…Кто розу нежную любви привил К порезам сердца, — не напрасно жил И тот, кто сердцем чутко слушал бога, И тот, кто хмель земной услады пил Омар Хайям
Сердце Льва вернулось к своему владельцу под утро. Снова устроив любимую белокурую голову с до сих пор затянутыми в тяжелый узел волосами у себя на плече, Мехмед перевернулся на бок и пристально вгляделся в изысканные черты спящего подле него юноши. После быстрого шага навстречу, после едких, горьких, мучительных слез, после объятий, после поцелуя, после горячего примирения, сон Раду был спокоен и тих. Для чувственного, для телесного места в ушедшем «вчера» не нашлось. Зато нашлось время для столь необходимого им обоим долгого откровенного разговора: прямо в верхнем платье опустившись на застланное расшитыми покрывалами ложе и склонившись друг к другу, они проговорили почти до рассвета. — Прости меня, Солнце мира. Пожалуйста, прости, — задыхаясь от слез и рвущейся наружу боли, шептал Раду, прижимая пальцы Мехмеда к своей пылающей щеке. — Это ты прости меня, Серебряный принц. — Простить тебе... — нестерпимо блестящий синий взор удивленно взметнулся к его лицу. — Но что, мой Султан? — Непонимание того, — взяв его руку в свою, Мехмед поцеловал самые прекрасные на свете пальцы, —что однажды я полюбил не покорную деву, а мужчину, который во время военных действий не имеет права отсиживаться за спинами своих боевых товарищей. Мужчину, который на войне обязан сражаться и совершать подобающие его полу поступки. И который готов нести за них ответственность, сколь бы тягостной она ни была. — Ты очень великодушен, мое Солнце, — Раду вздохнул. — Но… Но тот мой поступок сам по себе был дерзким и безответственным. — Но теперь я понял и принял его, — Мехмед покачал головой. — Больше не изводи себя терзаниями, мой хороший. Покойный Кючук-бей уважал и любил нас обоих. Он бы не хотел нашего с тобой разлада. — ... И твоих слез, — Мехмед улыбнулся, привлекая его к себе. Вскоре, едва закончился подробный рассказ о взятии Града Константина и о том, что случилось в доме бывшего мегадуха, Раду окончательно успокоился и расслабился в ласковом тепле его объятий. Его дыхание выровнялось; измученный многодневной бессонницей, он наконец уснул. Осторожно, самыми кончиками пальцев, сняв сбежавшую по его щеке последнюю слезу, Мехмед мягко высвободился и поднялся. Бросив взгляд в постепенно светлеющую за окном ночь и с наслаждением избавившись от дорожных одеяний, он затушил единственный резной светильник на высокой подставке и вернулся к ложу, чтобы позаботиться о возлюбленном. Раду глубоко вздохнул, но так и не проснулся под чуткими, умелыми, уверенно обнажающими его прикосновениями. Покончив с наборным [1] поясом и шелковым кушаком, низкими сапожками, летним кафтаном, верхними шальварами и рубахой, Мехмед убрал в сторону негнущиеся покрывала и прилег рядом с ним. Странно, но спать не хотелось. Наоборот, — неуместное в эту минуту возбуждение, вызванное притягательной, доступной теперь близостью возлюбленного, настойчиво подталкивало совершенно к другому: к позабытым, но бесконечно желанным поцелуям, скользнувшим вниз по восхитительно открытой точеной шее и замершим на ровно вздымающейся ключице. — Раду. Мой бесценный… Но нежность в ночной тиши так и осталась без ответа. Раду был слишком изможден, слишком измотан душевной болью, чтобы проснуться и с готовностью откликнуться на порыв. — Мое сердце… Что ж… Решив подождать и не торопить события, Мехмед со вздохом обнял стройную талию, прикрыл глаза и неожиданно для себя задремал.***
Когда поздним утром в комнату проскользнула надежная тень, нагруженная подносом с завтраком и кувшинами с горячей водой, молодой султан уже не спал. Уложив голову на согнутой руке, он беспрепятственно любовался все еще погруженным в сон возлюбленным. — Вы бы разбудили господина Раду, Повелитель, — попросил Хуршид, закончив расставлять все принесенные тарелки и дымящиеся миски. — Ему нужно поесть. — Не тревожься, Хуршид. Твой господин обязательно поест. — ...