Мои чувства

Привет всем читателям, что все же не бросили меня и мою работу. Я обещала крупные изменения в фанфике. Вот они. Прежде, чем писать продолжение, я перечитала все предыдущие главы, и поняла, что меня совершенно ничего не устраивает. Поэтому я решила начать все с чистого листа. Идея фанфика остается все той же, но теперь стиль фанфика будет выглядеть несколько иначе. В этой главе вы встретите кое-что из прошлой версии, но в основном рассказ перепишется полностью. Я искренне прошу прощения за такое долгое ожидание и надеюсь, что вы поймете мои мотивы. У меня просто физически не хватало сил писать продолжение к тому, что мне нравится. Я еще раз прошу прощения и рассчитываю на вашу выдержку и сострадание к автору т___т PS. Отпишитесь, пожалуйста. Хоть кто-нибудь. Потому что я не знаю, хорошо ли выходит, или вы хотите оставить все как было. В любом случае мне очень интересно ваше мнение, каким бы оно не было. И еще у моей беты сгорел монитор, поэтому фф пока не отредактирован. В скором времени я постараюсь это исправить. Теперь мы отражение света, бликами ложащегося на разноцветном стекле. Мы лучи в листве, столп света в темной чаще. Мы маленькие светила – пылинки, витающие в воздухе. Мы тени, что ложатся на дорогах. Мы тени друг друга. Мы ветер, мы шепот в нем. Мы вьемся маленьким смерчем, вдоль тротуаров. Хватаем опавшие листья, кружим их в танце. Мы вновь проходим там, где бывали когда-то. У той скамьи, где ты читал свои любимые комиксы. Мы останавливаемся, чтобы поглазеть на витрину с игрушками, которых у тебя никогда не было. Я слышу твой печальный вздох – ты все еще одержим мечтами детства. Мы спешим к тому кафе, в котором последний раз ужинали. Мы смотрим на людей, которые смеются, хмурятся, едят. Они живые и этим все сказано. Мы проносимся легким дыханием по улицам, где когда-то гуляли. Мы бурей мчимся по небу. Мы облака, парящие над домом, где ты меня оставил. Мы дождь, что каплями стекает по стенам, где я вновь обрел тебя. Мы теперь ничто. Мы ушли. Растворились в ночной прохладе, когда никто не ждал. Легкой дымкой мы витали над рекой, а к утру мы исчезли. Те, кто нас знал, ждали, тихо и преданно, что мы вернемся, но мы остались за гранью. И они провожали нас в последний путь молчанием. Мы чувствовали их тоску, но уходя не обернулись, чтобы сказать «прощай». Мы невидимы. Мы неслышимы. Мы едва уловимый вздох на устах друг друга. Глава 1 Мы были молоды так нам говорили, так мы сами считали. Мы ходили по клубам, мы курили, пили, мы занимались сексом. Мы не спали ночами, мы спали днем. Мы не учились ничему: ни знаниям, ни жизни. Мы прожигали отведенный нами срок. Пускали в никуда, в пустоту года: наши зимы, нашу весну. Мы обманывались заменяя наше лето на легкую дурь в голове. Мы пробовали слишком много, уставали слишком быстро, мало ценили и много теряли. И в итоге остались в осени, когда все умирает. Так мы стали стариками. Мы танцевали. В клубах, на вечеринках, дома. Ты прыгал, весело смеясь и размахивая руками туда сюда. Я брал тебя за ладони, сплетая наши пальцы, и кружил, пока мы не падали, а когда падали, мы смеялись, ты заливисто открыто, я сдержанно чуть приподняв уголки губ. Затем мы умолкали, и ты смотрел мне в глаза, смотрел пристально, скользя взглядом из стороны в сторону, пытаясь найти там ответ на свою любовь. А я не мог дать тебе ничего, хотя понимал, что должен. Не в силах выдержать твоего тяжелого взгляда, от которого внутри все сворачивалось в тугой узел, я отворачивался и молчал. Так мы лежали, часто по долгу, я с гнетущим чувством вины, ты с грустью в сердце и слезами на глазах. Слезами, которые я видел лишь однажды, тогда, когда ты, наконец, не вытерпел моей измены. Это случилось, когда наши отношения трещали по швам и ты, и я чувствовали, что всему скоро придет конец. Ты знал – ты не был единственным в моей жизни, но был исключением, которому я позволил войти в нее пускай и не прочно, но позволил вообще, когда никому другому этого не удавалось. Ты мирился, всегда, что меня не бывало дома днями, неделями. Ты мирился, что возвращаясь домой, от меня пахло алкоголем, чужими