Песня к главе: Sarah McLachlan — Song For A Winter’s Night (Мелодия зимней ночи)
Если бы я только мог вздохнуть с тобой рядом Я был бы счастлив просто держать тебя за руки Проводя эту зимнюю ночь рядом с тобой (мой примерный перевод избранной песни)
Они оставили Последний приют лишь когда холодное зимнее солнце высоко поднялось над Манисой, едва ли друг другом насытившись. Сметливый Хуршид был выслан вперед с наказом незамедлительно доставить Заганосу-паше те сведения, ради которых Раду ездил в столицу. — Прямо в руки, Хуршид, — сказал Мехмед, удерживая за повод его жеребца. — И постарайся сделать это как можно более незаметно. — Как будет угодно Повелителю, — тот кивнул, взнуздал коня и совсем скоро скрылся за распахнутыми воротами. — А мы с тобой, мой бесценный, можем не торопиться, — Мехмед повернулся к возлюбленному. Раду вывел уже оседланных коней из конюшни и теперь задумчиво смотрел на дом, выстроенный в простоте старого стиля, словно пытаясь навечно запечатлеть в памяти источенные временем стены, полупрозрачное кружево инея на крыше и широкие каменные ступени, покрытые белым ковром. Теперь на нем остался лишь призрачный рисунок следов, но и ему вскоре предстояло исчезнуть под плавно спускавшимися с неба снежинками. — Мне кажется, что я похитил тебя у времени, Солнце мира, — с тихой грустью сказал Раду, переводя взор на Мехмеда. — А еще мне кажется, что больше мы не вернемся сюда. — Ты давно похитил меня, Раду, — ответил Мехмед, согревая на своей груди прильнувшего к нему возлюбленного. — Мое сердце. Мою душу. Мое тело. Только я в своем упрямстве слишком долго скрывал это даже от себя самого. И мне тоже кажется, что больше мы не вернемся в Последний приют. Нет, не печалься, мой хороший! Теперь, мой Серебряный принц, где бы мы ни были, мы сумеем сберечь и защитить то, что нас связывает. — Любовь? — Раду легким движением отбросил упавшую на лицо прядь и улыбнулся без горечи. — Любовь, — согласился Мехмед и, нежно коснувшись его губ, отстранился, чтобы сесть в седло. Как он ни старался, но при движении ему так и не удалось скрыть некоторое неудобство, причиненное пылкой несдержанностью слишком юного и неопытного возлюбленного. Раду заметил: его чистую кожу моментально залила багровая краска, волной поднявшаяся от груди до самого лба, а глаза заполнили неподдельная тревога и искреннее раскаяние. — Я был неосторожен с тобой, мой любимый? Прости, мне так жаль! — Не извиняйся, все хорошо. — Мехмед улыбнулся: ему было всего восемнадцать, его тело горело от любви, пело и жило, а боль не имела значения. — Но это не говорит о том, что я готов навсегда передать тебе бразды правления. Впрочем, если догонишь меня раньше, чем мы доберемся до Манисы… Он рассмеялся — счастливо, беспечно, как смеются только позабывшие обо всем на свете влюбленные, и ударил пятками в лошадиные бока, прежде чем окончательно смутившийся Раду успел найтись с ответом. Он знал, что подобное состязание немного бесчестно, поскольку теперь возлюбленному придется, теряя драгоценные минуты, выводить коня шагом и самому закрывать за ними ворота, но угрызений совести не испытывал.***
Раду нагнал его у городских укреплений. В мягких солнечных лучах его улыбка сияла торжеством превосходного наездника, а глаза искрились мальчишеским задором. Мехмед молча осадил разгоряченного стремительной ездой скакуна и протянул руку, чтобы хотя бы на миг прикоснуться и почувствовать возлюбленного, но голос ушедшего, вчерашнего, а может быть, неотвратимо подступающего грядущего уже окликнул его: — Фатих, твой народ счастлив приветствовать тебя! То снова была маленькая сморщенная предсказательница из горного села, которая с легкостью молоденькой девушки, никогда не знающей утомления, держала путь в Манису. — Авни, ты имеешь в виду манисский люд? Взор Мехмеда устремился к засыпанным снегом узким улочкам, начинавшимся прямо за укреплениями. В этот час землепашцы с предгорий, купцы, мелкие торговцы, женщины под покрывалами, ремесленники