Порвалась дней связующая нить Как мне обрывки их соединить?.. «Гамлет». У. Шекспир
Громадная бронзовая «Базилика» османов [1], установленная против Влахернского квартала [2], грохотала всего несколько недель, а казалось — долгие годы. Утро под обстрелом… Еще один страшный, серо-черный, томительный, полуголодный, безрадостный, горький, наполненный отчаянием день под обстрелом… Ночь, жуткая, бессонно-мучительная, напряженная ночь под обстрелом, от коего не спасали даже мощные стены древнего Города: недавно, после одной из таких затяжных ночных бомбардировок, рухнула крепостная Виктиниева башня возле речки Ликос. [3] … — Вчера вы собственными глазами увидели всю силу нашей армии, любезный господин Нотарас. — Вчера… Вчера ее не увидел разве что только слепой. Признаться, раньше я никогда не поверил бы, что человеку вообще подвластно подобное. Довольный смешок. Потом опять этот густой, решительный голос с чужеземным выговором. — Вы о двинувшихся по суше кораблях?.. Услышав про корабли, сын командующего имперским флотом, Яков Нотарас оторвал голову от парчовой подушки. Весь вчерашний день юный Яков вместе с другими горожанами провел за ремонтом обветшалых, частично разрушенных артиллерией внешних стен, куда вышли все от мала до велика. Торговцы, ремесленники, монахи в черном, свободные от службы солдаты. Укрывшиеся в городе земледельцы. Немощные старцы… Женщины из простонародья с сопливыми, грязными ребятишками, наравне со взрослыми таскавшими корзины с землей, но в своем счастливом детском неведении не понимавшими величия момента — момента скорого и неминуемого падения Града Константина, — и потому вдруг забросившими дела и затеявшими извечные ребяческие игры с киданием камушков друг в дружку и потешной потасовкой. От стайки таких чумазых, сильно расшалившихся озорников Яков, тряхнув длинными кудрями, поспешил брезгливо отодвинуться в сторону. Не пристало ему, единственному сыну мегадуха [4], гордости семьи, исключительно красивому четырнадцатилетнему юноше, водить компанию с какими-то нищими, дурно пахнущими оборванцами. Но отец приказал выйти с прочими на стены… и Яков не посмел его ослушаться. Пока он подыскивал себе спокойное место подальше от взора бдительного, присланного из дворца вербовщика, раздались удивленные крики, сменившиеся горестными причитаниями. Яков поднял голову и перепугано опустился на корточки, совершенно растеряв величие хорошо воспитанного молодого человека из знатного рода и уже не сознавая, что делает. Огромная вражеская трирема, скрипя и покачиваясь, словно по воде плыла через Галатский холм [5] в пыльном апрельском мареве прямо перед обескураженным взглядом разом примолкшего Города. Ее тащила дюжина выносливых волов. Хитроумные османы, оставив безрезультатные попытки прорваться в бухту Золотого Рога [6] морем, решили переместить туда свои корабли по деревянным просмоленным полозьям, тщательно сработанным и уложенным под отвлекающими бомбардировками. Трирема на повозке с литыми колесами, запряженной волами. Бирима. [7] Еще одна трирема. Толстобокая баржа. Несколько вспомогательных быстроходных судов… А за этим невозможным сухопутным путешествием османской флотилии с холма наблюдали двое удивительно подходивших друг другу, прекрасно дополняющих один другого конников: широкоплечий, сильный, яркий, мужественный, темноволосый с только нарождающейся бородкой и совсем еще безбородый, статный, белокурый и молодой… — Семьдесят кораблей. Семьдесят! — голос отца звенел от тревоги. — Стало быть, теперь всем нам следует ожидать скорого штурма? — Не вам его страшиться, господин Нотарас, — снова этот чужеземный выговор его невидимого Якову собеседника. — Наш Повелитель чтит ваши заслуги перед Великой Портой. Если бы не ваше предупреждение о готовящейся венецианской диверсии, не видать бы нам больше нашего флота. — О тш-ш! — Яков представил, как отец прижимает палец к губам, и поспешил спрятать лицо в подушках. — Даже у