Песня к главе: Антон Макарский — Вечная любовь
Мехмед укрылся от бурного ликования домашнего торжества в библиотеке. Путы гостеприимства связывали его язык, поэтому расстроенному Махмуду-паше он с деланной учтивостью заявил, что просто желал бы в тишине прочесть полученные еще утром письма и обдумать свои ответы на них, но непременно постарается покончить с делами до завершения праздника, чтобы еще раз показаться гостям. Письма, конечно, существовали и в самом деле требовали ответа. Одно из них, отягощенное печатью Караманидов*, было от тестя и прибыло позже, чем сам громкоголосый эмир в сопровождении рослой и сильной, одетой в теплые и прочные одежды свиты объявился в Манисе. По приезду он первым делом поцелуем в щеку поприветствовал Мехмеда, а затем подхватил на руки выбежавшего к нему внука. Мустафа, получивший ожог во время очередного нападения на бронзовую жаровню, протянул к деду перебинтованную крохотную ручку, безмолвно жалуясь на постигшую его беду. — Давно следовало позволить ему это сделать, — Гюльшах твердо посмотрела на их с Мехмедом беспокойного сына. — Иначе Мустафа так никогда бы и не узнал, сколько боли и разрушения несет в себе даже тот мирный огонь, что давно укрощен человеком. — Чудно ты говоришь, дочка. Воля твоя, но чем больше я тебя слушаю, тем меньше понимаю, — эмир покачал головой. Этот человек, прошедший тяготы многочисленных войн, был любящим дедом и сильно тревожился за шаловливого, бесстрашного внука, в котором Мехмед не без удивления довольно часто узнавал себя самого. — А все потому, что твоим образованием занимались учителя-греки, которых я набрал исключительно по желанию твоей матушки!.. — Эмир гордо расправил широкие плечи, но сразу осекся, столкнувшись с безмятежным взором не по-женски мудрых дымчатых глаз. Мехмед спрятал улыбку. При его небольшом дворе все отлично знали, чья прелестная шейка без малого двадцать лет вертела головой воинственного эмира. Все обитатели маленького манисского двора не просто шептались, а говорили в открытую, что в семейном союзе тестя наместника курица была куда важнее петуха. У эмира, как у всякого правителя подобного высокого ранга, были и старшие жены, и рожденные от этих достойных женщин не менее достойные сыновья. Но в его богатом доме в Карамане всем управляла наложница-гречанка Зейнаб-хатун, которую в землях ромеев некогда звали просто Зоей без титула «госпожа». — Я не ошибся, сынок, решив отдать за тебя Гюльшах, ибо ты один понимаешь ее странные мысли, — сказал эмир, как ни в чем не бывало хлопнув Мехмеду по плечу. Тот снова спрятал насмешливую улыбку. Если уж на то пошло, то явно не по воле одного лишь эмира он получил поддержку могущественного и многочисленного клана Караманидов и умную девочку-Сфинкса в качестве верной подруги, надежной соратницы и доброй жены. — Заниматься делами провинции, когда у тебя за спиной семейные неурядицы, более чем бесполезно. Поэтому с женщинами лучше не спорить, — высказав свое жизненное кредо, эмир махнул рукой. — Я полностью разделяю мысли Гюльшах, какими бы странными они вам ни казались. И потому мы с ней отлично ладим, — сказал тогда Мехмед тестю, а сейчас отложил в сторонку его послание, содержавшее скрупулезный отчет о всех средствах, выделяемых ему из манисской казны, и взялся за второе письмо. Оно было от бывшего наставника, отца Анастасиоса, и начиналось словами, обращенными к молодому наместнику: «Сын мой! Позволь монастырю помочь тебе в твоих хлопотах с переселенцами и внести свою долю в исполнение заповедей любви к ближнему. Кому поддержать попавших в несчастное положение овец Христова стада, как не нам, пастырям?..», но внимание Мехмеда вдруг привлек какой-то странный шум. За окнами лил дождь, который, видимо, решил зарядить до рассвета, а за плотно закрытой дверью библиотеки о чем-то спорили на два голоса. — Что случилось? — спросил Мехмед, выглядывая в залитый светом многочисленных