t>«Я был наемником света, я был заложником тьмы, Я умер за час до победы, но выжил во время чумы. Я был безоружным бродягой, я был убийцей в строю, Я дрался под белым флагом за счастье в чужом краю» Тэм — Знаешь, мой друг
Раннее летнее утро лениво вступало в свои права. Трудолюбивый весчанский люд уже давным-давно махал серпами в полях, гнул спину в огородах и пестовал буренок в коровниках. Жены подсчитывали прибыль и досадливо кусали губу, считая убытки, а еще — костерили муженьков, зашедших «на дорожку» в городскую кормильню и оставившие там половину этой самой прибыли. Так было всегда и так будет, как бы ни бранились женщины, и пусть лучше будет так. Тетка Твена перевязала платок, затягивая потуже местный узел, как носили все весчанки, и спрятала на полати кубышку с медяками и парочкой серебряных монет, одну из них она припрятала для Алька, надо будет поговорить с мужем, зря он обижает парня, вечно выискивает промахи и ворчит почем зря. Альк за это короткое время принес их семье больше покоя и прибыли, чем все вышибалы вместе взятые. Тетка Твена вытерла руки о передник и присела у окна. Оська убежала с подружками на речку, Сём чинил скрипучую дверь, а ей отчего-то сегодня было совсем тяжко, в голове ярились серые мысли, а вчерашняя встреча с горе-разбойничками лишь еще больше разворошила этот черный кокон. Тетка Твена вспоминала минувшую войну и до сих пор удивлялась, как им удалось ее пережить. Сём тогда вынул из подпола дедовский меч с самоцветами, наточил топор, резким движением смахнул в торбу все травы, которые только нашлись в доме, и сухими губами прикоснулся к губам Твены, ходившей на сносях. — Куда… — только и смогла вымолвить женщина и сжала веки, борясь со слезами. Муж молчал, водил войлочной тряпкой по мечу и бросал взгляд на окно, за которым топтался Лунь и так же сердито зыркал на Сёма. — Пойду я, Твена, пойду. — Куда? Куда ты собрался, скажи?! А обо мне ты подумал, я твое дите ношу! — Вот потому, Твена, не хочу, чтобы тебя как Роську… И Сём резко хлопнул дверью и вышел вон. В ту ночь еще так замело, что седмицу потом всей веской застрявших в собственных домах соседей откапывали. Твена не хотела вспоминать, как они учились жить без мужчин, как острили серпы, как роняли ведра в криницы, как вышивали мужьям обереги и как плакали в люльках дети, никогда не видевшие отцов. В веске тогда не осталось никого, кто был бы способен помочь или просто подарить уверенность. Вот потому кормильцевой жене и приглянулся Альк, он чем-то напоминал ей Луня в молодости, а с Роськой они когда-то были кумовьями…. Тетка Твена вздохнула, смахнула слезы и заозиралась в поисках кадушки: надо приниматься за дело, слезами подругу не вернешь и войну не остановишь.***
Жар поправил вечно съезжающую шапку, потер поясницу и устроился на одной из лестничных ступеней — пока Альк не видит, можно и передохнуть. И чего белокосому неймется? Стоял бы себе в кормильне, отваживал бы незадачливых смельчаков и зарабатывал медные монеты, так нет же, разыгрался в «его светлость» с этой крышей! Вон, молец уже пять лучин с него восхищенного взгляда не сводит, будто не видел никогда, как гвозди вбивают, что ли? Жар раздраженно вздохнул: он знал, что в глубине души даже у такого плута как он все еще есть совесть, и она умеет змеюкой выгрызать сердце, если ее удастся разбудить. Альку удалось. Сашиев видун! Всю жизнь Жар только и делал, что пытался завоевать авторитет в глазах окружающих, сначала похвалу батраков, потом Рыскину дружбу, следом — шапку от Щучьего Рыла, теперь, вот, одобрение мольца. Не видать ему одобрения, во всяком случае….. — Во всяком случае, пока ты не прекратишь высиживать что-то на лестнице и не примешься за дело! — весело крикнул Альк, швыряя в Жара чурбаком. — Ты и мысли читать умеешь? — Умею, — серьезно ответил саврянин, — Только с тобой вряд ли получится. — Это почему? — А потому что пень думать не умеет, — засмеялся Альк, уворачиваясь от чурбака. — Эх, доберусь я до тебя, — мрачно пообещал Жар, закатывая рукава. — Уже полдень, хлопцы, может, спуститесь? — крикнул снизу молец. — Сейчас, вот еще этот ряд перекроем и хватит пока, — отозвался белокосый. — А, может, все-таки, спустимся? — Жар, Божиня очень не любит лентяев, и если ее возмездие нагонит таких как ты лишь на Небесных Дорогах, то я совсем рядом и до вечера осталось не так уж и много. Лунь улыбнулся, подслушивая их веселую перебранку, и размышлял обо всем сразу. Когда-то и он был таким же, верил в добрый исход, в то, что Год Крысы никогда их не коснется, а Божиня никогда не покарает бездорожьем. Все когда-то верили в лучшее, и даже Альк, но что-то было в нем такое, что подсказывало Луню, что лучше с расспросами, проповедями и советами к нему не подходить. Он уже седмицу сам не свой, хоть виду не показывает, недавно рассматривал карту Саврии, что-то высчитывал и молчал. Как же Рыска оставит свой домик, как бросит огород? Хорошая она девка, добрая, хозяйственная, но в здешних краях ей мужа не сыскать. Лунь перевел взгляд на Алька и хитро прищурился: рассуди, Хольга, как знаешь, одной тебе все ведомо!