стен моего собственного дома есть уши, — начал отец. Но его перебили. — Насколько я понимаю, у вас, ромеев, яд — одно из лучших средств избавления от любителей подслушивать, — раздался приглушенный смешок. Незримый собеседник отца помолчал, потом вдруг продолжил: — Но погодите-ка, любезный Нотарас… Разговор прервался так внезапно, что Яков не успел сообразить, почему его вдруг схватили, почему одним рывком выдернули с низкого дивана, на котором он нашел себе пристанище от грохота вражеской артиллерии, и зачем бросили на колени к ногам отца. — Восхитительно. — Собеседник мегадуха, высокий человек со светло-каштановыми волосами и выправкой бывалого воина одним пальцем подцепил подбородок коленопреклоненного Якова. — Такой трогательный. Такой обворожительно-невинный. Такой напуганный. Но, — жесткий палец с кровавым рубином скользнул вверх и ласково провел по покорно приоткрывшимся юношеским губам. — …но глазки-то не забыл оттенить. [8] Ваш сын? — Да, Яков, — ответил Лука Нотарас не без гордости. — Мой младшенький… — И единственный. — Отпустив подбородок Якова, осман выпрямился и принялся неспешно натягивать перчатки. — Берегите его, любезный господин Нотарас. А ты пока прощай, мальчик, — его холодный взгляд снова обратился в сторону все еще стоящего на коленях Якова. — Скоро мы с тобой снова увидимся. — Встань, Яков. Под непрекращающимся грохотом «Базилики» юный Нотарас не сразу заметил, что отец успел проводить через тайный ход своего опасного гостя и вернуться в затянутые парчой и шелком покои. Если бы не было осады, в это время дня здесь бы уже собирались нарядные гости из высшей имперской знати. И все эти гости без устали славили бы красоту златокудрого Якова. — Отец… Его снова дернули, ставя на ноги. Лука Нотарас вгляделся в его красивое, слегка подкрашенное лицо, а потом сказал увещевающе-ласково: — Не бойся, Яков. Господь нас не оставит. Помолись, мальчик. Помнишь, однажды я говорил тебе, что твоя прелесть призвана утешать Императора? — Да, отец. — Яков согласно кивнул, совершенно не понимая, при чем тут их давний разговор, что когда-нибудь ему предназначено стать усладой для дряхлеющего Императора Константина. — Скоро у нас будет новый император, Яков. Сильный, молодой и пылкий, судя по его свершениям. Помолись, чтобы после своей победы он остановил свой благосклонный взор на тебе. А теперь мне пора вернуться к своим обязанностям. — До боли сжав его плечо, отец развернулся и стремительно покинул покои, оставляя Якова в одиночестве изнывать под грохотом вражеской артиллерии. Впрочем, совсем скоро испуганное и томительное одиночество юного Нотараса было нарушено призывным тихим свистом. — Себастьяно! Тотчас позабыв про страх и молитвы, Яков высунулся на улицу. Нет, он не ошибся, ведь там, среди деревьев окружавшего дом садика, в самом деле был именно он — Себастьяно. — Пойдем со мной. Пойдем со мной, мой прекрасный мальчик, — шептал Себастьяно, несдержанно целуя и лаская выбравшегося к нему любовника. Их, двадцатипятилетнего помощника капитана с венецианской галеры и четырнадцатилетнего сына мегадуха, которые сейчас уходили по улицам осажденного города, свели эти безрадостные, тусклые, страшные дни. Свели — и неожиданно для обоих толкнули в объятия друг другу. Якова — из вечного одинокого страха перед обстрелом. Себастьяно — от восхищения красотой благородного юноши, к которому раньше он не посмел бы даже приблизиться. — Куда мы идем, Себастьяно? — Увидишь. — Но… — Говорю же — увидишь. — Себастьяно ласково улыбался, увлекая прижавшегося к нему Якова в сторону от Влахернского квартала. Пройдя еще несколько богатых кварталов, любовники оказались перед жилищами городской бедноты. Здесь было тесно, грязно, но почти совершенно безлюдно: бомбарды османов временно умолкли, и все, кто мог работать и приносить хоть какую-то пользу, снова устремились на стены. Защитники города, старики, женщины, дети… Ростовщики и монахи… Богатые и