— У тебя на платье кровь. — Это неважно. Главное — на губах улыбка… Королева Марго. Фильм 1994 года
Сердце Льва. Таинственный амулет с неровными гранями, призванный защищать и дарить удачу, но не сумевший ни того, ни другого… — Он опять без сознания, мой Повелитель. — Прикрыв ладонью рот и едва удержав недостойный взрыв слез, сказала Гюльшах, наблюдая за тем, как обреченно ее супруг дотрагивается до талисмана на раскрасневшейся, пылающей от горячки шее Раду. — Хотя мы с господином Доане сделали все, что было в наших силах. Но дальнейшее действие яда, как и то, насколько глубоко он успел проникнуть, пока предугадать невозможно. — Яд?! — Мехмед повернулся так резко, что она отпрянула. — Ты сказала — яд, Гюльшах?..***
Мехмед впервые так отчаянно гнал коня. Благородный гнедой, приученный к тихой и всегдашней мягкой ласковости, на каждый удар хлыста вскидывал голову и обиженно ржал, не понимая, когда и чем успел прогневить любимого им хозяина. «Шевелись», — шипел Мехмед сквозь плотно стиснутые зубы. И, снова ударяя хлыстом, кричал: — Шевелись! — Эфенди… Еще сильнее стиснув зубы, Мехмед покачал головой: «Не надо, Заганос-паша. Пока не надо. Пожалуйста… Только не сейчас», и отвернулся от сочувствия нагнавшего его наставника. Втроем, вместе с Заганосом-пашой и присоединившимся к ним Хуршидом, они летели по бурлившему жизнью, наполненному теперь уже не нужной ему весной Городу. Сначала за их спинами осталась улица Меса, [1] по которой он, увенчанный славой Фатих, почти год тому назад въехал в завоеванный им Константинополь. Потом — проходившая через христианский квартал улица Святого Петра… Затем — с той же поспешностью промелькнувшие, залитые светом проулки и улицы. На одной из них, во дворе богатого дома градоправителя, их давно уж высматривали, поджидая. — Ильмас-аге! — бросив поводья челядину, Мехмед схватил за плечи шагнувшего к нему с крыльца Главного евнуха. — Что с Раду-беем? — Несчастье, мой Повелитель. — Это мы и так поняли из вашего послания. Но что с ним случилось? — Ему совсем худо, Повелитель. Моя госпожа… — Валиде Гюльшах-хатун? — Валиде сама расскажет вам обо всем, Повелитель, — Ильмас-ага пораженно выдохнул, когда Мехмед ослабил хватку и устремился в глубины дома. Уже догоняя Мехмеда, за которым едва поспевали Заганос-паша и Хуршид, евнух вдруг догадался, чему поражен. Тяжелый, опустевший взгляд, раньше несвойственный его султану, изумил Ильмаса-аге. Такой взгляд тот видел лишь однажды: у себя самого, тогда еще десятилетнего, в зеркале, сразу после кастрации. — Ильмас-аге. Евнух вздрогнул от неуместного сравнения и, отогнав вновь причинившее тяжкую боль воспоминание, согнулся в поклоне перед застывшим у дверей повелителем. — Будьте здесь, Ильмас-аге, — продолжил Мехмед. — Хуршид, заступай на караул. Вы, Заганос-паша… — Если повелитель не возражает, я бы хотел остаться на карауле вместе с Хуршидом, — твердо ответил наставник. — Сейчас вам может потребоваться второй телохранитель. — Хорошо. Мехмед собрался с духом и вошел внутрь, проигнорировав обеспокоенный взор Хуршида.***
… — Ты сказала — яд, Гюльшах? Безнадежно кивнув, Сфинкс отвернулась, пряча слезы за покрывалом, а умирающее от боли сердце Мехмеда враз обратилось к далекому теперь счастью осенней Отрады и к спрыгнувшей с дерева старой прорицательнице. «Яд Гиацинта, сжигающий знойную Розу в самом пышном ее цветении», — так, кажется, звучало позабытое пророчество Авни… А в его собственном, вчерашнем тревожном полуобмороке-полувидении тоже были розы и сгнившие гиацинты. — Господин Доане. Неожиданно всё — видения, пророчества, розы и гиацинты, Ангел смерти с золотыми волосами — вдруг сошлось в одну линию и указало путь. — Да, мой Повелитель. Путь к мести. Но действовать нужно было