…Роза пахнет розой, Хоть розой назови ее, хоть нет. «Ромео и Джульетта». У Шекспир
Веселье пира в гостеприимном доме Луки Нотараса растянулось далеко за полночь, но вскоре и оно убыло и окончательно иссякло. Яков и его страдающий из-за отсутствия супруги юный шурин, вежливо откланявшись, удалились в свои покои. Теперь и приглашенные музыканты неторопливо собирали тамбуры [1], барабаны, дудки и бубны, исподволь поглядывая на поднявшегося с дивана хозяина, пообещавшего им щедрую оплату. — Гоните нас, любезный господин Нотарас, — усмехнулся Заганос-паша, глядя на устало потирающего виски Мехмеда. — О чем вы? Разве я вправе гнать столь приятных моему сердцу гостей, которые одним своим присутствием выказали почет и уважение нашему скромному семейному обиталищу? — Нотарас всплеснул руками и с нижайшим поклоном обратился к Мехмеду: — Мой Повелитель и Господин! Дозвольте предложить вам и вашей свите ночлег под сенью этого дома. — Вы в самом деле очень любезны, господин Нотарас, — даже среди затопившей усталости Мехмед нашел в себе силы на улыбку. — Но всем нам лучше вернуться в лагерь вместо того, чтобы обременять своим присутствием сей почтенный и прекрасный семейный дом. — Полно, Повелитель. — Новый взмах ухоженных рук. — В этом доме достаточно места. А вам сейчас необходим отдых, а не обратная дорога по ночным улицам. — Повелитель, люди устали, — поспешил подать голос Халиль-паша. — Не разумнее ли воспользоваться предложением нашего верного друга? — Оставайтесь, Повелитель, — сказал Нотарас, подметив колебания Мехмеда. — А мы со своей стороны будем рады предложить вам более уютное и спокойное жилище, нежели походный шатер. Кивнув, Мехмед поспешил уединиться в предоставленной ему хозяином кабинетной комнате с бывшим наставником и Махмудом-пашой. Пока готовились покои, им малым кругом следовало обсудить постоянные поставки продовольствия из Айдоса, наладить которые молодой султан решил поручить Шехабеддину. — Увы, эфенди, боюсь, что в этом наш друг не сможет нам помочь. Айдос — очаровательный городок, но, к сожалению, в окружении его великолепных гранатовых садов Шихабеддин отчаянно мучается от приступов удушья и сенной лихорадки. [2] — Он не писал об этом в своих донесениях, — Мехмед повернулся к умолкшему наставнику. — Такие вещи обычно не сообщают султану, пока он не спросит сам. К чему обременять ваши плечи грузом лишних проблем? — возразил Махмуд-паша. — По счастью, в Айдосе есть не только Шихабеддин, но и Раду-бей. Не следует ли ему поручить заботу о продовольствии, Повелитель? Он, конечно, еще очень молод и не сведущ в подобном вопросе, но ведь если что-то пойдет не так, то вы всегда сможете вмешаться… «Сговорились. Оба. А может — и втроем, вместе с Шихабеддином», — догадался Мехмед, едва удерживая рвущийся наружу веселый смех. Впрочем, вскоре им, всегда энергичным, неутомимым и деятельным, вновь овладели усталость и апатия — постоянные спутники последних безрадостных дней. И гнетущее предчувствие бессонной ночи в чужом доме среди бездушного мрамора и строгих ликов святых в золоченых окладах. — Если пожелаете, я мог бы остаться с вами, Повелитель. — Не нужно, Махмуд-паша. — Но я обязан… — Отдыхайте. Подписав сразу переданное явившемуся на зов гонцу назначение для Раду и непререкаемым жестом услав измученных советников отдыхать, Мехмед поднялся на ноги. Если до конца быть честным со своей душой, то вместе с указом следовало отправить возлюбленному в Айдос хотя бы коротенькую записку, но это означало бы прощение и принятие… Но сердцем молодой султан пока не готов был принять. — Я дожидаюсь вас, Повелитель, чтобы проводить в устроенные для вас покои. Лука Нотарас почтительно опустил голову. Но Мехмед смотрел не на него, а на частично осыпавшееся изображение Ангела смерти за его спиной, которое в колебании единственной свечи в руке мегадуха выглядело мрачным и тревожно-пугающим. «Прогони его! Прогони! — прозвучал вдруг из памяти измученный непрекращающейся