бедные… Все, кроме брезгливо морщившегося Якова Нотараса. — Понимаю. Это место не для твоей красоты. Но цель, мой прекрасный мальчик, целиком и полностью оправдает неприятное путешествие, — говорил Себастьяно, подавая Якову руку, чтобы помочь ему перейти через какой-то вонючий ручей. — Говорят, — продолжал он, уводя Якова в узкий проем между лепившимися к крепостной стене домами, — …что Великий турок уже дважды предлагал вашему императору сдаться и открыть ворота. — Великий турок? — Молодой султан Мехмед, Яков. Теперь его называют не иначе как «Великий турок». Он обещал, что в случае добровольной сдачи городское население и сам город не пострадают. — И что же наш Император, Себастьяно? — Он отказался, мальчик. Теперь следует ожидать лишь штурма и разграбления вашего Города, — вздохнул помощник капитана, подводя любовника к тщательному сокрытому зарослями чертополоха глубокому, выложенному камнем лазу, уводящему под городские стены. То был, скорее всего, какой-то давно пересохший и заброшенный водосток или иное инженерное сооружение. — Когда-нибудь я буду утешать его, — шепнул Яков, думая о человеке на холме, который показался ему столь ярким, сильным, властным и решительным. — Иди сюда. — Себастьяно его не слушал, он уже успел нырнуть в лаз и теперь протягивал любовнику руку. И Яков сдался, позволил обнять и увлечь себя в темный влажный проход, даже в такой ситуации стараясь сохранить прелесть, достоинство, обманчиво невинный и трогательный облик, но при этом не слишком запачкать собственные шелковые, богато вышитые гиацинтами одежды.***
Тайный проход вывел их далеко за пределы города, где на землю сразу был брошен плащ Себастьяно, а богатые шелковые одежды Якова сорваны и откинуты в сторону густых чертополоховых зарослей. — Завтра мы отплываем, Яков. Уезжай с нами в Венецию, — нашептывал Себастьяно, врываясь в юное, распростертое под ним хрупкое, нежное тело одним единым сильным движением. — Не могу. Ах-х, Себастьяно… — Знаю. — Крепкие, позолоченные солнцем руки обхватили распахнувшиеся тонкие бедра. — Тебе ведь предстоит в будущем услаждать Великого турка, повелителя османов. — Ты… Ты слышал?.. — тихо спросил Яков, когда их телесная близость иссякла. — И что ты на это скажешь?.. — Что сильно завидую султану Мехмеду, который впервые будет познавать тебя, Яков. Склонившись, Себастьяно поцеловал любовника, затем с сожалением отстранился и поднялся на ноги. Как бы ни хотел помощник капитана вечно восторгаться ангельскими красотами юного Нотараса, но приходилось вспомнить о долге и делах. — Оставайся здесь, мальчик, — снова склонившись, он еще раз поцеловал податливо-мягкие, сладко пахнущие кармином [9] губы Якова. — А мне нужно как следует осмотреть лаз и приготовить все для завтрашнего отхода нашей команды. — Ты вернешься? — Скоро. Жди. Одевшись, Себастьяно подхватил свой арбалет и исчез в вездесущих чертополоховых зарослях. Яков тоже оделся и с удовольствием растянулся на брошенном на землю плаще. Здесь, среди неожиданно обрушившейся тишины, серо-зеленых холмов, полевых цветов и чертополоха, было так легко забыть об осаде. И об опасности, которая тоже явилась разом и вдруг в образе четверых османских лазутчиков, правивших коней прямо к поврежденным артиллерией стенам. Трое из них — светловолосый, широкоплечий, по виду из перебежчиков-ромеев, державшийся рядом с ним узкоглазый кривоногий степняк [10] и черноволосый, с замкнутым, опасным ликом бывшего подданного хана, — интереса для Якова не представляли. Нет! Его пытливые, тщательно подкрашенные глаза сразу впились в четвертого: синеокого юношу редкой красоты на белоснежном коне и в сверкающем доспехе. Молодой, изящный, но в то же время уверенный в себе, мужественный и сильный, очень красивый (гораздо прекраснее самого Якова, гораздо прекраснее всех тех, кого он когда-либо видел в жизни), этот белокурый осман был неприятен юноше до омерзения. Его молодость. Его сверкающая, чарующая, разящая