«Это странное существо имело человеческую голову, как свидетельство его мудрости, и тело льва, как свидетельство его решительности и силы…» (из летописного описания египетского Сфинкса)
В первый час рассвета Козандж Доане вошел с дозором в покои своего повелителя. Стараясь не тревожить хрупкий утренний сон прильнувших друг к другу любовников, он меж тем со всем тщанием и весьма основательно проверил купальню с пустующим бассейном, нужник с кувшином для омовений и вторую комнату с так и не разобранной за ненадобностью кроватью. После, заботливо укутав спящих принесенным с дивана теплым шерстяным покрывалом взамен словно впопыхах накинутого на них тонкого расшитого, новый телохранитель удалился, ступая легко и неслышно. Точно кот на мягких лапах. — Все в порядке, парень, — отвернувшись от закрытой двери, он махнул рукой показавшемуся в другом конце коридора свежему и бодрому Хуршиду. — Можешь заступать. — Там вас гонец дожидается, господин Доане. — Должно быть, из поместья, — он потер вдруг отчаянно разболевшееся, раненое в последнем бою плечо. — От моего управителя. Вставший на часах узкоглазый Хуршид кивнул: должно быть. Спросил про плечо… По-дружески напутствовал смазать его целебными мазями и как следует отдохнуть. Гонец действительно прибыл из поместья. Помощник управителя — тот самый валах из бывших янычар, расстарался отслужить некогда пожалевшему и приблизившему его командиру, привезя с собой не заставшее того письмо от Владислава Дракула. — Переведи. Забормотав: «Там по вашему написано, мой господин», валах с поклоном подал ему свиток. Пока его господин со странной, будто к себе обращенной усмешкой на губах зачитывал неожиданно нашедшее его, но явно запоздалое послание, старик весьма ловко помог ему разоблачиться. Смазал раненое плечо найденной среди вещей терпко пахнущей настойкой, взбил подушки на готовом ко сну ложе, оправил тонкие хлопковые простыни и стеганное покрывало… Повернулся, чтобы снова увидеть странную усмешку своего господина. — Будет ответ, мой господин? — Нет. Пока ответа не будет. — Поигрывая кровавым рубином на среднем пальце, Козандж Доане, казалось, размышлял. Единственное, что могло обелить сейчас бывшего взяточника, бунтовщика и интригана в глазах вновь возвысившего его повелителя, было, собственно, само содержание письма валашского Господаря. Дракул был прямолинеен: да, он бы мог подсказать, каким образом можно попытаться взять под контроль то влияние, которое оказывает на Мехмеда Раду, но в обмен на сведения, сколько и какие именно войска выставит султан Фатих, случись Валахии взбунтоваться… «Теперь прямо в омут с головой, — спустя несколько часов неглубокого сна думал Козандж Доане, возвращаясь к покоям своего повелителя. — Но, как поговаривают, наш султан давно уже научился прощать тех, кто готов довериться ему и раскаяться». — Как ваше плечо, господин Доане? — спросил его выглядевший умиротворенным и очень счастливым, полностью готовый к отбытию султан Мехмед Фатих, натягивая перчатки. За спиной их молодого повелителя толпилась и переговаривалась одетая к выходу свита: эмир Карамана, Великий Визирь, Заганос-паша, Сулейман Бартоглу и другие его верные и преданные сановники. Замыкал торжественную процессию по обычному собранный узкоглазый Хуршид. — Еще болит, мой Повелитель, — пробормотал Козандж Доане, втайне сокрушаясь над упущенной возможностью покаяться. — Мы отправляемся на полуденный намаз в Айю Софию. Вас же я попрошу поберечь плечо и остаться здесь для охраны Раду-бея. — Он пока спит. — Мехмед понизил голос, чтобы его мог услышать только он, Козандж Доане. Султан доверял… Потому что догадывался, чьи заботливые руки укрыли их с Раду теплым шерстяным покрывалом. — Когда Раду-бей проснется, позаботьтесь о трапезе, — попросил султан, уходя. Потом вдруг остановился, повернулся и, подозвав к себе телохранителя, прибавил, снова понизив голос: — И… обо всем остальном. — Не извольте беспокоиться, мой Повелитель. Сделаю все, от меня зависящее. Едва султан и его свита отбыли, к заступившему на караул телохранителю с вопросом, что