Музыкальная тема ко всем частям Затмения: Александро Сафина — Luna О, луна, Сколько песен ты уже слышала И сколько ещё за века Пересечёт небо, чтобы достигнуть тебя, Гавани для поэтов, которые не записывают своих стихов И которые часто теряют голову. Ты слышишь вздохи тех, кто жаждет. О тебе мечтает каждая душа…
В середине марта 1453 года в залитой по-весеннему яркими солнечными лучами Румели Хисар[1] царило немалое оживление. Разноцветные походные шатры, бомбарды на укреплениях и платформах[2], люди, разъезды, кони… Верховые с факелами или без оных во главе и арьергарде прибывающих каждый день отрядов: элитный янычарский корпус, разместившийся четко организованным порядком прямо за мощными, золотисто-коричневыми недавно и спешно возведенными стенами; отлично вооруженная легкая пехота Манисы и Анадола, вставшая за светлыми, поросшими лесом серо-зелеными холмами; конники и молодые воины в приметном красном из Карамана; башибузуки[3], набранные по покоренным провинциям, и примкнувшие к ним отчаянные головы с Италийского полуострова[4] и из германских земель. Переметнувшиеся в погоне за наживой извечные соперники Господаря Валахии венгерцы; бежавшие от императора ромеи; присланные верным присяге ханом[5] крымчаки — в расположении османской армии по требованию султана Мехмеда привечали всех. И всем находили место: час от часу военный лагерь разрастался, давно уже выплеснувшись всей своей кипучей жизнью, военной мощью, сверканием доспехов и людской массой за стены крепости, к гнетущему ужасу будущих защитников великого, но одинокого в своей беде Города Константина. — В первый раз мы просто были не готовы. Потому пришлось отступить[6], — в своем шатре говорил Мехмед окружившим его военачальникам, устало склоняясь над картой. Она, усталость эта, пришла откуда-то из глубин надежно укрытого ото всех подсознания. Не вовремя. Так несвоевременно. И весьма некстати. Когда он был вынужден постоянно сражаться с врагами внутри страны и за ее пределами. Когда он был обязан казаться уверенным в себе, бодрым и сильным, чтобы вести за собой и постоянно воодушевлять свою немалую армию. Когда ему приходилось планировать и отдавать четкие, ясные, а главное — осмысленные приказы. Когда возникла необходимость соответствовать — и он соответствовал, сражался, воодушевлял и приказывал. Но уверенным в себе, неутомимым и сильным был не он, а молодой султан — надежда и гордость османского государства… Но человек в нем именно сейчас отчего-то безмерно устал. — С помощью Анадолу Хисар[7] и нашего флота нам удалось захватить контроль над проливом, — рука Махмуда-паши накрыла то место на карте, где была обозначена анадольская крепость, построенная на месте стародавних греческих укреплений. — Теперь Град Константина полностью блокирован и с моря, и с суши. Ромеи напрасно ожидают помощи, мой Повелитель, — он почтительно опустил голову перед умолкшим Мехмедом. — Она не поступит. А совсем скоро, по сведениям эмиссаров Шихабеддина-паши, — советник бросил взгляд на величавого евнуха, который спокойно рассматривал узор на рукаве своего кафтана, — в городе кончатся запасы зерна и продовольствия. И тогда… — Тогда, любезный Махмуд-паша, мы начнем осаду. Непререкаемым жестом распустив военачальников, Мехмед опять склонился над картой, совершенно не замечая, что за ним внимательно наблюдают. — Эфенди… Только через несколько минут среди вновь затопившей усталости он все-таки сумел сообразить, что зовет его явившийся во главе манисских пехотинцев Заганос-паша. Единственный, кто не ушел вместе с остальными, а остался подле него в мгновение недостойной слабости. И единственный, кто имел право на дружески-ласковое и почти позабытое «эфенди». — Мой Султан… — Эфенди мне нравится больше, Заганос-паша. Расправив затекшие от постоянного ношения доспеха плечи, Мехмед улыбнулся бывшему наставнику. Слабость уходила; уже совсем скоро молодой султан был привычно собран, привычно энергичен и привычно деловит. — Как полагаете, венецианцы придут на помощь императору Константину?