наповал, почти невозможная красота. Вся его возвышенность, одухотворенность, и, бесспорно, весьма привилегированное положение. Его близость к султану, рядом с которым он наблюдал с холма за двинувшимися по земле кораблями. Его крошечная родинка над верхней губой и его сдержанные движения… Должно быть, Яков слишком пристально всматривался во врага. Потому что враг вдруг повернулся. Враг его заметил. Враг осадил коня. Враг покачал головой, когда один из его спутников — тот самый кривоногий степняк, — решительно вскинул лук и прицелился в испуганно вжавшегося в землю Якова. — Мы не воюем с детьми, Хуршид, — сказал молодой осман (если Яков правильно понял его чужеземный выговор). И снова Якова зачем-то грубо дернули и отбросили в сторону. Точно из неоткуда появившийся Себастьяно вскинул арбалет и прицелился в белокурого лазутчика. К несчастью, его опередили: крымчак с опасным взглядом рванул вперед, закрывая своим широким телом красивого османа. Закрывая — и отчего-то тотчас заваливаясь набок. А подле Якова рухнул Себастьяно, намертво пораженный стрелой степняка. …Вражеские лазутчики уехали, поддерживая в седле своего самоуверенного, опрометчиво выехавшего в разведку без доспеха и потому теперь поверженного товарища. Яков посмотрел в остекленевшие глаза Себастьяно. Посмотрел на себя — крови на платье не оказалось. Радуясь, что никто не знает и никогда не узнает о том, что из-за него был убит помощник капитана с венецианской галеры, Яков Нотарас, красивый, похожий на златокудрого ангела юноша из благородного рода, не долго думая, нырнул в спасительный лаз.***
Мехмед стоял над мертвым телом Кючук-бея и не чувствовал ничего, кроме тупой багровой боли и горького отчаяния, поразивших его сердце наподобие того самого арбалетного болта. И нахлынувшего разом понимания, что все произошедшее с верным стражем случилось по вине дорогого, но своевольного человека, которого Мехмед любил больше жизни и которому однажды сказал «навсегда». — Остался у него кто-нибудь? — едва справляясь с голосом, спросил Мехмед, сжимая ледяную ладонь погибшего товарища. — Дочь, Повелитель. Трехлетняя Зулейха, — с грустью ответил Шихабеддин. — Несчастный, осиротевший ребенок. Он один, только он один о ней и заботился. Ведь той женщине из Манисы она не нужна. — Я мог бы взять Зулейху к себе в дом, Повелитель. Если позволите, — вздохнул до сих пор молчавший Махмуд-паша. Мехмед кивнул, в своей горечи уже не пытаясь вспомнить, где, когда, и при каких обстоятельствах слышал это напевно-нежное, точно хрустальное «Зулейха, Зулейха.». Должно быть, от самого Кючук-бея. Или от Махмуда-паши… — Вы сможете жениться на Зулейхе-хатун, мой друг, когда она вырастет, — услышал Мехмед обращенный к ромею голос Шихабеддина. — Кючук-бей хотел бы этого. …или от того же Шихабеддина. Или от склонившегося перед телом друга безутешного узкоглазого Хуршида. — Шихабеддин-паша. Хуршид. — Да, Повелитель?.. — Следуйте за мной.***
Раду поднялся при его появлении. Мучительно-бледный, напряженный, он все еще был в боевом облачении и зябко кутался в дорожный плащ, словно его болезненно знобило этой теплой апрельской ночью. — Мехмед, — начал Раду. Но тут же осекся, опуская голову: — Мой Султан… — Ты… Мехмед задохнулся от горечи. Он любил Раду. Он его обожал. Но между ним и возлюбленным теперь навечно встал призрак убитого Кючук-бея и маленькой девочки, в одночасье лишившейся отца. — Ты снова проявил своеволие, — прошептал Мехмед, больше не пытаясь унять боль в предательски дрогнувшем голосе. — Ужели ты не понимал, что все они — и покойный Кючук-бей, и Махмуд-паша, и Шихабеддин, и Хуршид, — все они, верные однажды данной клятве, будут защищать тебя даже ценой своей собственной жизни? Ведь я просил тебя, Раду. Просил, а не приказывал… — Но, Мехмед, — Раду поднял голову. Его голос тоже подрагивал, но это не значило уже ничего. — Там был мальчик… — Мне нет никакого дела до всех христианских мальчишек вместе