духами. Ты мирился с помадой на моих рубашках. Ты мирился, что, придя после долгого отсутствия я не желал тебя как обычно, потому что уже насытился другими. Но однажды, однажды ты сорвался. Ты плакал, кричал, кричал что уйдешь, что не останешься, что ты устал терпеть, унижаться. Устал быть куклой в моих руках. Ты кидал вещи на пол. Хрупкие разбивались ,покрывались трещинами, мелкие падали закатывались в углы, щели. Шкаф с глухим стуком упал прямо поперек коридора. Стеклянные стенки разбились. Одежда, моя, твоя, покрылась осколками. Ты кидался в меня обувью. Она летела в стену за мной, около меня, но никогда в меня. Ты топтал мои вещи, рвал их. Я смотрел на тебя, теперь я понимаю это только сейчас, равнодушно и хладнокровно. Я признаться плохо помню, что ты говорил что делал. Голова была словно в тумане. Я очнулся только тогда, когда ты сполз по стене на пол, словно в припадке. Мое сердце ухнуло куда-то в пятки. Я кинулся к тебе, чтобы помочь. Хотел успокоить, пригладить твои выбившиеся из резинки волосы. Гладить по лицу, по бровям, по носу. Очертить губы, целовать. Затащить в постель, где мы были бы с тобой до утра. Но ты не дался. Ушел, негромко хлопнув дверью, а я стоял, как истукан, не посмев даже повернуться, чтобы увидеть пустоту за собой. Пустоту, которую ты мне оставил и с которой я живу поныне. Тогда ты вернулся. Через вечность, как мне показалось, а прошло всего лишь четверть от часа. Ты обвил руками меня за талию, прижался холодной щекой к шее и так мы стояли, пока я приходил в себя от осознания, что ты мог сейчас запросто уйти и не вернуться. Тогда, единственный раз, ты сделал что-то по настоящему правильное между нами. Через месяц или год, я бы вернул тебя себе и тогда, вполне возможно, мы были вместе и поныне. Мы танцевали. На улицах, в парках у фонтанов. Ты кружился, смотря на небо, пока тебя держали ноги. Я ловил тебя, обнимал за талию, одной рукой, второй беря твою. Мы качались в такт музыки, слышимой только нам двоим. Спешащие на работу прохожие шарахались нас, словно мы прокаженные. А мы всего лишь пытались жить, пытались жить так, чтобы было хорошо, чтобы потом чувствовать себя паршиво, потому что знали, что так не правильно. Но в моменты, когда мы выбирались из темных, душных баров, когда шли по улице и чувствовали разгоряченной кожей прохладу отступающей ночи, в такие моменты мы бывали счастливы. И поэтому мы танцевали. Мы стремились к свободе. Целенаправленно и самоотверженно. Мы хотели летать, дышать. Мы хотели бежать, мы хотели идти. Мы хотели делать что-то, хотели целоваться, хотели прыгать. Хотели ощущать, как обязанности моральные, общественные, жгучими путами связующие, исчезают, растворяются в хаосе нашей любви, в глубине наших глаз, утопает в нашей вольности, нежности, страсти. Но были обмануты самими собою. Никто из нас, и оба из нас знали это наверняка, никогда по настоящему не ощущал свободы в той мере в какой нам этого хотелось. Мы позволяли себе не спать ночами, спать с кем попало. Мы любили петь друг для друга и просто так. Мы любили гонять по дорогам, не думая ни о чем, лишь ощущая, как кровь в жилах кипит, как она застывает, как зашкаливает адреналин и мы чувствуем, что парим. Мы любили много, любили сильно, любили отчаянно. Но с таким же отчаянием ты боролся, молча и с тихим ужасом осознания, что напрасно. Боролся за мою любовь и поцелуи. Я знал, поцелуи ты считал своей собственностью, которою я не мог делить ни с кем кроме тебя. Но часто, почти всегда, я дарил их девушкам, женщинам, мужчинам, кому угодно. Я не скрывал и ты обо всем знал, и всегда, это сознание томило тебя, ложась тяжким грузом на твои хрупкие плечи, грызло изнутри в минуты одиночества и после ты всегда уходил. Уходил, чтобы мстить, чтобы спать с другими. Ты возвращался с надеждой быть отомщенным: увидеть ревность в моих глазах. Я хороший актер, ты же слепой зритель. Я говорил спокойно, уверенно, без дрожи в голосе, а ты уже знал, безропотно веря моей лжи. Я говорил обыденно, лениво, пропуская мимо глаз твои зацелованные губы, царапины на шее руках, укусы везде куда бы не ткнулся мой