светильников коридор. Его охранник, не терявший бдительности даже на празднике, и стоявший рядом пригожий юноша в красном кафтане одновременно повернулись к нему. — Седиф? Подобная навязчивость становилась уже откровенно неприятной. И что только этот дерзкий, безумный мальчишка вообразил о себе и о нем?!.. — Я принес вам кофе и сладости, Повелитель, — Седиф поедал Мехмеда глазами, не пряча жадного взора, но и не оскорбляя им, — но ваш охранник меня не пускает. Вы позволите? — Пропусти, — Мехмед кивнул телохранителю и молча посторонился. В конце концов, кофе был вовсе не лишним, а сам он всегда успеет осадить черноглазого наглеца. Оказавшись в библиотеке, Седиф повел себя неожиданно сдержанно и тактично — было заметно, что этому его хорошо обучили еще при столичном дворе. Быстро и ловко он расставил на столе серебряный кофейник, чашечку с холодной водой, расписное блюдо, наполненное крошечными душистыми пирожными, и лишь потом повернулся к Мехмеду. Тот снова кивнул. Все? — Повелитель… Нет, не все. Мальчишка решился: его густые ресницы затрепетали, а затем замерли над откровенно соблазняющим взглядом; сам же пригожий Седиф плавно и грациозно, словно в недавнем танце, опустился к ногам Мехмеда, который уже успел отойти от дверей и вернуться на диван. Этому Седифа тоже учили, и учителя по праву могли гордиться: Седиф был искусным и способным учеником. — Вот он я, у твоих ног, Повелитель, — выдохнул Седиф с горячим пылом, которому, однако, не хватало подлинной страсти (тут учителя просчитались!). — Позволь служить тебе усладой, мой молодой и желанный господин. Я обогрею тебя своим жаром, дам тебе почувствовать жар и энергию жизни! Мехмед едва не рассмеялся. Что делать, если вся эта расчетливая огненная игра, этот мальчишка, льнувший к нему с притворным желанием, вдруг начали его забавлять? Но Седиф был откровенен, и откровенность эта заслуживала, чтобы на нее ответили — и ответили с той же откровенностью. — Седиф… Смуглая щека, которой он коснулся ладонью, была гладкой и пылала внутренним жаром. Несомненно, Седиф знал, о чем говорил. Но Мехмед, сколь голоден бы он ни был, никогда не стал бы пробовать манящих придворных лакомств с их отравой и погибелью, что могли притаится внутри. К тому же, в отличие от маленького сына, он знал, сколько разрушения несет в себе огонь, даже укрощенный человеком. — Кажется, ты сейчас сгоришь, Седиф, — Мехмед опустил руку и хмыкнул, наблюдая, как победная уверенность в черных глазах мгновенно сменяется растерянностью и обидой. — Выйди под дождь, дружок, он поможет тебе охладить твой чрезмерный пыл. Ему осталось лишь наблюдать, как обманутый в своих расчетах бывший наложник султана раздосадованно скрывается за дверями библиотеки. «Если бы ты знал ту прекрасную, одухотворенную любовь, которую довелось узнать мне, то никогда бы не осмелился предложить вместо нее эту жалкую замену», — сердце заныло в тоске при воспоминании о светлой улыбке Раду, но Мехмед снова взял послание Святого отца и волевым усилием заставил себя погрузиться в написанные аккуратным почерком строки.***
Шли дни; декабрьское небо стало тоскливым и темным. И теперь это небо и эта тоска, имеющая горький привкус разлуки, казалось, прочно угнездились в самом сердце Мехмеда. — Почему ваш человек в столице медлит? — с отчаянием спрашивал он Заганосу-пашу. — Почему до сих пор не представляет сведения? — Торгуется о цене с Шихабеддином, — отвечал тот с тревогой. Правда заключалась в том, что все получилось совсем не так, как Заганос-паша планировал изначально, и потому он стремительно терял свои позиции в глазах молодого господина. Ему нужно было служить, и служить верно и без ошибок, или же расстаться с ним навсегда. Хорошо, что пока хотя бы в делах этот энергичный юноша не мог обойтись без его мудрых советов. Делами они и занялись. Благо, те никогда не кончались. — Рад, что ваши заботы о переселенцах не пропали