Раду-бей желают на завтрак и когда можно будет прислать калфу, дабы сменить простыни, явился важный и напыщенный Главный евнух двора. — Не имею представления, Ильмас-аге, — чувствуя, как странная, непонятно от чего разом нахлынувшая тревога неуклонно разрастается внутри, ответил Козандж Доане. — Не лучше ли спросить о том самого Раду-бея? — У меня нет полномочий тревожить Раду-бея. — Нахмурившись, евнух спрятал руки в рукавах своего длинного вишневого, украшенного изумрудными звездами и бронзовыми завитушками кафтана, и покачал головой. — А вот вы, господин Доане, имеете на это полное право. Право-то он имел. Наверное… Но почему-то, предварительно постучав и не дождавшись ответа, и уже входя в распахнутые дубовые двери, Козандж Доане ощутил дикий приступ ярости, словно перед боем. Тревога… Все — тревога. И дурное предчувствие, которое вдруг схлынуло, оставив только действие… И юношу, который с трудом оторвал голову от подушки, обагренной его собственной кровью. — О Аллах! Что с вами, Раду-бей? Как и тогда, в смертельном бою, в Карамане, он успел. Подхватил, одним резким движением сбросил на пол окровавленную подушку и очень осторожно опустил на ложе теряющего сознание Раду. Юноша в его руках был мертвенно бледен, прерывисто дышал, его сердце билось часто-часто, а кровь из его носа продолжала вытекать. А он, сидевший сейчас около него Козандж Доане, бывший командир, бывший бунтовщик, бывший интриган и бывший взяточник, совершенно не представлял, каким образом возможно помочь, не предавая все случившееся ненужной пока огласке. «Вполне вероятно, — размышлял Козандж Доане, отпуская Раду и поднимаясь на ноги, — что призванный мной дворцовый лекарь впоследствии не проболтается, как обнаружил полностью обнаженного, почти бездыханного, истекающего кровью Раду в постели нашего повелителя. Вполне вероятно… Но — не наверняка». — Ильмас-аге, — высунувшись в коридор, негромко позвал Козандж Доане. По счастью, евнух все еще обретался тут же, в коридоре. И, несмотря на всю свою напыщенную важность, абсолютно не удивился, выслушав весьма странную и где-то — даже неприемлемую просьбу бывшего предводителя янычар.***
… — Передайте все слово в слово, Ильмас-аге. И пошлите гонца к нашему повелителю. — Не тревожьтесь, господин Доане. Все передам, как велели, — подобрав полы своего роскошного кафтана, отозвался евнух с присущей всему их племени неизменной важностью. — А гонец, считайте, уж собирается. Козандж Доане кивнул, затворил двери и, прихватив с собой кое-что из нужного ему сейчас, вернулся к Раду. Через недолгое время, отданное безуспешным попыткам остановить кровотечение смоченными в воде примочками из чистой льняной ткани, Козандж Доане вынужден был отступить. К сожалению, на этом все его немногочисленные познания в лекарской науке заканчивались… Теперь оставалось уповать только на милость Аллаха. А еще — ждать, что та, о которой он столько слышал от поверженного визиря и которую попросил позвать разодетого будто на праздник Ильмаса-аге, не сочтет просьбу слишком дерзкой и откликнется на его отчаянный призыв. — Как давно Раду в таком состоянии? — Она не сочла и откликнулась. Козандж Доане поднял голову. — Недолго, Гюльшах-хатун. Я почти сразу попросил Ильмаса-аге сходить за вами. — Вы поступили разумно, господин… — Доане. Козандж Доане, моя госпожа, — он посторонился, пропуская ее к Раду. — Господин Козандж Доане. — Она подошла. Склонилась, со вниманием прислушиваясь к сердцебиению обездвиженного юноши. Потом заглянула под плотно сомкнутые веки; надавила на щеки, чтобы приоткрыть ему рот и тщательно осмотреть язык и гортань… Засучила рукава, сняла и без сомнений отбросила головное жемчужно-серое покрывало. И начала действовать. Уже спустя четверть часа подробного отчета о произошедшем, Козандж Доане толок в выданной ему ступке уголь, который в глубокой тайне собирал для них по всему дому все тот же Ильмас-аге, и думал, что все это немыслимо… Немыслимо от того, что в отличие от евнуха он-то отлично понимал, куда клонит молодая госпожа. — Гюльшах-хатун… Она калила над огнем