без промедления. — Пока мне ничего не известно о вашем участии в случившейся сегодня трагедии, — сдерживая прорывавшуюся наружу горечь, без обиняков начал Мехмед, глядя на бывшего предводителя янычар. — Но я хочу заранее выказать вам свою благодарность. Я не ошибся, выбрав вас своим доверенным, господин Доане. Отныне все ваши прошлые ошибки забыты раз и навсегда… Но прошу вас опять послужить своему султану. — Что я должен сделать, Повелитель? — Найдите и приведите ко мне Якова Нотараса. Козандж Доане склонился. Как и сам Мехмед при его назначении, он не стал тратить пустых, никому не нужных слов. Кроме поклона последовал согласный кивок и уверенный взгляд-обещание, и Козандж Доане удалился, а Мехмед перенес свое внимание к вытиравшей слезы Гюльшах и попросил рассказать о том, что же все-таки произошло в их с Раду покоях. По мере рассказа не только о внезапной болезни Раду, но и о ее давней, странной, закончившейся выкидышем и долгой лихорадкой болезни, сердце Мехмеда все больше и больше ожесточалось. Значит, и тогда все случилось из-за яда, о котором однажды — кажется, еще в благословенном, овеянном древними легендами и сказаниями Анадоле, — предупреждал его Шихабеддин. — Почему ты ничего не сказала мне, Сфинкс???.. Почему промолчала? Со стороны наполненного птичьим пением двора уже слышался отдаленный цокот копыт вернувшейся наконец свиты. Но все остальные звуки — позвякивание лошадиной сбруи, перекличку караула, далекий и отстраненный лай собак, чей-то приглушенный разговор, чье-то изумленное восклицание — как всегда перекрывал раскатистый, командирский голос эмира Карамана. — Это не имеет значения. Знание не поможет воскресить нашу дочь или наказать того, кто это сделал, — она утешающе погладила его по щеке и вздохнула. — Тем более что сейчас самое главное — это не дать умереть Раду. Раду… Едва Гюльшах ушла, пообещав послать за Яполло и вернуться к ночи, Мехмед прилег рядом с впавшим в забытье возлюбленным и взял в свою ладонь безвольную тонкую руку. — Не покидай меня, мой хороший, — задыхаясь, шептал Мехмед, целуя лежащие в его ладони горячие тонкие пальцы. Как когда-то в Манисе, во время первой болезни Раду, разум настаивал, что нужно смириться и ждать неминуемой развязки. Но как и тогда, неподвластное разуму сердце в который раз взбунтовалось. — Не покидай меня, Раду, мой Серебряный принц… Я… я умру без тебя, слышишь?! Ты знаешь сам, что без тебя для меня не будет уже ничего… В тебе — вся моя жизнь и все мое счастье… — давясь непролитыми слезами, Мехмед опустил голову, но вдруг почувствовал, как пальцы в его руке шевельнулись, отчаянно задрожали и напряглись. Возможно, Раду и в самом деле услышал: его нестерпимо блестящие глаза распахнулись. «Пить… Дайте пить…» — попросил Раду, явно не узнавая склонившегося к нему Мехмеда. Тот спрыгнул с кровати и со всех ног бросился к кувшину с водой, но… Но не успел. Когда Мехмед вернулся, Раду опять погрузился в сжигающую его горячку. Только теперь она сопровождалась постоянными стонами и обрывками фраз на двух языках. Мехмед пытался слушать... пытался обнимать и успокаивать... пока обливавшееся кровью сердце не подсказало единственное возможное сейчас решение: быстро скинув одежды, Мехмед опустился на ложе рядом с мечущемся в бреду возлюбленным и привлек его к своей груди. Раду вскоре действительно затих под его мягкими, смешанными со слезами поцелуями. «Не уходи, лучшая сторона моего сердца… Пожалуйста, не уходи…» — снова и снова повторял ему Мехмед, прислушиваясь к тяжелому, прерывистому дыханию, сквозь наступающую вечернюю тьму всматриваясь в изломанные болью, но все равно прекрасные, светлые, навсегда проникшие в душу, нежно любимые черты. Так их обоих и застигла ночь, которая сначала привела