сновали под пузатыми балконами, которые тяжело и мрачно нависали над мостовой, вымощенной булыжником, сглаженным временем, копытами коней и ступнями прохожих. — Ты лучшее, что когда-либо случалось с Манисой, Солнце мира, — сказал Раду, подъезжая ближе. — В столице восхищены твоей заботой о процветании города и устройстве переселенцев. — В твоих словах — сплошь истина, Прекраснейший, — Авни согласно кивнула. — Жаль, что его пребывание здесь подходит к концу. Но ты же оставишь в Манисе иное свое воплощение? — она повернулась к растерянному Мехмеду. — Не ведающего страха прелестного мальчика, маленького мальчика с дымчатыми глазами? — Мустафу? — Мехмед вздрогнул от дурного предчувствия. — Моего сына? Знаешь ли ты, что в этой части города люди знают немало старых историй. Не могу судить, все ли они правдивы… Когда все открылось, муж девушки убил обоих любовников… — Да, — лицо Авни потемнело. — У тебя душа поэта. И потому ты тоже способен почувствовать это озарение. Позволь же себе увидеть. — Я не понимаю… — зимний день вдруг пошел зыбкой рябью и неожиданно растворился в сочной густо-зеленой листве, в хрустальном плеске воды, в пении птиц, в необыкновенно красивых дымчатых глазах высокого стройного юноши, в темных косах доверчиво протянувшей ему хрупкую лилейную ручку девушки. «Зулейха!», — раздался грубый мужской оклик, прежде чем взволнованный голос Раду и его теплое прикосновение выдернули Мехмеда из мистического тумана. — Сердце мое, что случилось? — обеспокоенно расспрашивал его возлюбленный. — Тебе что-то привиделось? Что именно? Ты мне расскажешь? Отпустив обессиленную и совершенно поникшую прорицательницу, они вдвоем теперь ехали по извилистым улочкам Манисы, нарочно выбрав самую дальнюю дорогу к дворцу. День незаметно клонился к вечеру; снегопад усилился, разгоняя по домам громкоголосых торговцев с базара и праздношатающийся люд. — Давай зайдем в кофейню, мой хороший, — попросил Мехмед, направляя гнедого во двор приземистого строения с лиловыми тенями на резных колонах и огромными окнами, призывно залитыми светом множества светильников. — Не подумай, что я от тебя скрываюсь, нет! — прибавил он поспешно, пропуская Раду в большой и высокий зал. — Но сейчас я и сам не в силах вспомнить то, что увидел. И потому не уверен, видел ли что-то вообще. Он ни в чем не солгал: пророческое озарение в самом деле ушло безвозвратно, оставив в душе отголосок смутной тревоги. — Должно быть, духи (кем бы они ни были) лишь приоткрыли завесу, — произнес Раду, разглядывая нарядную светлую комнату с выложенными узорчатыми плитками потолком и стенами. — Но не сумели сохранить воспоминания. Эта кофейня была самой старой и самой уютной в Манисе. В ее центре располагался маленький плоский бассейн с дремотно журчащим фонтаном. Вдоль стен тянулись длинные, покрытые коврами сидения — миндеры. — Должно быть, — согласился Мехмед. Сын хозяина кофейни поставил перед ними крошечные чашечки с кофе, тарелки с лепешками и изящные вазочки с засахаренными фруктами и вареньем, и с величайшим почтением склонился перед любимым многими Повелителем и его другом. — Предсказания, пророчества, видения, мой бесценный, — Мехмед развел руками, — странная и ненадежная вещь. В их причудливых хитросплетениях и неясных образах порой бывает очень сложно отделить зерна от плевел. — Только знания и жизненный опыт дают такую возможность, — Раду понимающе улыбнулся. — Но одному предсказанию я все же доверяю. Когда-нибудь ты станешь великим султаном, Солнце мира. — Когда-нибудь, — Мехмед заботливо придвинул к Раду блюдо с лепешками и вазочку с его любимым вареньем из лепестков роз. — Когда-нибудь, мой Серебряный принц.***
