафу в покои гарема. Мехмед улыбнулся жене. Что ж, пускай между ними никогда не полыхали страсти, но ему в самом деле нравилось проводить в ее обществе тихие, уютные, оживляемые ученой беседой вечера.
«С ней все ладят, — думал Мехмед, рассматривая задумчивый профиль супруги, склонившейся над трактатом. — Даже Гюльбахар».
Для него навсегда осталось загадкой, каким образом две настолько разные девушки — гречанка из крошечного селения и дочь правителя и его прекрасной златокудрой наложницы из Града Константина**** так быстро нашли общий язык. Впрочем, с Гюльшах и нельзя было иначе — не претендуя ни на сердце Мехмеда, ни на место в его постели она всем волнениям сердца и радостям плоти предпочитала чтение стихов и трактатов по математике и медицине, что абсолютно устраивало Гюльбахар, к тому времени уже прочно утвердившуюся в гареме.
— Но все равно твоя новая девочка какая-то странная, сынок, — со своей обычной кроткой мягкостью попеняла ему как-то бледная и слабая валиде.
К несчастью для близких, добрая и рукодельная Хюма-хатун угасала. Ее губила одна из тех затяжных лихорадок, что не редки в этих горных и порой весьма суровых местах.
— К тому же, тебе не следует поощрять их дружбу с Раду, мой лев, — продолжала хмурится валиде. — Что общего может быть у твоей супруги и изумительно красивого юноши, входящего в пору расцвета?
— Многое. Книги и тяга к знаниям, например, — Мехмед вздохнул. Не говорить же матушке, что дружба Раду с Гюльшах помогает ему самому принимать участие в беседах, не испытывая при этом привычного смятения опять вырвавшихся из-под контроля чувств. — Тем более, они никогда не видятся наедине и не общаются, когда меня нет рядом.
— Странная тяга для женщины ее возраста — все свое время отдавать книгам и знаниям, — валиде с неудовольствием прикрыла глаза, давая понять, что сильно устала.
А через месяц она умерла.
... — Кажется, нынче вечером мое общество нагоняет на вас скуку, Повелитель, — спокойный голос Гюльшах снова отвлек Мехмеда от воспоминаний и скорби по матери, к которой он когда-то был сильно привязан.
— Нет, мой милый друг, — ответил он, глядя на черную воду. На небе вспыхнула первая звезда — вспыхнула и сразу погасла. — Темнота ночи — вот что нынче навевает на меня грусть и размышления, и что отчего-то тревожит мне сердце.
— Это все розы, которые вы посадили, — Гюльшах понимающе улыбнулась и, отложив трактат в сторону, указала на круглые, нежные, совершенно белые бутоны, которые чуть светились над тонко темневшими листьями и шипами, казавшимися коготками изящных птиц. — У них такой странный аромат — аромат несбывшихся надежд и утраченных иллюзий, способный растревожить любое, даже самое стойкое сердце.
— Валашские розы, — Мехмед умолк, едва осознал, какую тайну только что невольно выдали его уста.
— Валашские? — в темноте улыбка Гюльшах казалась улыбкой загадочного и равнодушного к людским страстям Сфинкса, изображение которого Мехмед однажды видел в книге, рассказывающей о разных земных чудесах. — В честь Раду? Вот уже три месяца, как он нас покинул. Когда он возвращается, Повелитель?
— Не знаю, — бросил Мехмед. И тут его окончательно прорвало: — Я никогда не позволил бы ему уехать, если бы не Заганос-паша, которому потребовался посланник между ним и находящимся в столице Шихабеддином. Его люди якобы слишком приметны, а перевозящий
частные письма воспитанник ни у кого не вызовет подозрений. И теперь Раду вот уже три месяца безвылазно торчит в Эдирне во враждебном окружении и самое главное — так далеко от меня.
— Прости, Гюльшах, — Мехмед закрыл лицо руками. Ему хотелось навсегда раствориться в непроглядной бесконечности ночи. Ну зачем, зачем он сейчас обрушил всю правду на голову внимательно слушавшей девушки, когда ему удавалось так долго скрывать ее даже от себя самого?
Но прекрасный Сфинкс с дымчатым взглядом вовсе не был холодным и безразличным — Гюльшах коснулась его плеча, как это делал Раду, когда хотел оказать поддержку.
— Вы скучаете по нему, — просто сказала она. — Но розы не напрасно расцвели только сегодня. Может быть, это знак. Может быть, Раду сегодня вернется. И может быть, — в ее голосе отчетливо зазвучали веселые нотки, — даже прямо сейчас.
— Что? — Он отнял от лица ладони, чтобы увидеть то, что она заметила раньше, а именно — поспешавшего к ним величественного главного евнуха в пестром кафтане с богатой отделкой.
— Шехзаде Мехмед! — радостно начал тот, но тут же поправился, повинуясь неожиданно твердому взору Гюльшах: — Мой Повелитель, прибыл господин Раду. Он ожидает Повелителя в его покоях.
— Идите к нему, — Гюльшах безмятежно улыбнулась. И добавила громче, когда евнух их оставил: — Идите к нему скорее.
— Ты — мое сокровище, знаешь? — Мехмед поднялся.
— Знаю. Вы уже мне это говорили, — прекрасный Сфинкс кивнул, снова становясь тем непостижимым и мудрым созданием, что отрешенно взирает на людские волнения с высоты своего пьедестала. — Идите к нему. Вы слишком долго этого ждали.
«Три долгих года», — думал Мехмед, покидая засыпающий сад.
***
Теперь ему казалось, что время остановилось. Никогда еще путь из сада в собственные покои не казался ему таким бесконечным! Но вот, наконец, и потемневшая от времени кедровая дверь, которая с протяжным и выворачивающим душу скрипом отворилась под нетерпеливой рукою.
— Мехмед! — Белокурый и очень красивый юноша в скромном кафтане вскинул голову и с легкостью поднялся ему навстречу.
— Раду, — прошептал Мехмед, испытывая головокружение, как человек, очутившийся на вершине горы и ошеломленный открывшейся ему перспективой. — Друг мой, мой Серебряный принц, неужели ты приехал?
Раду улыбнулся — открыто и искренне.
— Ты скучал по мне, мой друг, мое Солнце?
— Очень. Я чуть с ума не сошел в разлуке, — Мехмед сделал шаг вперед.
«Остановись! — велел рассудок. — Это невозможно! Ты не имеешь и никогда не имел права злоупотреблять его доверием и искренностью!», но изящные руки вдруг сами легли ему на плечи. И невозможное свершилось, когда Раду, чуть помедлив, неожиданно прижался своими нежными губами к его мгновенно пересохшим губам.