даром, Повелитель, — сказал Заганос-паша Мехмеду, задумчиво проглядывающему очередной ворох бумаг. — Некоторые из них весьма неплохо устроились на новом месте. Вы не слышали про греческого ювелира, что недавно открыл лавку в торговом квартале? Там продаются изумительные по красоте вещи, равных которым не сыщешь во всей Империи. Даже я, — визирь улыбнулся, — купил там пару великолепных ожерелий для своей супруги. Заганос-паша ничуть не слукавил: украшения, вышедшие из-под резца ювелира, были выполнены с безукоризненным вкусом и поистине тончайшим мастерством. Мехмед залюбовался небесно-синей бирюзой, изящно оправленной в серебрённую бронзу, и попутно подумал, что ему, наверное, тоже следует купить ожерелья для Гюльшах и Гюльбахар. Из-за бесчисленных забот он наведался в лавку только в конце января, когда снег, спустившийся в Манису с предгорий, покрылся хрусткой корочкой наста, а подъездные дороги к городу прочно перекрыли заносы. На улице стоял лютый холод; здесь же воздух согревали жаровни, да толкались зеваки, зашедшие погреться, посплетничать, обсудить новости, а заодно и прицениться к разложенным на прилавке драгоценным камням, полыхавшим множеством ярких огоньков. Ювелир был занят с покупателем, но к Мехмеду уже вовсю спешил его помощник, в котором молодой наместник с удивлением признал седого и сгорбленного старика, когда-то превозносившего ему хвалу на городской площади. Тот тоже узнал его, а узнав — просиял. — Повелитель, — старик согнулся в почтительном поклоне. — Такая честь для нас! Выбираете подарок? — Да, — сердце Мехмеда вдруг забилось с удвоенной силой. — Для друга. Пока дороги были открыты, Раду успел передать с верным Кючук-беем несколько писем, последнее из которых, помеченное началом января, сообщало, что дело в столице сдвинулось с мертвой точки к радости всех его участников. — Подарок для мужчины? — если старец и удивился, то не подал виду. — В таком случае, нужно что-то особое, верно? Быть может, перстень?.. Нет?.. Что-то исключительное… — глаза под сморщенными веками зорко оглядывали полки. — Да, конечно! Я знаю, чем мы сможем вам угодить! Говоря так, он потянулся к одной из дальних полок и с осторожностью извлек на свет сокровище, достойное разве что самого императора. То был причудливо изукрашенный охотничьими сценами ларец из чистейшего белого серебра. Искусная гравировка, обрамленная малахитом и лазурью; выпуклые фигуры на цветочном фоне: соколы и зайцы, собаки и охотники с луками — но никакого отверстия для ключа! — Секрет в том, чтобы сдвинуть этого зайца в клюв сокола, — старец улыбнулся восхищенному Мехмеду. — Тогда крышка откроется, Повелитель. Мелодично звякнув, ларец распахнул свои серебряные недра, выложенные темно-синим бархатом. — Я беру его. Мехмед не торговался. Для Раду ему не жаль было всех сокровищ мира. В конце концов, без любви они не стоили ровным счетом ничего! Ведь величайшая радость заключается в том, чтобы дарить счастье тому, кого любишь, в ком одном видишь смысл и главное богатство жизни. Но сердце Мехмеда все больше и больше истекало кровью в разлуке. Наступил февраль; на равнины вернулось долгожданное тепло, открывшее дороги, хотя ледяные ветры все еще свистели в теснинах. Вместе с пришлым мастеровым и торговым людом, вновь хлынувшим в Манису, старинные городские укрепления миновал и разбитной узкоглазый вестник в дорожном кафтане, которого давно ожидал Мехмед. — Хуршид, — молодой наместник стремительно поднялся навстречу. — Наконец-то! Что с Раду? Он вернулся? Где он?.. — Повелитель, — Хуршид был немногословен. Он просто склонился, протягивая послание, содержание коего снова наполнило душу надеждой и ожиданием настоящего чуда. «Не о чем не спрашивай, любовь моя. Доверься Хуршиду и приходи».***