к ним осторожно заглянувшего в двери Хуршида. — Так не должно было случиться, Хуршид, — поднимаясь и накидывая на плечи протянутый халат, сказал Мехмед, глядя на затеплившего светильники и рухнувшего на колени телохранителя. — Я старше Раду на четыре года. Потому всегда думал, что именно мне суждено умереть первым. — Вам надо поесть, мой Султан. — Не скрываясь, Хуршид вытер слезы и тоже поднялся. — Дозвольте, я распоряжусь? Мехмед ответил категоричным отказом. Но убитый горем преданный узкоглазый парень, который, как и покойный Кючук-бей, еще со времен Манисы любил их обоих, все же принес ему трапезу и поспешно удалился, освобождая место входившей в покои валиде Гюльшах-хатун. — Не пугайтесь жара, Повелитель, — сказала Гюльшах, осматривая Раду. — Яполло говорил, что с жаром выходит лихорадка. Если Раду переживет эту ночь, то, возможно, полностью поправится. Ночь Раду пережил. Поутру он снова лежал, окончательно разбитый лихорадкой. Мехмед и помогавший ему Хуршид вместе и очень тщательно очистили его пылающее жаром тело от следов естественных надобностей; кое-как напоили Раду еще в ночи принесенным Гюльшах целительным отваром из железицы [2] и уложили дорогого для них юношу на чистые простыни. Под бдительным взором не отходившего от него ни на шаг телохранителя Мехмед тоже вымылся, переоделся во все свежее и безучастно поел… За окнами поднимался новый, полный тревог день, в середине которого явившийся к своему султану Козандж Доане втолкнул в покои и швырнул к его ногам перепуганного и бледного Якова Нотараса. Мрачно ухмыляясь, бывший предводитель янычар рассказал, как настиг мальчишку в доме его шурина, где тот нетерпеливо ожидал, когда конюхи оседлают и выведут к нему коня. «Должно быть, бежать собирался, Повелитель», — Козандж Доане вновь ухмыльнулся и до хруста стиснул плечо коленопреклоненного Якова. — Зачем ты сделал это, Яков?.. — Что, мой Повелитель?.. Лазоревые глаза метнулись к Раду и на короткий миг вспыхнули вырвавшейся из-под контроля мстительной, жуткой для столь молодого и довольно привлекательного создания радостью. Но в следующий момент, смиренно опустив голову, Яков шепнул: «Я ничего не делал, Повелитель… Всего лишь ходил навестить родню», хотя для Мехмеда его мнимое смирение больше ничего уже не значило. — Под стражу его, — холодно приказал Мехмед. — И позовите сюда эмира Карамана и Махмуда-пашу.***
— Мой Султан, не совершаем ли мы сейчас ошибку, обвиняя юного Нотараса? — Нет. Не совершаем. — Мехмед упрямо взглянул на своего Великого визиря. — Это сделал он. Больше некому. Шел пятый день болезни Раду и четвертый — заточения Натараса в темнице Семибашенного замка. [3] И все четыре дня Махмуд-паша пытался добиться от Якова признания. — Он все отрицает, мой Султан. Говорит, что ходил навестить родных и только. — Отрицает, — Мехмед сдвинул брови и, вцепившись в подлокотники тронного кресла, подался вперед, — отрицает даже под пытками? — Пыток к нему не применяли. — Почему? — Мой Султан, — под гневным огнем сузившихся черных глаз Махмуд-паша запнулся, но все же нашел в себе твердость попробовать воззвать к голосу разума. — Яков — юноша из древнего ромейского рода. Сын пускай и казненного, но все-таки князя… Разве можно пытать его на основании одних лишь подозрений? Ведь люди, мой Султан, могут подумать… — Что? Что могут подумать люди, Махмуд-паша? — Что вы за что-то мстите юному Нотарасу. — Месть? — Мехмед сорвался с места, словно ураган. — Вы говорите о мести? Вы, кого Раду называл своим другом, теперь позволите его отравителю уйти от наказания? — Нет, Повелитель. Но справедливость… — Кто-нибудь еще, — Мехмед расправил плечи и обвел тяжелым взглядом присутствовавших на Малом совете царедворцев, — кто-нибудь из вас считает