Позже, — пообещал Мехмед, кивнув уходящему телохранителю. Раду в его объятиях постепенно просыпался: тонкие веки взметнулись, плеснув яркой синевой; губы дрогнули в счастливой улыбке; изящные ладони привычно накрыли обнаженные крепкие плечи. — Мехмед. Солнце мира. Мой султан… — Раду… Повинуясь движению его перевернувшегося на спину сильного полуобнаженного тела и потянувших к себе рук, Мехмед устроился сверху и склонил лицо для поцелуя. Теперь их любовное притяжение стало взаимным: ладони Раду, нежно лаская, спустились по рельефной спине, чтобы остановиться на смуглой пояснице, пока Мехмед целовал его шею и грудь. — Завоевание, достойное Искандера, — прошептал Мехмед меж поцелуями. — И что же это, Солнце мира? — Устремленные лишь к нему глаза блеснули и зажглись желанием. — Самый прекрасный на свете Золотой город из наших юношеских мечтаний? — Нет, — отозвался Мехмед, медленно поднимаясь на локтях и возвращаясь к его губам. — По прежнему ты, мой Серебряный принц. …Их опять прервали, но на сей раз это был Шихабеддин. Поклонившись со всем присущим ему величием, евнух спокойно посмотрел на отпрянувших друг от друга любовников. Но их взбудораженный обоюдными ласками и весьма растерянный вид снова был не тем, что могло бы выбить его, Шихабеддина, из колеи. — Мой Повелитель. Прибыли первые подводы с продовольствием. Но сопровождающие их перед отправкой мечтают поприветствовать своего султана, — сказал евнух, предпочитая не замечать того, чего не скрывала тонкая ткань ночных шальвар. — Скажите, что мы скоро выйдем. Но не раньше, чем господин Раду поест. Мехмед обреченно взглянул на поднявшегося с ложа и ответившего ему улыбкой возлюбленного. Сейчас все телесное, все горячее и пылкое, все их с Раду возродившееся стремление друг к другу вновь должно было покорно отступить на задний план ради нужд Османской империи.***
Полчаса спустя молодой султан и его свита появились под приветственные крики прибывших с подводами. Айдос [2] был богат. Поднявшийся на торговле, от небольшого поселения погонщиков караванов он постепенно разросся до настоящего города, где главным местом со стародавних времен и по сей день оставался центральный базар. Здесь торговали товарами со всего мира: тончайшими расшитыми шелками из Китая и Индии; хлопком и пшеницей из Египта; соболями, горностаями, специями, великолепным оружием; венецианским бархатом; ширазскими благовониями и драгоценной парчой из Града Константина… Здесь можно было встретить и матросов с генуэзских и неаполитанских галер, добравшихся сюда с побережья, и приценивающихся к выставленным товарам заезжих купцов, и местных торговцев, заключавших сделки прямо под густо разросшимися гранатовыми деревьями. Под одним из таких деревьев в заброшенном гранатовом саду они с Раду и оказались далеко за полдень. К тому моменту все насущное уже было исполнено. Выразив молодому султану свое ликование, преданность и восторг его деяниями, сопровождающие двинули тяжело груженные повозки в сторону покоренного Города. Раду и взявшийся помогать ему на первых порах Заганос-паша взнуздали коней и неспешно направились к центральному базару. Мысленно пожелав возлюбленному и бывшему наставнику благоволения Аллаха и удачи, Мехмед затворился с Шихабеддином и эмиром Карамана для изучения посланий из собственных провинций и дипломатических бумаг. — Кайзер-и Рум.[3] Великий турок, — гремел эмир, бросив на стол очередной свиток, украшенный гербовой печатью со скрещенными ключами Понтиары.[4] — Ты заметил, сынок, как после падения Константинова Града переменился тон этих западных корольков? — Потому что теперь наш Повелитель стал Фатихом и Цезарем нового Рима. Настоящим Императором. Властителем огромной страны, — Шихабеддин улыбнулся бездумно вглядывающемуся в окно Мехмеду, — …который продолжает печься о таких мелочах, как продовольствие для его новых подданных. — Вы бы поехали к ним, Повелитель, — вздернув идеально ровную бровь, добавил Шихабеддин без перехода. — А то как бы лукавые торговцы не обвели вокруг пальца Заганоса-пашу и нашего ответственного за поставки. А с перепиской мы с вашим тестем, если позволите, — евнух почтительно повернулся к довольно крякнувшему эмиру, — …разберемся самостоятельно. Так, его стараниями и желанием собственного сердца молодой султан очутился в самом центре послеполуденного, душного, предгрозового Айдоса. Вокруг него, уже затухая, шумел и полыхал всем возможным буйством красок многоголосый и многоликий базар, где в одной из хлебных лавчонок с трудом удалось отыскать Раду и Заганоса-пашу. — Мы закончили, эфенди, — сообщил бывший наставник, утирая пот со лба. — И кабы не надвигающаяся гроза, сейчас я бы посоветовал вам с Раду-беем прогуляться, чтобы сполна насладиться красотами этого чудесного города и его окрестностей. Заганос-паша умолк, заметив сразу потянувшиеся один к другому нетерпеливые, жаркие взгляды. Если эти двое и собирались чем-то любоваться, то только не аккуратными домиками, минаретами, мечетями и прекрасными, выложенными разноцветными глазурованными плитками фонтанами Айдоса. И