взятых! — Мехмед повысил голос, который наконец удалось взять под годами выпестованный контроль. — Но мне есть дело до того, что ты возомнил себя всесильным фаворитом, могущим и имеющим право игнорировать просьбы своего повелителя и султана. — Нет! Раду сначала отшатнулся, будто от удара хлыста. Но потом, помедлив и точно решившись, хотел шагнуть к нему. — Не подходи, Раду! Не подходи. — Мехмед предупреждающе вскинул руку. — Я знаю, что ты всегда хотел выглядеть перед своими товарищами мужчиной и воином. Значит, теперь примешь наказание, как подобает воину и мужчине. — И что это будет, мой Султан? — Отступив назад, Раду обессиленно опустился на край походного ложа. — Отошлешь меня в Валахию? — Твой Повелитель отослал бы тебя именно туда. — Мехмед отвернулся, пряча от возлюбленного едкую влагу, вскипевшую на глазах. — Но человек, когда-то принесший тебе клятву крови, отсылает тебя лишь в Айдос [11] под надзор Хуршида и Шихабеддина-паши. — Надолго? — глухо спросил Раду, пряча лицо в ладонях. — Пока мы не возьмем Константинов Град. И, не в силах больше смотреть на возлюбленного, Мехмед поспешил покинуть походный шатер, на ходу отдавая последние указания склонившимся перед ним Шихабеддину и Хуршиду.***
Двадцать четвертого апреля произошло лунное затмение, вызвавшее панику в осажденном городе. Двадцать четвертого апреля совершенно поникший Раду навсегда покинул военный лагерь, вернув Мехмеду Сердце Льва вместе с запиской, в которой были два единственных слова: «Прости меня…»***
Пояснения к главе
[1] Базилика османов — или Османская Пушка. Огромная бомбарда, отлитая из бронзы за три месяца венгерским инженером Урбаном, нанятым на службу молодым султаном Мехмедом [2] Влахернский квартал — аристократический квартал, где располагался дворец императора, именуемый «Влахерны» [3] Речка Ликос — в османские времена была единственной рекой в пределах стен Константинополя. Название реки переводится как «волк» [4] Мегадух — командующий имперским флотом в государстве ромеев [5] Галатский холм — холм рядом с Константинополем [6] «…безрезультатные попытки прорваться в бухту Золотого Рога морем» — 22 апреля турецкие отряды через Галатский холм сумели сушей протащить в обход преграждавшей залив цепи свои военные корабли, использовав для этого специальные повозки и деревянные рельсы наподобие трамвайных. Турецкая артиллерия в это время вела отвлекающий огонь по цепи у Золотого Рога. Собранные повозки с литыми колесами были спущены на воду, подведены под корпуса турецких судов, а затем при помощи быков вытащены на берег вместе с судами. В повозки запрягли быков, которые проволокли суда по деревянным рельсам мимо квартала Пера из Босфора через холмы к северному берегу Золотого Рога. В результате этой выдающейся инженерной операции турки сумели переправить в залив 70 судов. Ошеломленные этим, греки не знали, что предпринимать. Согласно одной из версий, венецианцы предлагали провести решительную атаку всеми имеющимися в наличии судами на турецкие корабли или высадку десанта на северный берег Золотого Рога, чтобы отрезать спущенные на воду суда от берегового прикрытия и не успевших добраться до кораблей турецких моряков. Решение, видимо, принималось долго и в спорах. [7] Трирема, бирема — класс боевых кораблей [8] «…но глазки-то не забыл оттенить» — в Константинополе мужчины и юноши (особенно в среде высшей аристократии) красили лицо даже больше, чем знатные женщины. Но здесь Козандж Доане, конечно, пытался иронизировать над юным Яковом, который не забыл накраситься во время вражеского обстрела [9] Кармин — красный краситель, получаемый из карминовой кислоты. Во времена описываемых событий использовался к качестве краски для губ. Для сладкого благоухания в подобную краску как правило добавляли благовония [10] Степняк — для типичного, гордого и самовлюбленного ромея Хуршад был только каким-то «степняком» [11] Айдос — османский городок рядом с Константинополем