своего Султана несправедливым? Ответом ему было общее молчание. Никто не спешил вступаться за Якова. Помалкивал даже громкоголосый эмир. — Примените пытки, Махмуд-паша, — удовлетворенно сказал Мехмед, взмахом ладони показывая, что совет окончен. — И вы увидите, насколько я справедлив в своих подозрениях. В тот же день по приказу явившегося в застенок Махмуда-паши были применены пытки. Яков выдержал дыбу, но едва к его телу поднесли раскаленные клещи, дрогнул и закричал. «Я все скажу!.. Все! Все, что вы хотите услышать, — сквозь слезы твердил Яков, валяясь на коленях перед своими тюремщиками. — Пишите…» …через час его покаянные признания легли к Мехмеду на стол. Решение султана было быстрым и на удивление для всех милосердным: благородная казнь через отрубание головы.***
К концу шестого дня, сидя прямо на полу в их с Раду покоях, Мехмед с безумной усталостью вслушивался в ночь и держал возлюбленного за руку. Раду снова бредил. Сегодня в его болезненных, порожденных не проходящим горячечным жаром видениях были картины недавнего прошлого. «Посмотри, они умирают… Наши с тобой розы — они умирают, — доводя Мехмеда до слез, шептал Раду. — Зачем так, Солнце мира? Потому что слишком совершенны?..» — Да, мое сердце, мой хороший, — отвечал Мехмед, понимая, чувствуя, что его не слышат… И, возможно, больше никогда, никогда уже не услышат. — Потому что слишком совершенны… «И не могут вечно жить среди людей», горьким всплеском неминуемого скорого расставания прозвучало где-то внутри. — Я не сплю по ночам, — выпустив горячую руку, Мехмед вытер слезы и повернулся к пришедшему разжечь светильники Козанджу Доане. — Вдруг Раду придет в себя, когда я буду спать? И мы не сумеем попрощаться. Телохранитель вздохнул. Сказать по правде, он и сам теперь не верил в выздоровление пылкого, удивительного, душевно щедрого юноши, бившегося с ним плечом к плечу в Карамане… К тому же, пришел он сейчас не за этим. Расползавшиеся по городу сплетни, суть которых сводилась к следующему: пресытившись красотами молоденького Раду Дракула, Император Фатих воспылал порочной страстью к Якову Нотарасу, но, получив отказ, повелел казнить безвинно брошенного в темницу мальчика — вот что принес своему повелителю бывший предводитель янычар. О том, оказывается, шушукались, и шушукались хоть и в тайне, но уже повсеместно: на городских улицах, на центральном базаре, у соединявшей берега босфорской переправы… В их христианских церквях — то понятно! — тоже не молчали: один из слуг Козанджа Доане не далее как сегодня вечером самолично слышал некий разговор, состоявшийся на ступенях Церкви Святого Спасителя, где располагалась резиденция Патриарха Константинова Града. — Повелитель желает знать подробности разговора? — Незачем, господин Доане. Я знаю. Скорее всего, смысл подслушанной вашим человеком беседы состоял в том, что я мщу мальчишке за его отказ. — Мой Султан очень прозорлив. — Не трудно было догадаться, — Мехмед встал. Едкий гнев на плюнувший в их с Раду любовь Город волевым усилием покуда был-таки усмирен. Его так и не прилегший той ночью султан Мехмед Фатих выплеснул уже потом, на собранном на следующий день, запомнившемся многим Совете Дивана, когда с равнодушной усмешкой неожиданно для всех своих советников вдруг потребовал освободить христианские кварталы для османских переселенцев, согнать коренных жителей словно скот в специально созданные для них общины «миллеты» и… разрушить Церковь Святого Спасителя. Вместе с Константинополем опале был придан и попытавшийся возмутиться эмир. Одним росчерком пера Мехмед отстранил обвинившего его в тирании тестя от управления городом. Высокородному эмиру было предписано возглавить действующую армию и выступить с войсками на Белград, а новым градоправителем был назначен один из молодых друзей султана, прежний командующий османской флотилии Сулейман Бартоглу…***