лихорадкой чистый отроческий голос. — Ангела смерти с золотыми волосами. Якова». «Должно быть, Раду назвал так вашего лекаря, этого Якуба-пашу», — послышался тогда еще девический голосок Гюльбахар. — Повелитель, что с вами? Вы так побледнели. Вам нездоровится? — Просто усталость, господин Нотарас. — Прислать к вам лекаря? Или кого-нибудь из вашей свиты? — Никого не нужно. Мы вполне способны справиться сами. Бросив очередную деланную улыбку снова склонившемуся перед ним Нотарасу, Мехмед захлопнул двери отведенных ему покоев. Давнее смутное воспоминание и порожденная им тревога уходили, оставляя в памяти лишь нежную откровенность отроческой манисской любви: поспешные объятия; поцелуй, скользнувший по губам и устремившийся вниз по пылающей от болезни мальчишеской шее; первый в их жизни совместный несдержанный полувздох-полустон и тоненькие, почти прозрачные руки, легшие на обнаженные смуглые плечи… …Здесь, в Граде Константина, в полутьме и тиши уединенного раззолоченного покоя другие тонкие руки легли ему на плечи. Потом юный христианский ангел в венке из ярко-синих гиацинтов пал к его ногам. — Повелитель! — Признаться, я ожидал, что найду тебя в отведенных мне комнатах… Склонившись к нему и приподняв за подбородок его красивое лицо, Мехмед вгляделся в покорные светло-лазоревые глаза. — … но что привело тебя сюда, Яков Нотарас? Густые ресницы затрепетали. — Любовь, Повелитель. — Любовь? — Мехмед склонился ниже, чтобы как следует рассмотреть коленопреклоненного Якова. Его прелесть, пусть и подкрашенная белилами и кармином, еще была прелестью ранней юности. Но теперь молодой султан ясно видел, что с годами семейные черты возьмут верх над трогательной невинностью нынешнего облика: очаровательные ямочки на щеках обратятся глубокими провалами под скулами; высокий чистый лоб избороздят брезгливые морщины; лазоревые глаза потускнеют и станут столь же расчетливыми и холодными, как и у бывшего мегадуха. — Ты говоришь о любви… — Мехмед помедлил, а потом задал вопрос, который некогда, в силу неопытности, не подумал задать Седифу: — Но почему ты решил, что я склонен любить юношей? Почему решил, что я пойду навстречу твоим желаниям? — Но… — Яков отшатнулся. Он не был похож на своего самоуверенного отца. Тем более он не был похож на Седифа. Он выглядел прелестным испуганным мальчиком в навязанном ему венке из гиацинтов, который беспомощно смотрел на удержавшего его Мехмеда. — Не бойся, — поддавшись порыву, молодой султан мягко погладил его по голове. — Ответь мне, Яков. — Он мне сказал… — Вот как. Значит, все-таки сказали. (И не просто сказали, но еще и подучили. Но кто?) — Твой отец прислал тебя сюда? — спросил Мехмед, пристально наблюдая за Яковом. Заганос-паша не ошибался: притворство, интриги, холодный расчет составляли подлинную сущность этого Города, где царили золото, парча, запах драгоценных специй и ладана, но где не было места невинным юным созданиям. — Не отец!!! — вскрикнул Яков, закрываясь от него ладонями. Мехмед гневно сузил глаза. Что ж. Выходит, дело не в заподозренной им порочности Луки Нотараса, а в расчете и порочности его собственного окружения. — Это был мой визирь? Утвердительно качнув развившимися локонами, Яков всхлипнул и уткнулся в полу его кафтана. Продолжая размышлять, Мехмед гладил его по голове, задевая пальцами неожиданно твердые гиацинты. Конечно, он ничего не сделает подосланному к нему наивному и неопытному мальчику. Но вот подославшего его визиря, по чьей вине однажды чуть было не погиб его единственный возлюбленный, теперь следовало хорошенько проучить. — Яков, — позвал Мехмед. Дождавшись, когда тот вскинет заплаканное лицо, он осторожно коснулся его щеки. — Яков. Ты скажешь моему визирю, что сумел мне угодить. В доказательство предъявишь этот перстень… — Быстро сняв с пальца любимый серебряный перстень с бирюзой, Мехмед вложил его в хрупкую юношескую ладонь. — …И сообщишь мне, если Халиль-паша в дальнейшем попросит тебя или твоего отца о каких-либо услугах. Договорились? — Да, Повелитель. — Мальчик снова всхлипнул. Его лазоревый взор, обращенный к Мехмеду, неожиданно стал потухшим и очень усталым. — Ложись спать. Можешь прямо в этой комнате. Сегодня постель мне не понадобится. Ласково потрепав его по волосам, Мехмед окончательно отстранился и взялся за тяжелый дверной засов. Назад он больше не оглядывался. Но если бы оглянулся, то увидел бы, какая лютая злоба вдруг исказила небесные черты оставленного им Якова Натараса.***