принесенную евнухом спицу, но отвлеклась и вскинула к нему серьезное, умное личико. О Аллах!.. Сколько же лет этой не по-женски мудрой… девочке со странно дымчатыми глазами? Девятнадцать? Двадцать?.. — Да, господин Доане? — Я ведь знаю, когда используют толченый уголь, — начал он, тщательно подбирая слова. — Но неужто вы в самом деле полагаете?.. — Это яд, господин Доане. — Она помолчала. Затем добавила: — Вы не ошиблись. — Но… — сердце похолодело и ухнуло куда-то вниз. — Значит, и наш повелитель тоже?.. — Если бы нечто подобное случилось с нашим повелителем, мы бы уже об этом знали. А сейчас, господин телохранитель, лучше отбросьте на время все свои измышления и просто помогите мне. — Что я должен делать, Гюльшах-хатун? — удивительно, но под ее мудрым серым взглядом ему действительно удалось быстро собраться и отшвырнуть от себя все ненужные мысли. Сейчас — только помощь когда-то прикрывавшему его спину юноше. Только действие… Все остальное — потом. После. — Я много раз читала о таком способе остановить кровотечение. Но сама делаю это впервые, — сжимая раскаленную спицу, предупредила его… девочка, когда, повинуясь ее ясным и четким указаниям, он уселся на край кровати и устроил голову Раду у себя на коленях. — Полагаю, это очень больно. Еще полагаю, что от этого Раду может… … — неожиданно очнуться? Взглянув ему прямо в лицо, Гюльшах кивнула и наказала держать Раду что есть сил. Он послушался и держал. Изо всех своих немалых сил… И, как оказалось, не напрасно: если на прижигание артерий в правой ноздре Раду никак не отреагировал, то едва спица проникла в левую, вдруг резко дернулся, распахнул глаза и глухо застонал. — Тихо… Тихо, Раду-бей. Держитесь. Только держитесь, — говорил Козандж Доане, пока Гюльшах убирала послужившую для благого дела спицу, пока очень аккуратно стирала запекшуюся кровь, пока быстро поднималась, явно торопясь развести с водой и травами истолченный им уголь. — А мы уж вас вытащим. — Господин Доане… Гюльшах… Раду умолк. Он сильно дрожал, словно его терзала одна из самых долгих и болезненных лихорадок. Его глаза отчаянно блестели и слезились; на лбу и висках выступили крупные капли пота. Но вскоре он заговорил снова, еле справляясь с гаснущим голосом: — Мне… Мне очень трудно разговаривать. Но я так… так благодарен вам… — Не нужно благодарности, Раду. Мы здесь, чтобы помочь, — Гюльшах мягко погладила его по щеке и прилипшим ко лбу волосам. — Но и ты тоже помоги нам. Повинуясь ее движению, Козандж Доане укутал в покрывало и поднял юношу, чтобы Гюльшах смогла напоить его водой с углем и травами. Раду перестал дрожать и, казалось, впал в какое-то доверительное безмолвие и полное согласие с их действиями. Но как только серебряный кубок опустел ровно наполовину, лихорадочно-растерянно заблестел глазами, снова сильно вздрогнул и так же, в полном и жутком безмолвии, начал терять сознание. — Говорите с ним! — вскрикнула, не выдержав больше, Гюльшах. — Говорите с Раду, господин Доане! — О чем, моя госпожа? — О чем хотите. Только не дайте ему сейчас уйти от нас. — Я постараюсь. Но он тоже больше не мог выдерживать вида цветущего еще вчера, сверкавшего красотой на пиру, а сегодня — умирающего на его руках юноши. Сердце и разум в панике метались… Но Гюльшах опять потребовала говорить. И тогда Козандж Доане запел:— Держись, мой друг, крепись сильней, Костлявую гони. Пусть самый главный жизни бой Победа наградит. Что раны нам? Что смерти тлен? Мы — воины судьбы. Привычно душам и телам, В боях проводим мы…*
На втором куплете он к своей радости понял, что песня, которую обычно поют все воины на привале, помогает. Раду пришел в себя, и теперь смотрел на него, держался за его голос, а в перерывах между натужными глотками словно пытался повторять.— Удар от сабли, раны след, Иль яда гниль войдёт, Всё переборем и пройдём По лезвию судьбы. И, разгромив врага, поймём, Что мы сильнее всех. И что настанут всё же дни На отдых, радость, смех…