В тот вечер о предсказаниях они больше не говорили; других, более нужных и желанных обоим разговоров хватило с лихвой. В теплом уюте кофейни и по дороге во дворец Мехмед щедро делился с возлюбленным планами по дальнейшему благоустройству дорогого ему города, включающими в себя, кроме всего прочего, возведение новых общественных зданий. — Послушай, Раду, это важно! Я замыслил постройку новой мечети и имарета*, где смогут кормиться бедные путники, сироты, неимущие — независимо от происхождения и веры. Что скажешь на это, мое сердце? — Скажу, что восхищаюсь твоим добрым гением. И что дела, к сожалению, не отпускают тебя ни на мгновение, Солнце мира, — со вздохом ответил Раду, указывая на необычно торжественного Кючук-бея, который встречал припозднившихся, в своем эгоистичном счастье позабывших о времени влюбленных на ступенях дворца. — Что стряслось, Кючук-бей? — спросил Мехмед, передавая верному стражу повод и спешиваясь. — Дурные вести? — Важные, Повелитель, — Кючук-бей сдержанно склонился. — Но спешно прибывший из столицы Шихабеддин-паша, который с утра дожидается вас в зале Совета, не простит мне, если мой господин услышит новости от кого-то другого. — Что ж, на все воля Аллаха и я приму Шихабеддина, с какими бы вестями он ни явился, — Мехмед расправил плечи, без ропота подчиняясь обстоятельствам. — Да, Кючук-бей, — он улыбнулся, позволив себе хитро прищуриться. — Сделай для меня кое-что еще: сходи за Гюльшах-хатун и незаметно проведи ее в зал Совета. — Издревле заведенный обычай не дозволяет женщинам присутствовать на совете, — пояснил он возлюбленному, держа путь по безмолвным коридорам дворца. — Но Гюльшах, чья верность не отстает от мудрости, имеет право выслушать весть из первых уст. Как и ты, мой бесценный, — кончиками пальцев Мехмед притронулся к дрогнувшей ладони. — Теперь ты со мной — навсегда. Так, плечом к плечу, они вошли под старинные беленые своды. Там их уже дожидались ближайшие сподвижники и преданные соратники Мехмеда. И конечно же Шихабеддин-паша в неизменно роскошном дорожном кафтане, подбитом сверкающим лисьим мехом. — Да пошлет вам Аллах процветание и долгие годы жизни, Повелитель, — евнух величаво склонил голову. — Вы чудесно выглядите, мой молодой господин. Красота, сила, талант к управлению — редчайшие дарования, слившиеся воедино… А плодами вашей несомненной мужественности, — превосходно поставленный голос Шихабеддина стал чарующе-сладкозвучным, — я успел сполна насладиться нынешним утром, когда мне представили двоих крепких и здоровых шехзаде. — Счастлив приветствовать вас в Манисе, мой добрый друг и тайный помощник, — краем глаза Мехмед заметил легкое движение за резной перегородкой, где промелькнули две тени — жемчужно-серая и черная. Мехмед неприметно усмехнулся: то были Гюльшах и Кючук-бей. — Надеюсь, что затянувшееся ожидание было не слишком тягостным. Также надеюсь, что принесенная вами весть, ради которой вы решились предпринять столь трудное путешествие по зимним дорогам, нас не разочарует. — Не разочарует, Повелитель. — Евнух с интересом разглядывал сильно возмужавшего правителя Манисы, которого не видел уже давно: юноша уходил; на его место заступал уверенный в себе мужчина, чье слово — закон, а решения — святы. Шихабеддин помолчал и продолжил торжественно: — Не разочарует, мой Повелитель. Ибо я приехал сообщить вам о безвременной кончине султана Мурада и о том, что теперь вы — султан.***
Если бы Мехмеда спросили, когда началась его по-настоящему взрослая жизнь, он бы не колеблясь ответил, что в день приезда в Манису Шихабеддина. Давно отгремело бурное ликование, охватившее зал Совета, оставив после себя единственное воспоминание о том, как среди общей суеты и радостного шума Раду первым с глубочайшим почтением преклонил пред ним колени. — Каким оно будет, ваше правление? — спросил Шихабеддин, пытаясь правильно истолковать для себя то быстрое и незаметное другим пожатие сплетенных ладоней, которым обменялись новый султан и его коленопреклоненный юный друг. — Что вы предпримите первым, Повелитель? — Наш Повелитель всегда почитал обычаи этого города, — вежливо вступил в разговор до сих пор молчавший Заганос-паша. — Когда ваш старший брат, — он учтиво поклонился Мехмеду, — шехзаде Алаэддин Али**, был новорожденным младенцем, султан