[8] — Нет, эфенди. Ваш советник Махмуд-паша прав. Императору неоткуда ждать реальной помощи, ибо в среде италийских и других властителей нет единомыслия. Им, по счастью, теперь вовсе не до чаяний Великого Города. А если все-таки некоторые из них с трудом и многочисленными оговорками пришли бы к соглашению, то в скором времени их союз потерял бы силу: ведь даже те из них, кто связан союзом, занят тем, как бы похитить принадлежащее другому, — друг друга они подстерегают и остерегаются гораздо больше, чем потери выгодного торгового партнера.[9] — Да и в самом Городе, среди высшей знати и населения тоже нет единомыслия, — Заганос-паша пристально смотрел на Мехмеда. — По сообщениям наших эмиссаров, командующий имперским флотом Лука Нотарас заявлял не раз, и заявлял открыто, что лучше увидеть в городе царствующей тюрбан, чем латинскую тиару. — Что ж. У этого Нотараса в живых, кажется, остался только один сын — младший, Яков. Вот он и старается, спасая от неминуемого свое единственное чадо. В любом случае, нынешние разногласия в стане ромеев нам весьма на руку, — произнес Мехмед, задумчиво поглаживая нарождавшуюся бородку. Вчера в ночи ее ласкали совсем другие пальцы. Полные пронзительной нежности, тонкие, потрясающе красивые, изящные, горячо любимые и бесконечно желанные. Но не звучный, чарующий, проникающий к самому сердцу, к душе голос Раду звал его сейчас: ступивший в шатер Великий Визирь Халиль-паша подобострастно склонился: — Мой Султан. Там… Вы должны увидеть это своими глазами… — Что мы должны увидеть, Халиль-паша? Под взглядом бывшего наставника Мехмед вскинул голову и следом за визирем вышел во двор крепости, где с трудом удержался от смеха. Ай да Влад! Ай да Господарь! Какой верный союзническому договору жест! Но какая насмешка!.. — Валахи? — догадливо спросил молодой султан, указывая на въехавших в крепостные ворота всадников. Временная и недостойная правителя слабость ушла окончательно. Скрестив руки на груди, Мехмед с веселым интересом разглядывал толпящийся перед ним разношерстный сброд, единственным достоинством коего было наличие плохонького оружия, смертельно усталых, тощих коней и сопроводительной грамоты от преданного брата и друга Владислава Дракула. «Одним махом решил избавиться от всех валашских голодранцев, выслав их в мои войска. Умно», — с усмешкой думал Мехмед, прислушиваясь к словам Заганоса-паши. — Плох не их вид — плохо то, что они совершенно не понимают наше наречие, — говорил бывший наставник, качая головой на совместные, но безуспешные попытки визиря и командира башибузуков объясниться с каким-то седоватым человеком — скорее всего, предводителем присланного отряда. — Помощь Раду сейчас бы не помешала. Но он уехал еще до полудня… — Куда? — С нашими дозорными за стены. О!.. Разве он ничего не сказал вам, эфенди?.. — Нет, отчего же. Сказал. Предпочтя не заметить невольную тревогу в глазах старого товарища, Мехмед вернул свое внимание растерянным валахам. Людей, какими бы они ни были, следовало принять должным образом, разместить в лагере и хорошенько накормить. А что до приславшего их Господаря Валахии… Что ж. Когда-нибудь Владислав, не упускавший случая рассыпаться в изъявлениях собственной преданности, еще поплатится за насмешку… Не его люди… — Прикажите найти толмача и займитесь размещением валахов, Заганос-паша. — Слушаю, мой Повелитель. …Только он сам.***
В ночном шатре к Мехмеду вновь пришла усталость. Только сейчас ее пытались изгнать осторожным поцелуем в затылок, трепетной и преданной заботой, и умелыми, легкими, быстрыми прикосновениями. — Раду, — шепнул Мехмед, когда расшнурованный и снятый доспех был отложен в сторону вместе с поясом, поддоспешником, плащом и кафтаном. — Что с тобой, Мехмед? — спросил Раду, помогая ему разоблачиться. — Ты, мой хороший. И моя постоянная тревога за тебя. Поцеловав лежащую на его плече тонкую руку, Мехмед повернул голову к возлюбленному. Раду возмужал; теперь его почти семнадцатилетняя красота наконец-то заискрилась в полную силу. В идеальных пропорциях стройного юного тела. В длинных ногах. В изящной талии. В узких бедрах. В великолепной линии точеной шеи. В широко развернутых плечах и груди. В глубоком мерцании синих глаз. В удивительно светлой гармонии безбородого еще лица. В белом шелке длинных волос, удобства ради