— Эфенди? — Заганос-паша отложил непрочитанное послание и встал ему навстречу. — Почему вы не спите? Промолчав, Мехмед задвинул дверной засов и осмотрелся. Комната, предоставленная его бывшему наставнику, в отличие от отведенных ему покоев, была совсем простой. Никакого мрамора, никаких раззолоченных тканей на стенах и диванах. Добротная старинная ореховая мебель… Столики, столы, стоящие на них изящные резные светильники со вставленными в них свечами… Низкая кровать сандалового дерева с горкой подушек из тонкого египетского льна… — Эфенди… — Что Махмуд-паша говорил о подобающем предлоге для нашего визита в Айдос? — Мехмед и сам не смог сдержать улыбку, видя, с какой искренностью дрогнули и раскрылись в улыбке губы его бывшего наставника. — Постоянные поставки продовольствия, Повелитель. — Выдержав паузу, Заганос-паша продолжил: — Еще во время нашего вечернего разговора я догадался, что вы решите поехать в Айдос. — А я осознал это только сейчас… …потому что тело и душа, оказывается, не хотели и не признавали никого, кроме единожды оступившегося, но до сих пор желанного возлюбленного. Никого и ничего кроме его улыбки. Кроме его ярко-синих мерцающих глаз. Кроме его, обращенного только к Мехмеду, «Солнце мира». — Главное, вы осознали это, эфенди, — спокойно заметил Заганос-паша. — Позволите мне заняться нашим отъездом? Молодой султан ответил согласием. Пока его бывший наставник одевался, пока разжигал светильники, пока звал своего челядина, он быстро и без недомолвок поведал ему о том, что произошло в отведенных ему покоях. Услышав от Заганоса-паши: «Я не удивлен, эфенди. Потому посоветовал бы вам на всякий случай оставить рядом с визирем Махмуда-пашу» и снова ответив согласием, Мехмед дождался его ухода и опустился на диван. Усталости и апатии он больше не чувствовал. Наоборот: сердце и разум, казалось, только теперь начинали проясняться и оживать. Словно внезапно распрямилась какая-то невидимая глазу, но очень долго сдавливающая их изнутри пружина. — Повелитель! — Спустя некоторое время его вернейшие советники склонились перед ним. Лошади и последние распоряжения были готовы и отданы. Сулейман Балтоглу, [3| эмир Карамана и Заганос-паша поспешили в седло. — Завтра к вечеру мы уже будем в Айдосе, — сказал Заганос-паша. — Да. Мехмед принял зажженный факел и поднял руку, давая сигнал к отбытию их небольшой кавалькады.***
… — Как уехал? — удивленно вопрошал Халиль-паша нагрянувшего к нему под утро Козанджа Доане. — А Яков? — Поставки продовольствия — только предлог, — усмехнулся бравый командир, глядя на озадаченно нахмурившегося визиря. — Я не знаю, что делал у султана ваш хорошенький ромейский мальчик. Но, сдается мне, что ничего из задуманного у него не получилось. — Не понимаю, чем обладает этот валах, этот Раду-бей, чтобы так долго удерживать внимание и любовь нашего Повелителя, — начал Халиль-паша. «А следовало бы понимать, — слушая его бессмысленные сейчас речи, думал Козандж Доане. Чутье подсказывало, что в дальнейшем не стоит очернять себя дружбой и покровительством того, кто вскоре сам в одночасье может лишиться должности и высочайшего покровительства. — Не я, а вы долгое время бок о бок были с ними обоими при дворе. Не я, а вы предпочли искать никому не нужного расположения Гюльбахар и травить ядом Гюльшах-хатун и ее нерожденного младенца. И это вместо того, чтобы просто узнать, как влиять на Раду, а через него — и на самого Мехмеда». Влиять на