Мурад вынес его к своим советникам и, согласно обычаю — что подтвердят все присутствующие при этом, — представил его, как будущего наместника Манисы***. Последуйте моему совету: прямо сейчас назовите того из шехзаде, в ком видите своего приемника в Манисе и на престоле Османов. — Именно так я и поступлю, — Мехмед кивнул своему визирю. — Подобный обычай не следует нарушать. Он знал наперед, кого из сыновей назначит своим наследником, но все равно замешкался у покоев гарема. Здесь, в отрешенной от мира, сугубо женской атмосфере, царили дремотный покой и сонная тишина. Новость о смерти султана Мурада пока не успела проникнуть сквозь крепкие стены. — Я не стану влиять на ваше решение, мой Султан, — сказал убеленный сединами Главный евнух, встретивший Мехмеда глубоким почтительным поклоном. Благодаря своему высокому положению он тоже присутствовал в зале Совета и как никто другой знал старинные обычаи. — Решение принято. Ты же оставишь в Манисе иное свое воплощение?.. Мехмед отмахнулся от вновь охватившего его дурного предчувствия и толкнул дверь в комнату Гюльшах. — Я ожидала увидеть вас, Повелитель, — девочка-Сфинкс подняла на него серьезное бледное личико в обрамлении длинных темно-каштановых кос. Гюльшах по-обыкновению была собрана и деловита. Она уже успела разбудить, поднять и одеть Мустафу. Ребенок жмурился от прохладной воды, которой его умыли, и весело улыбался, решив, должно быть, что мать подняла его среди ночи для какой-то неведомой забавы. Завидев отца, он и вовсе расхохотался и протянул к нему крошечные ручонки. — Ради этого все и замышлялось, верно? — спросил Мехмед, встревоженно наблюдая, как Гюльшах, его оплот надежности и стабильности, с трудом справляется с застежками парадного детского одеяния из тяжелой негнущейся парчи. — Наш брак? — она опустила голову. — Да, ради этого. Чтобы империей Османов когда-нибудь правил тот, в чьих жилах течет древняя, гордая и чистая кровь Караманидов. Ей наконец удалось справиться и с драгоценными застежками, и с подступающими слезами, и горечью предстоящего расставания. В конце концов, к этому ее всегда готовили; ради торжества собственного сына она когда-то появилась на свет. И потому она почти с возмущением отвергла предложение супруга перебраться вместе с остальным двором в столицу. — Нет! Не настаивайте, милый друг, я не поеду. Я должна остаться с сыном и вырастить из него достойного правителя и мужчину. — Я усилю вашу охрану и оставлю в Манисе Заганоса-пашу, — как бы там ни было, Мехмед не мог перестать тревожится за них обоих. — Он поддержит тебя своими советами и станет наставником нашему сыну. Гюльшах улыбнулась, ее слезы высохли. Оглядев напоследок притихшего в присутствии отца Мустафу, она бросила смешливый взгляд на супруга и тихо спросила: — Не простили? Мехмед помолчал. Он знал, что мудрый, далекий от людских волнений и все понимающий Сфинкс не станет требовать объяснений, но решил ответить: — Не простил. Но не столько разлуки, которая выжгла мне сердце и чуть было не убила. Просто теперь я больше никому не могу позволить действовать за моей спиной даже ради общего блага. Но Заганос-паша всегда был предан мне и потому имеет право получить должность визиря при Мустафе хотя бы в качестве награды за свою преданность. — Да будет так. Гюльшах снова улыбнулась и ободряюще кивнула супругу. Сейчас первейшей обязанностью нового султана было представить маленького манисского наместника и наследника престола Совету и получить присягу на верность. А все остальное, кроме блага сына, для стойкой сероглазой девочки, в один час решением мужа превратившейся в полноправную валиде, по большому счету значения не имело.***