Когда бывший предводитель янычар запел свою песню в третий раз, у Раду началась спасительная рвота. Ловко перевернув его над краем кровати, Козандж Доане посмотрел на Гюльшах. И та с облегчением прошептала, не пряча слез: — Да, господин телохранитель. Да. Пока мы с вами справились.***
— Можно спросить, Гюльшах-хатун?.. Она подняла на него серьезные, вдумчивые глаза и кивнула, понимая, что вопросов назрело немало. — Это ваш долг. Спрашивайте, господин Доане. Полагаю, речь пойдет о яде и о том, как я догадалась. — Бросив взгляд на Раду, который на чистых простынях казался совсем мертвым, она обеспокоенно нахмурилась. Но, покачав головой, договорила: — Я не догадалась. — Но… — Я знала. Несколько лет назад у меня были схожие симптомы. Еще там, в Манисе, — рассказывала Гюльшах тяжко задумавшемуся над чем-то и спустившемуся к ее ногам телохранителю. — Тогда меня лечил один иудей по имени Яполло. — Он был из переселенцев. Наш султан когда-то помог им. А Яполло в благодарность помог мне. — Гюльшах снова тревожно посмотрела на лежащего в забытьи юношу. — А сегодня, надеюсь, я сумела помочь Раду. — Но вы ведь помогли, Гюльшах-хатун, — сердце дернулось не только из-за груза прошлого, но и от угаданной вдруг неизбежности грядущего. — Раду поправится?.. — Это очень коварный яд, который действует не сразу. Я так предполагаю, что зло, скорее всего, причинили еще вчера, за утренней трапезой, — Гюльшах вздохнула. — Учтите это, когда будете разыскивать отравителя. — Но Раду поправится? — Он поднялся, уже готовый действовать, брать под стражу, дознаваться, быть может — даже пытать всех крутившихся на кухне поваров с их подручными, чашников и подавальщиков, не дожидаясь прибытия Фатиха. — Я не знаю, — Гюльшах легко осадила его своим разумным серым взглядом. — Но одно я знаю наверняка: мы с вами не вправе выносить случившееся из этих покоев или решать что-либо без нашего султана. — Да, Гюльшах-хатун. И Козандж Доане вновь уселся к ее ногам на подушку, смиряясь с необходимостью просто ждать.***
— Ну как? Нашли юного Нотараса? — спросил Мехмед у тестя, выходя вместе с ним и шествовавшей за их спинами свитой за пределы Айи Софии. Вопрос неожиданно и будто сам собой вдруг обратил память Мехмеда к Раду, к вчерашнему вечеру, и к тому, что за ним последовало. Как закончился пир, захлопнулись за ними двери покоев, затеплились и замельтешили огоньки в бронзовых светильниках, и одежды обоих были сброшены. — Я хочу свою награду, — шептал возлюбленный, проводя очень горячей ладонью по его обнаженной груди. — Разве я когда-либо отказывал тебе, мое сердце? — уже на ложе Мехмед спустился поцелуями вниз от светлой виноградины соска по подрагивающему животу прямо к темно-розовому бутону напрягшейся плоти, сейчас — столь же страстно и пылко жаждущей ласк, как и ее прекрасный обладатель. — Нет, — блестя глазами ярче светильников, Раду тряхнул шелком распущенных волос и приподнялся на локтях. — Не такую награду, Солнце мира. — А какую, Раду? Обнимая разведенные стройные бедра, Мехмед вернулся к его губам. «Тебя. Я хочу только тебя. Всего тебя», — шепнул ему Раду и легко, прямо в поцелуе, перевернул Мехмеда на спину… … — Сынок? — голос тестя прогнал воспоминание об уходящем в прошлое ночном единении. Эмир нахмурил кустистые брови и снова позвал его: — Сынок! Я говорю, что этот ромейский мальчишка до сих пор не явился, а ты не слушаешь. Пока шли к коновязи, эмир жмурился от солнца и беззлобно ворчал на Якова. Но как только челядины отвязали и вывели к своим владыкам лошадей, стал очень серьезен и завел беседу о наболевшем еще вчера: о Балканской кампании. По его словам (которые Мехмед тут же поспешил поддержать), перебрасывать на Балканы не готовые к бою войска было затеей глупой, да и попросту губительной. — Но твои ретивые советники, сынок!.. — Что ж. Им придется смириться с моей волей. Ведь это не им отвечать потом перед своей совестью, если наши войска будут разбиты сербами. — Ты прав. Не им. Это та обязанность и та ответственность, которая отягощает лишь плечи правителя… Смотри-ка. К нам, кажется, гонец, — эмир отвлекся и указал на резко осадившего коня и теперь поспешавшего к ним посланника. — Как бы не случилось чего…