Раду… Увы, разжалованный командир не имел веса при дворе. Но зато имел смекалку и успел вовремя приблизить к себе одного неспособного теперь сражаться из-за старости янычара родом из валахов. — Что вы собираетесь делать с юным Нотарасом? — прерывая своего родича, спросил Козандж Доане, натягивая перчатки. Кроваво-красный наградной рубин опасно сверкнул в его перстне, но в ту же минуту угас. — Пока он будет при отце, который оставлен распоряжаться раздачей продовольствия, — ответил визирь со вздохом. — А там посмотрим. Козандж Доане поспешил откланяться. В завоеванном османской армией Граде Константина начинался новый день, а с ним приходили не только новые заботы, но и новые способы их решения. — Можешь составить для меня послание? — покидая дом гостеприимного Нотараса, спросил бывший командир устремившегося к нему через двор старика-янычара. — Для кого?.. — Для Господаря Владислава Дракула. Надежда, что известный всему миру гордец примет посланца и прочтет адресованное ему письмо от разжалованного командующего янычарским корпусом, была ничтожно малой… Но она все-таки была. А пока пускай Повелитель спокойно тешится в Айдосе со своим прекрасным возлюбленным.***
— Вот и Айдос, Повелитель. Мехдед поднял голову. Решимость, которая гнала его вперед всю предыдущую ночь и добрую часть сегодняшнего дня, сейчас, на подъезде к заветной цели, почему-то начала отступать. Но Айдос уже наплывал на них: прелестный торговый османский городок под ярко-синим безоблачным небом, с высокими минаретами, узкими улочками, деловым кварталом, устроенными на общественные средства фонтанами [4] и пышно разросшимися гранатовыми садами. В их буйной, сочной, сладко благоухающей зелени, отягощенной спелыми плодами, тонуло все: и стройные белоснежные минареты, и мечети, и жилища обычных горожан, и многочисленные пестрые лавчонки, где торговали пряностями, изящными украшениями и шелками. И просторный каменный дом, нанятый Шихабеддином, у которого усталые конники наконец спешились, велев выбежавшим к ним челядинам позаботиться о своих лошадях. — Сначала гонец, теперь вы, Повелитель, решили посетить наше временное пристанище, — сказал Шихабеддин после обычного приветствия. Если встретивший их евнух и испытывал приступы лихорадки, то это никоим образом не отразилось на его величественном облике. Его безупречно ухоженные брови сначала слегка нахмурились, чтобы уже через мгновение понимающе взметнуться над проницательным черным взглядом. — Он у себя, Повелитель, — проронил Шихабеддин очень тихо, обращаясь сейчас только к Мехмеду. — Хуршид, проводи Повелителя к Раду-бею, — бросил он выскользнувшей на крыльцо узкоглазой надежной тени. Пожалуй, Шихабеддин мог бы очень о многом поведать своему неожиданно прибывшему господину. О полном отсутствии аппетита у одного юноши, для которого его тревожными заботами здесь в Айдосе готовились самые лучшие блюда. О бессонных ночах этого юноши, когда тот запирался ото всех в уединенном покое. О темных тенях, застывших под потухшими, но все еще прекрасными глазами… …Но Мехмед и сам видел следы тех бессонных ночей, глядя на отложившего приказ о назначении и медленно повернувшегося к нему возлюбленного. — Раду… Вот оно — его дорогое, истинное и настоящее. Но юноша молчал. — Раду, — прошептал Мехмед, чувствуя, как все в нем в единый миг болезненно рванулось и устремилась навстречу возлюбленному. — Раду… Я привез тебе Сердце Льва.***
Пояснения к главе
[1] Тамбур — струнно-щипковый музыкальный инструмент типа лютни, с декой (корпусом) грушевидной формы и длинным грифом [2] Сенная лихорадка — старинное название аллергии [3] Сулейман Балтоглу — командующий османской флотилией, перебежчик-славянин. Один из новых друзей Мехмеда Фатиха, примкнувший к нему еще в Манисе [4] Устроенные на общественные средства фонтаны — доподлинно известно, что во многих восточных городах фонтаны устраивались на общественные, общинные средства — своеобразные внутренние городские налоги