Они не медля выехали из дворца и сразу устремились через засыпающий вечерний город к предместьям. Воздух здесь был тих и свеж, и напоен ароматом кедра и жаренного мяса. На заднем дворе ярко освещенного нарядного каменного домика горел сложенный прямо на земле очаг, около которого сидели мужчины. Чуть поодаль, в стороне, на куче камней безмолвно притулилась женщина, в которой Мехмед не без удивления узнал Авни — ту самую предсказательницу из горного села. Завидев всадников, она вдруг встрепенулась, вскочила и раненой птицей метнулась под ноги гнедого. — Остановись и послушай, добрый господин, — заговорила она, вцепившись в руку Мехмеда, чтобы удержать его. Ее взгляд безумно метался по его лицу; она явно его не узнавала. — — Что-то случилось, Авни? — мягко спросил Мехмед, сделав рванувшемуся к нему было Хуршиду знак оставаться на месте. — Тебя кто-то обидел? — О нет, всадник! — Она зажала его пальцы в кулаке величиной с большой орех. — Знаешь ли ты, мой господин, — она поднялась на носки, потянулась ближе, заставляя Мехмеда склониться к себе, — что в этой части города люди знают немало старых историй. Не могу судить, все ли они правдивы. Но от эллинов, бывших хозяев этой земли, до наших времен дошло предание, что когда-то на этом месте стоял дом. В нем жил богатый торговец и его молодая жена — несчастная, рискнувшая полюбить другого. Запретная любовь, — Авни обратила полные тревоги, внезапно прояснившиеся глаза к Мехмеду. — Тебе ведь ведомо, какой сладкой она бывает, мой добрый господин? — Да, — по спине прошел холодок. После слов пророчицы ночная тишь казалась жутковатой. Словно в самом деле за ней стоял один из горных духов, вдруг сжавший отчаянно забившееся сердце своей ледяной рукой. — Когда правда об их тайной любви вышла наружу, муж девушки убил обоих любовников, — прошептала Авни. Ее некогда красивое лицо потемнело; она и сама походила на духа, приоткрывшего завесу далекого, но неотвратимого будущего. — Мне жаль, что они умерли, — теперь уже Мехмеду пришлось удержать за руку неожиданно пошатнувшуюся предсказательницу. — Скажи же, Авни, твое новое пророчество было для меня? — Для другого твоего воплощения, — Авни посмотрела на него совершенно ясными глазами. Ее лицо разгладилось; ледяные пальцы, сжавшие сердце Мехмеда, тоже растворились в ночи. — Тебе самому ничто не угрожает, мой молодой Повелитель, Солнце мира, Фатих**… Ибо именно сейчас, в эту минуту начинается твой великий и победоносный путь. Путь, который прославит твое имя в устах людей, что даже еще не родились. Умолкнув, Авни низко склонилась, принимая перстень с топазом, который Мехмед торопливо снял со своей руки. Потом склонилась еще раз, чтобы с благоговением поцеловать полу его кафтана. — Она напугала вас, Повелитель? — тревожно спросил Хуршид, едва они снова двинулись в путь. — Скорее посеяла смятение в моем сердце, — Мехмед успокаивающе улыбнулся своему попутчику. — Далеко нам еще ехать, Хуршид? — Нет, Повелитель. Это здесь. В доме, во двор которого они неспешно направили коней, Мехмед с удивлением узнал Последний приют, который некогда сам подарил своему верному телохранителю Кючук-бею. То был небольшой, но крепкий каменный дом за высоким забором, надежно укрытый окружавшими его разросшимися деревьями от чужих и докучливых глаз. — Мой господин ждет вас, Повелитель, — сказал Хуршид, принимая поводья из рук спешившегося Мехмеда. — Прямо по коридору и направо, — добавил он, прежде чем раствориться среди дворовых построек, смутно угадываемых в темноте.***
Прямо по коридору и направо, повторял про себя Мехмед. Сердце радостно колотилось в груди, словно выстукивая бесконечное: «Раду, Раду, Раду». Последний неосвещенный участок — и вот, наконец, подсвеченный светом глиняных светильников уединенный покой с жарко пылающим очагом. Стены затянуты пестрыми, яркими, солнечными тканями; нежно благоухающие лимонные деревца в кадках, высаженные явно не мужской рукой… Красивый белокурый юноша в светлой рубашке на секунду склонился к огню и тут же повернулся к Мехмеду. — Раду, — прошептал тот, замирая в дверях.