взгляд. Я лгал. Лгал абсурдно, безбожно тебе и самому себе, что мне все равно, что мне плевать, и дела нет. Но я ждал. Ждал, что ты придешь, ждал в моей квартире, которая со временем стала нашей общей. Ждал сидя на нашей с тобой кровати, представляя тебя с кем-то безликим высоким, с копной темных вьющихся волос, очень похожих на мои. Ты всегда цеплял таких, словно пытался найти мне замену. Я вспоминал твою светлую гладкую кожу, тонкие, еще мальчишеские руки, выпирающие ключицы. И всегда почему-то только фрагменты от целого воспоминания о тебе и никогда целиком, словно твой образ стирался, выедался из пленки моей памяти по непонятной причине. Это по началу приводило меня в неописуемый ужас, но со временем я смирился с этим, а вскоре начал терять даже эту способность. Вспоминалось все хуже и реже. Образы меркли, тускнели, съеживались до маленьких ничего незначащих клочков, которые терялись в водовороте других мыслей. А потом не осталось ничего. Проснувшись однажды утром, я понял, что уже не помню тебя. Я не помнил какими были твои глаза, когда я пришел к тебе с мольбой вернуться. Не помнил твоего запаха, не помнил, как стучало твое сердце, когда я впервые поцеловал тебя по настоящему. Все исчезло, словно тебя никогда не было в моей жизни. И к тому моменту, когда я снова увидел тебя, ты исчез из моих мыслей, словно стерся, стал призраком, тенью, от тени других воспоминаний. Ноябрь, 2011 Было довольно холодно. В открытое окно задувал пробирающий до костей ветер. Белая легкая тюль развивалась под порывами, словно призрак в дешевом кино ужасов. Сквозь нее я мог видеть небо и звезды, которых в Сеуле увидеть было невозможно. Там их заменили фонари на проспектах, на улицах, маленькие люмисцентные лампы во дворах, большие цветные таблоиды в Мендоне. Там я видел только этот искусственный свет и темноту за ним. Словно горожане пытались защититься от ночи этой пародией на светила. Я сидел на старой узкой койке, кутаясь в тонкий плед и вдыхая свежий, уже пахнущий по-зимнему воздух. Пар маленькими облачками вырывался наружу. Пальцы на руках отмерзли, и ног я не чувствовал, но мне нравилось дышать этим воздухом. Нравилось чувствовать, как легкие заполняются холодом, теряют тепло, на которое я не имею право, потому что получил его от тебя. Веки по немного тяжелели, мысли путались в голове, они мерцали в темноте моего сознания, тонкими нитями сворачивались в образы моих снов. Те немногие звуки (ветер из окна, редко проезжающие машины), что можно было здесь услышать, затухали. Сначала едва уловимо, а в конце словно из бочки, пока не утихли окончательно. Завеса непробиваемой тишины накрыла меня, словно пуховое одеяло. И сквозь этот вакуум я услышал, как ты идешь. Как ступаешь по голым полам моей квартиры, где я гнил последние месяцы. Ты прошел по коридору, не включая свет. Ты прошел кухню все так же тихо в полной темноте и остановился перед дверью в мою комнату. Я приподнялся ровно на столько, чтобы смочь увидеть силуэт за толстым стеклом. Ты протянул руку, прижавшись раскрытой ладонью к двери, словно, желая, чтобы я коснулся тебя. Я смотрел сквозь толщу стекла на твой расплывчатый силуэт и не верил, что ты пришел после стольких дней нашей разлуки, моих терзаний и твоего молчания. Я тихо скользнул к двери. Ноги не слушались, я словно и не шел вовсе. Меня недвижимого несли к двери неведомые силы. Нас отделяло полметра переживаний и страхов, пять сантиметров стекла и дерева. Я видел, как светятся твои глаза в темноте. Неестественным желтым, словно у дикой кошки, и черный зрачок, чернее, которого я не видел ничего в своей жизни. Твои глаза не двигались, не скрывались на секунду веками, словно тебе не требовалось моргать. Я смотрел в твои глаза, завороженный ими, не отрываясь, как будто от этого зависел сам факт моего существования. Я перестал дышать на несколько секунд, прежде, чем дотронулся ,сначала пальцами, там где ты держал руку, затем полностью, рука к руке. Я почувствовал, даже сквозь толщу стекла, твой жар. Мы стояли в полной тишине, потому что уши заложило и в глазах стало темно, все исчезло кроме твоих глаз, которые