… — Так тоже не должно было случиться, Заганос-паша. Но так случилось. И своего решения я не изменю. Даже ради Патриарха, — говорил Мехмед наставнику, который утром десятого дня вручил ему послание Верховного христианского владыки. «Великий Султан! — как и во времена их первой переписки, призвав на помощь все тот же совершенный академический греческий, писал ему Патриарх. — В этот горький момент, когда гнев Господа за грехи наши пролился лишением нас церкви Спасителя Иисуса Христа, ваши подданные, являющиеся и моей духовной паствой, со смирением и почтением сегодня пополудни ожидают Вашего венценосного посещения, дабы мы могли провести молебен об оставлении скорбей, посещающих империю, давшую нам возможность в тишине и уединении молить Господа нашего о прощении наших прегрешений и милости Божией. В этот нелегкий миг мы готовы просить нашего Небесного Отца, чтобы он упрочил здоровье дорогих вам людей и избавил нашего правителя от невзгод, посещающих его с недавних пор». — Даже Патриарх не вправе требовать, чтобы Султан правоверных шел к нему на христианскую молитву, — сказал Заганос-паша, быстро пробежав глазами и отложив переданное ему Мехмедом послание. — Даже он… Эфенди? — Но я пойду к нему… Надеюсь, что вы, мой наставник и друг, пойдете туда вместе со мной. Мехмед вскинул голову, впервые за все эти бесконечные дни и ночи терзаний неожиданно почувствовав — не облегчение, нет… Чему-то другому, каким-то словам в письме мудрого и дальновидного православного Патриарха удалось пробиться к самому сердцу, и молодой султан всех правоверных ни капли не сомневался в правильности и нужности того, что теперь собирается сделать. Над Градом Великого Константина, который Мехмед Фатих в последнее время упрямо звал не иначе как чужим греческим именем «Константинополь», уже летел благоуханный весенний полдень, когда сам султан и сопровождавший его наставник, неприметно и скромно одетые, осадили лошадей и спешились возле Церкви Святого Спасителя. Служба только-только начиналась. Убеленный сединами патриарх осенил себя крестным знамением и обратился к бедам, постигшим сейчас всех православных, к приговоренному храму и к милосердию… Его глаза наполнились слезами, когда он просил укрепить сердца и веру паствы в эти часы испытаний, смягчить гнев их молодого Повелителя, а также подать ему крепкое здравие и мудрость, окружить его верными соратниками и послать быстрейшее выздоровление всем болящим… — и вот тогда, именно тогда, Мехмед ощутил, как его колени точно сами собой подломились. Никем не узнанный, он рухнул прямо там, где был: под белеными сводами, перед юным безбородым ликом Святого Севастиана, моля небесного мученика-воина не о высоком и вечном, а о простом, земном и грешном — о спасении дорогого ему возлюбленного. Молебен меж тем шел своим чередом с проникновенным чистым пением, искренней верой, запахом ладана, сиянием многочисленных свечей и последними словами Патриарха: « и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь». — Владыка, — поднимаясь с колен, сказал Мехмед, когда Патриарх закончил службу и с почтением подошел к нему. — Думаю, нам нужно поговорить.***
Пояснения к главе
[1] Улица Меса — доподлинно известно, что именно по этой улице, название которой со старогреческого переводится как «средняя», султан Мехмед Фатих въехал в завоеванный Константинополь [2] Железица — в древние времена растение использовалось в лечебных целях [3] Семибашенный замок — крепость Едикуле или «Семибашенный замок», была полностью отстроена к концу 1454 года, но расположенные в подвале тюрьмы успешно функционировали с первых дней возведения крепости