затянутых узлом на затылке по примеру многих из чужеземных наемников. В теплых ласковых ладонях, уверенно разминавших обнажившуюся спину Мехмеда. — Ты прекрасен, мое сердце. Выглядишь настоящим мужчиной и воином. — Тебя… Тебя это тревожит, Солнце мира? — Нет. Другое. Почему не сказал мне, что поедешь с дозорными за стены? — Потому что ты удержал бы меня. — Ласкающие, придающие силы, полные заботы ладони замерли, мягким движением вернувшись со спины на смуглые плечи Мехмеда. — А я не хотел, чтобы ты меня удерживал. — Почему, Раду? — Потому что отсиживаться в лагере, когда мы готовимся к осаде, недостойно для воина и мужчины. — Прости, мой бесценный. Но я в самом деле тебя бы удержал. Развернувшись всем телом, не давая Раду отстраниться, Мехмед обнял его за пояс, целуя нежную щеку и укладывая рядом с собой на походное ложе. Пускай в этой военной кампании в возлюбленном проснулась взрослость, разом превратившая его не в государственного деятеля, как того всегда хотелось Мехмеду, а в мужчину и воина. Но этого белокурого воина он по-прежнему любил больше жизни. Для них двоих все началось еще ранней осенью, когда армия молодого султана двинулись сначала на Пелопоннес, а затем обрушились на плохо укрепленное фракийское побережье. Вскоре Месемврия, Ахелон и другие города на Понте пали, не оставив ромеям ни единой надежды на поддержку со стороны братьев императора.[10] — Понимаю, Раду. Все понимаю, мой хороший, мое сердце, любимый… Что сам взял тебя на войну, где ты не имеешь права отставать от других. От Махмуда-паши, от моего тестя, от Шихабеддина, от Кючук-бея и Хуршида. От всех тех, кто жертвует собой и храбро сражается ради общего дела, — нашептывал Мехмед, пока его руки, прикасаясь мягко и бережно, снимали с Раду кафтан и нижнюю рубаху. — Но все же прошу, — добавил он, заметив во взоре возлюбленного искры сомнения, — не езди больше с дозором. У меня дурное предчувствие… — Что случилось? — Мятежные искры потухли; синие глаза под черными ресницами зажглись обычным, ровным, искренним светом и устремились к его лицу. — Сам не знаю, — сказал Мехмед, отбрасывая снятую одежду к изголовью и опускаясь возлюбленному на грудь. — Но сейчас, на пороге самого большого завоевания, я чувствую, что совсем скоро случиться то, что уже невозможно будет исправить. И потому силы и решительность меня покидают. — Не мучай себя, Солнце мира. Если это из-за меня, то больше я не поеду с дозорными. — Обещаешь?.. — Обещаю. — Легкие, чуткие, слегка загрубевшие пальцы коснулись его щеки. Подняв лицо, Мехмед встретил поцелуй, мгновенно отозвавшийся в его душе усталой тихой нежностью, сегодня ночью совершенно вытеснившей полыхание привычных обоим чувственных страстей. Лежа подле друг друга, они еще очень долго обменивались неспешными успокаивающими ласками и разговорами о древних укреплениях Константинова Града и прибывших валахах, а после так и уснули где-то на середине прерванной фразы, прильнув один к другому и крепко обнявшись. По счастью, утром от вчерашней усталости и тревог ни осталось следа. Пока Раду с помощью Хуршида мылся за кожаным занавесом, делившим надвое походный шатер, Мехмед принимал прибывшего к нему командующего флотилией Сулеймана Балтоглу [11] и сопровождавшего его эмира Карамана. — Это объявление войны, сынок, — гремел эмир. — Дальше медлить нельзя. — Повелитель, — Сулейман Балтоглу склонился. На рассвете, пока военный лагерь предавался отдыху за стенами крепости и надежно укрывающими холмами, по его приказу был обстрелян и потоплен не подчинившийся досмотру торговый венецианский корабль с грузом зерна для Константинова Града, а его команда обезглавлена. Теперь им всем следовало ожидать ответных действий Императора Константина, чьи посланники уже явились и с возмущением требовали аудиенции вероломного султана. — Ты же не собираешься принимать ромеев, сынок? — Нет. — Расправив плечи, Мехмед решительно взглянул на тестя. — Я собираюсь отослать их прочь. И повелеть своему войску готовиться к осаде.***