Уже глубокой ночью Мехмед покончил с делами и добрался до своих покоев. Там было натоплено и чисто убрано; старомодные глиняные светильники на высоких подставках отбрасывали на расписанные стены нечеткие тени и зыбкие блики. Вернувшийся к своему господину Кючук-бей заканчивал укладывать вещи: на рассвете молодому султану и его окружению предстоял неблизкий путь в столицу. Произнеся приветствие, верный страж умолк и указал глазами на юношу, который молчаливо дожидался возлюбленного, сидя у накрытого стола. — Раду, — Мехмед просиял самой счастливой из своих улыбок: им двоим не нужны были слова о том, сколь тягостной стала бы эта последняя манисская ночь вдали друг от друга. — Не ешь, мой хороший, подожди меня. Я скоро, — добавил он, на ходу сбрасывая верхнее одеяние. Менее чем через полчаса он присоединился к возлюбленному, успев вымыться и переодеться в свободные домашние одежды. Помогавший ему Кючук-бей удовлетворенно оглядел собранные дорожные сумки, затем откланялся и в привычной невозмутимой манере отпросился уйти со двора. — Иди, Кючук-бей, — ответил Мехмед, припоминая радостные стены Последнего приюта и лимонные деревца в кадках, высаженные явно не мужской рукою. Что ж, наверное, даже самой сильной любви нельзя вечно жить, упиваясь горестными воспоминаниями. — Иди, — повторил Мехмед. — Но не забудь вернуться к рассвету. Едва верный страж удалился, он пересел к Раду поближе, неосознанно стремясь почувствовать его желанное ровное тепло у своего плеча. Снова потекли разговоры, дополненные мелодичным звоном посуды: им удалось захватить любовников целиком, и потому о самом важном Мехмед сумел вспомнить только к концу сильно припозднившегося ужина. — Хотелось бы верить, что тебе понравится мой подарок, — сказал он с затаенной надеждой, вручая восхищенному юноше ларец греческого ювелира. — Он превосходен, — тонкие пальцы, которые Мехмед так сильно любил целовать, с благоговением скользнули по серебряной вязи и замерли на изящном узоре на крышке. — Спасибо. Но я не вижу отверстия для ключа. — Его нет, — ответил Мехмед, вставая за спиной поднявшегося на ноги возлюбленного. — Видишь того сокола, что готовится схватить зайца? — тихо спросил он, почти касаясь губами белокурого затылка. — Надо сдвинуть зайца ему в клюв и тогда… Ларец распахнулся под смех счастливых любовников. Лампы мигнули. Сосновая головешка, догорая в жаровне, вспыхнула голубым пламенем перед тем, как превратиться в горячую золу. — Но мне нечего подарить тебе в ответ, Солнце мира, — Раду виновато улыбнулся. Мехмед тоже улыбнулся: в данный момент его прельщала только одна награда. — Подари мне себя. — Султану нужно лишь приказать, — Раду опустил ларец на стол и медленно повернулся. Его мерцающие глаза, зрачки которых расширились от благодарности и вспыхнувшего желания, встретились с черными глазами Мехмеда. — Тебе, мое сердце? Никогда! — шепнул тот, мгновенно загораясь ответным желанием. — Но ты же видишь, мой бесценный, чувствуешь, что я с ума схожу от возможности прямо сейчас любить тебя. Вскоре на ложе их нагие тела слились в чувственном единении. Любовь вела их: порывы лихорадочного обладания перемежались с паузами подлинной нежности, наполненными прикосновениями, поцелуями и признаниями. Потом страсть снова вступала в свои права: движения спаянных тел становились резче, стоны — громче, а ласки — безумнее. Затем опять приходил момент чарующей гармонии: они неспешно сливались, постепенно хмелея от трепетных ласк, в своем единении заботясь прежде всего об удовольствии другого. В один из таких моментов Раду вдруг отчаянно вскрикнул: «Прошу тебя!» и теснее прижался к Мехмеду. Даже сквозь собственное, неожиданно нахлынувшее наслаждение понимая, что нужно возлюбленному, тот протиснул руку между их плотно сомкнутыми телами. Его пальцы уверенно сжали напряженную плоть и почти сразу точно в награду оросились вязкой влагой. После, когда страсти утихли, тела успокоились, а усталое сознание медленно начал затапливать сон, Раду прошептал, что проведенные в Манисе счастливые дни навсегда останутся в его памяти. — Как и в моей, — ответил Мехмед, прижимая к себе засыпающего в его объятиях возлюбленного. — Маниса была щедра к нам, Серебряный принц. Но я верю, что в Эдирне нас с тобой тоже ждут дни счастья.Конец первой книги