вряд ли в том, ради чего они, скомкано попрощавшись со своим прежним воспитателем, вскочили в седло и галопом устремились в сторону городских укреплений, могла помешать такая мелочь, как вскоре обрушившаяся, пришедшая с востока гроза. Он опять не ошибся: счастливому воссоединению не сумел воспрепятствовать даже вставший стеной ливень, затопивший маленький торговый городок. Но те двое молодых любовников, что нашли себе пристанище в заброшенном гранатовом саду, уже ничего не видели, не слышали и не ощущали, кроме безудержного биения пустившихся вскачь сердец, кроме шороха спешно снимаемых тканей, кроме пламенного соприкосновения обнаженных тел, кроме наконец сблизившего их объятия. — Раду… Ты самое лучшее, светлое и дорогое, что было, есть и будет в моей жизни. Я так соскучился по тебе, — шептал Мехмед, прокладывая дорожку поцелуев от кромки влажных от дождя, забранных в узел волос до предплечья и снова поднимаясь к бархатным еще щекам и красиво очерченным губам. Раду встретил и вернул поцелуй. Он пах окружавшими их спелыми бордово-красными гранатами, летом, скрывшимся за тучами горячим солнцем Айдоса, разразившейся грозой и какой-то притягательно-чарующей свежей и юной сладостью, нараставшей вместе с тихими пока стонами и возбуждением. Снова спустившись вниз по его белоснежной груди и животу, Мехмед коснулся напрягшейся плоти в венчике темных волос и почувствовал, как руки возлюбленного в тот же миг потянули его обратно. — Что, мое сердце?.. — Мехмед, любовь моя… — Что, Раду?.. Я что-то сделал не так?.. — Нет. Просто я до безумия люблю и хочу тебя. Улыбнувшись и разомкнув объятие, Раду вдруг повернулся лицом к дереву, положил ладонь на ствол, запрокинул голову назад и прогнулся в спине. Быстро собрав языком и губами алмазные капельки воды, пробравшиеся сквозь густые ветви и упавшие на его освобожденные от одежд плечи, Мехмед придвинулся ближе. Выбранное положение не способствовало сдержанности; не способствовали ей и явное желание и близкая открытость возлюбленного. Но в первый момент проникновения Мехмед все же сумел устоять и удержать себя от резкости. Глухо застонав, Раду обернулся для нового поцелуя. Он всей душой, всем своим прекрасным молодым стройным телом предался этому тягуче-медлительному, откровенно нежному, сводящему с ума движению, непроизвольно все откровеннее и откровеннее раскрываясь и прогибаясь в спине. Но он не просто отдавался: его губы опять искали поцелуя, а заведенные за спину руки с уверенной силой сжали крепкие смуглые ягодицы. — Мехмед, я так сильно люблю тебя. — А я едва не умер в разлуке с тобой, мой Серебряный принц. — Не отсылай меня больше… — Никогда!.. Обещаю, Раду. Теперь уже никогда. Усилив сближение, они оба вскоре вскрикнули вместе и задохнулись тоже вместе. И вместе упали на землю прямо к мокрым корням приютившего их дерева. Точно вторя последнему соприкосновению успокаивающихся тел, дождь и гроза затихали, уходя из Айдоса к покоренному Городу, где именно в это мгновение — в мгновение их телесного, пылкого, искреннего и чувственного наслаждения, — один исключительно красивый, похожий на ангела юноша с ненавистью смотрел в спину оставлявшего его отца. Тот только что разразился гневной отповедью, что он, Яков, был столь ничтожен и глуп, что так и не сумел заинтересовать и удержать около себя их нового господина и Повелителя. Ничтожен и глуп… Яков вытер злые, неуместные сейчас слезы и усмехнулся. Своего позора он не собирался прощать никому: ни унизившему его отцу, ни беспощадно бросившему его Повелителю. Но прежде всего — отцу. Яков крепко задумался: а что если?.. Пожалуй, да; это будет самым правильным в его положении… Качнув длинными, упавшими на плечи золотыми волосами, юный Яков поднялся и на цыпочках устремился в святая святых — кабинетную комнату старшего Нотараса, чтобы найти и забрать обличающее того бумаги.***
Пояснения к главе
[1] Наборный пояс — пояс, украшенный накладными металлическими бляхами. Был характерен для мужского костюма народов Кавказа, Передней, Средней и Малой Азии. Надевался поверх кушака [2] Айдос — в данный момент такого города, к сожалению, уже не существует. Айдос был поглощен разросшимся Стамбулом (Истамбулом, Константинополем) и превратился в один из его жилых районов [3] Кайзер-и Рум — т.е. «Цезарь (Император) Рима». Именно такой титул молодой султан Мехмед принял после завоевания Константинополя [4] Скрещенные ключи Понтиары — печать Папы Римского, Верховного понтифика, наместника бога на земле, со скрещенными золотым и серебряным ключом