… — Наконец-то мы выступаем, Халиль-паша! Великий Визирь обратил взгляд к входившем к нему Козанджу Доане и возмущенно выдохнул. Снова он узнавал важную новость не от своего молодого султана и повелителя, а от очередного случайного посланника. Власть — реальная власть, которую он так отчаянно вожделел и любил, сейчас, подобно воде, уходила, медленно, но неотвратимо проскальзывая сквозь пальцы. Все его шаги, планы, поступки и решения больше не были его решениями, поступками и шагами. Теперь они выносились на Совет Дивана, где в большинстве случаев оспаривались и отметались, как ненужные и не соответствующие поставленным перед Османской Империей задачам. «Совет невольников!» — Халиль-паша не смог сдержать нового возмущенного фырканья, припомнив притягательный облик и синие глаза молодого валаха, к которому неожиданно устремился их с зятем разговор. — Я был поражен, увидев Раду-бея рядом с нашим султаном. Неужели они все еще вместе? Через столько лет… Вы же обещали подыскать кого-нибудь, Халиль-паша… — Кто-нибудь нам не годится. Нужен кто-то исключительный. Кто сумеет затмить… И сейчас как раз такой исключительный у меня есть на примете. Козандж Доане встрепенулся. — Здесь, в лагере? Визирь отмел предположение недальновидного родственника легким движением брови. — В Городе. — У ромеев? Вот как… Значит, гяур, как и Раду… Он знает, что от него требуется? — Ему незачем об этом знать. Он просто сделает то, что ему прикажут. — Кто прикажет? — Его отец. Визирь умолк, неприметно указывая зятю на вошедшего к ним со смиренным видом челядина. Теперь их беседа повелась очень тихо, спустившись до заговорщицкого шепота: ведь даже у сводов походного шатра могли быть уши. И уши эти, несомненно, принадлежали одному верному цепному псу, готовому убить любого за своего султана и повелителя. Любого, даже грудного младенца… — А что Гюльбахар-хатун? Вы встретились с ней, Халиль-паша? — спросил бывший командир, бездумно поигрывая кровавым наградным рубином. — Женщина. Всего лишь женщина. И этим все сказано. — Визирь усмехнулся на непонимающий взгляд собеседника. — Когда я показал ей, на что способны верные мне люди, которые доставили в Манису яд, прервавший тягость Гюльшах-хатун... Козандж Доане кивнул. Всем была памятна та тревожная поспешность, с которой молодой султан тогда рванулся в Манису, чтобы поддержать едва не расставшуюся с жизнью валиде Гюльшах-хатун. Поговаривали, что неожиданный выкидыш и его последствия пагубно отразились на здоровье молодой женщины, навсегда лишив ее возможности иметь детей. … — она испугалась. А после того, как наш султан на короткое время вернул ей свое расположение и отправил с шехзаде Баязидом в Конью, она и вовсе перестала отвечать на мои послания. — Придется ждать, когда шехзаде Мустафа и шехзаде Баязид подрастут, — подытожил Козандж Доане, натягивая кожаные перчатки, скрывшие от света кровавый рубин. — Пора. Вы поедете с нашим Повелителем, Халиль-паша? — Нет. — Визирь вздохнул с бессильным величием некогда всемогущего и великого. — Мне нет места рядом с Повелителем. Теперь с ним везде следуют его новые советники и Раду-бей.***
— Ты поедешь со мной, Раду? — Я воин. Если мой Султан и полководец мне прикажет… — Тебе, мой Серебряный принц? Никогда! Протянув возлюбленному руку, Мехмед обнял стройную талию. Потом прижался щекой к его запылавшей щеке, думая лишь о том, как своевременно покинули их спешащие к войскам Сулейман Балтоглу и эмир Карамана. Потому что Раду, все еще полуобнаженный, не сдержав вздоха, поддался его объятиям, улыбнулся в его объятиях, улыбнулся — и закрыл глаза, когда Мехмед чуть отстранился и снова приблизился, обнимая нежнее и крепче, прижимаясь своими губами к его приоткрывшимся губам. — Завоевание, достойное гения великого Искандера, — шепнул Мехмед, едва поцелуй оборвался. Раду снова улыбнулся и прильнул к нему теснее. — Что, Солнце мира? — Угадай. — Константинов Град? — Ты, мое сердце. — Вопросительно заглянув в блестящие, широко распахнутые от желания глаза, Мехмед приник к открытой шее, слегка позолоченной первым загаром и спустился ниже — к шраму на груди, оставшемуся после их обоюдной давней клятвы. …Их прервали неожиданно — на общем вздохе, на стоне, среди последних объятий, ласк и поцелуев. Кючук-бей невозмутимо склонился. — Вас ожидают в войсках, мой Повелитель. — Иногда хочется пожелать нашему верному стражу, чтобы его равнодушное сердце когда-нибудь растерзали конаяки [12]. — Ты несправедлив к Кючук-бею, мой Султан. — С трудом переведя дыхание, Раду поднял подрагивающую руку, спеша стереть крошечную белесую капельку влаги в уголке его улыбающегося рта. Мехмед на миг сжал тонкую ладонь, но тут же выпустил с невольным стоном: следом за верным стражем в шатер проскользнула и надежная узкоглазая тень. Кивнув Хуршиду, Мехмед оправил сбившуюся одежду, поднялся сам и вновь протянул возлюбленному руку. — Пускай ты теперь мужчина и воин, — шепнул он Раду, обнимая его напоследок, — но мне будет спокойнее, если ты все-таки постараешься беречь себя.***
Никто из них не знал тогда, что эта пауза была последней нежной паузой. И совсем скоро все изменилось — и для них двоих, и для охваченного тревожным ожиданием Города, и для одного его юного жителя, и для верного стража… И для крошечной девочки из Манисы по имени Зулейха…***
Пояснения к главе
[1] Румели Хисар (хисар (тур.) — крепость) была построена на берегу Босфора (в самой узкой его части) на месте византийской крепости Фонеус прямо напротив крепости Анадолу Хисар по приказу Султана Мехмеда Фатиха в 1452 году и была предназначена для того, чтобы отрезать Константинополь от Чёрного моря и начать подготовку к его штурму. Крепость была построена в рекордные для того времени сроки — за 4 месяца и 16 дней, на строительство было привлечено более 1000 мастеров и 2000 строителей. После строительства крепости проплыть Босфор стало невозможным, узкое место между крепостями, да и саму крепость прозвали «перерезающим горло». Сами же Румели Хисар и Анадолу Хисар с чьей-то легкой руки прозвали Восток — Запад, потому что одна из крепостей (Румели) находилась на западном, европейском берегу Босфора, а другая (Анадолу) — на его восточном, азиатском берегу [2] Бомбарды на платформах — Мехмед тщательно готовился к предстоящей войне, понимая, что ему придётся иметь дело с мощной древней крепостью, от которой уже не раз отступали армии других завоевателей. Необыкновенные по толщине стены были практически неуязвимы для осадных машин и даже стандартной по тем временам артиллерии. Правильно оценив значение последней, молодой султан уделил пушкам (бомбардам) особое внимание, приказав создать огромный по тем временам артиллерийский парк [3]Башибузуки — Наемники. Иррегулярные части, воюющие за право добычи [4]Италийский полуостров — Апеннинский полуостров [5] «Присланные верным присяге ханом крымчаки…» — Во времена описываемых событий крымский хан находился в вассальной зависимости от османского султана [6] «Потому пришлось отступить…» — Мехмед имеет в виду первое, январское наступление на Константинополь. Но османская армия тогда в самом деле была «не готова» [7] Анадолу Хисар — крепость, возведенная Баязидом I в 1397 г. При помощи Анадолу Хисар и Румели Хисар Мехмеду удалось полностью изолировать Константинополь от источников зерна, которое поставлялось по Черному морю, и подготовить условия для предстоящей осады. [8] «Венецианцы придут на помощь императору Константину?..» — В силу собственных торговых интересов венецианцы были наиболее вероятными союзниками Константинополя, но в решающий час, увы, не пришли ему на помощь [9] Заганос-паша, отменно разбиравшейся в международных отношениях, правильно описал подлинное положение вещей. В такой ситуации Константинополю действительно неоткуда было ждать реальной помощи [10] Осенью 1452 года турки вторглись в Пелопоннес и напали на братьев императора Константина, дабы они не сумели прийти на помощь столице. Зимой 1452—1453 начались приготовления к штурму самого города. Мехмед приказал турецким войскам захватить все ромейские города на фракийском побережье. Он не без основания полагал, что все прошлые попытки турок взять Константинополь провалились из-за поддержки осаждаемых с моря. В марте 1453 турки сумели взять Месемврию, Ахелон и другие укрепления на Понте (области Малой Азии) [11] Сулейман Балтоглу — ренегат-славянин, правитель Галлиполи, один из новых друзей Мехмеда, примкнувшей к нему еще в Манисе [12] Конаяк (тур. простонародное) — ночной демон