продолжали светится, поблескивая в образовавшейся темноте яростно и зловеще. Я смотрел в них с неверием, надеждой, мольбой. Смотрел, сквозь них в свои воспоминания о тебе. Откуда- то из глубин прошлого выплыл твой образ совсем не похожий на тот, что я видел сейчас. Я помнил тебя нежным, мягким. Передо мной же стоял некто зловещий и чужой. Но сомнения померкли, твой призрачный образ, вышедший из моего представления тебя, исчез, стоило мне услышать тихое: «МинХо». То был твой голос. Совсем слабый и какой-то далекий. В горле запершило от подступивших слез. - Я люблю тебя, - только и смог вымолвить я. Я увидел, как ты кивнул. Ты молчал, и я не смел этого твоего молчания нарушать. Было тихо до тех пор, пока я не услышал треск. Там, где мы соединяли руки, появились трещины. Сначала тонкие, едва заметные, но их становилось все больше, а те, что появились раньше, становились длиннее и шире. Ты не отпустил своей руки, даже тогда, когда осколки начали сыпаться прямо на руки. Они врезались в кожу, вспарывали ее, оставляя порезы, царапины. Оттуда сочилась кровь. Она была теплой, липкой и тягучей, как патока. Она светилась в темноте фантастически красным, прорезая синеву пространства яркими мерцающими ручейками. Она стекала по рукам, каплями срывалась вниз и собиралась лужицей на полу. Я слышал каждое движение: стук сердца у себя в висках и в венах на руках, стук капель о пол и твое неровное хрипящее дыхание, ворвавшееся в комнату с треском, звоном опадающего стекла. Сквозь дверь на меня смотрело существо. Висящая рука выкручена, кости торчат наружу. Они не белые, желтые с грязью. На груди зияет огромная дыра. Я вижу ребра, они как решетки с вывернутыми прутьями, сквозь них я вижу пустоту, словно кто-то выел все внутренности. Но там внутри все еще неравномерно, будто издыхает, бьется сердце. Оно маленькое и черное, словно обугленное, висит на тонкой нити, готовой вот-вот оборваться. Я смотрю на него не отрываясь, потому что жду момента, когда оно все таки не выдержит и упадет вниз в темнеющую пустоту. Крови почему-то нет. Ни на разорванной одежде, ни на коже, которая ошметками свисает с рук, лоскутами, неровно сшитыми, покрывает шею и плечи. Она тонкая, настолько тонкая, что сквозь нее просвечивает темно бордовое, как старое вино с белыми прожилками мясо. Она светится в темноте, неярко белым, подобно мрамору и от этого зрелища протухшего красного и призрачного белого, становится тошно. Рвота подкатывает незаметно. Просто моментально живот скручивает спазмы и я падаю на пол, но руки не отрываю, потому что холодные длинные пальцы, твои пальцы сжимают то треска в костях. Я поднимаю голову и смотрю тебе в глаза. Лица мне не видно, ее скрывает тень, словно ты боишься показать мне его, будто оно страшнее всего уже виданного мною. Твои глаза все еще светятся, но теперь уже не тем желтым, а красным, словно вся кровь ушла в твои глаза. Мне кажется, или мне чудится, что ты плачешь. Из уголков твоих глаз, скатывается тоненькая красная струйка. Она течет вниз по щеке, к губам, еще ниже к подбородку, чтобы упасть на осколки. Раздается звон, как удар курантов. Еще одна капля срывается вниз. Удар. Затем еще и еще, пока число ударов не достигло двенадцати. Когда прозвучал последний, ты, наконец, опустил мою руку. Она с глухим стуком, словно и не моя вовсе, а как у тряпичной куклы, опустилась на пол. Я сидел, все еще с поднятой головой и ждал. Ждал, когда ты откроешь мне свое лицо. Ты медленно опустился, опершись руками о проем. Я видел как на дереве сомкнулись твои изломанные пальцы. Внезапно комнату залил яркий белый свет, настолько яркий, что глаза больно резануло. Он лился из окна, словно от сотен прожекторов. Я не мог ничего видеть: ни комнату вокруг себя, ни тебя, но прищурившись, я увидел, что пространство за дверью осталось неизменно черным, словно поглощало весь тот свет, что заполнил эту комнату. Ты стоял там же, где и был. И теперь я мог видеть тебя (но не твое лицо, которое тоже словно поглотила чернота) обнаженного передо мной этим мощным светом. Ты стоял, полусогнувшись, держась перебинтованными пальцами за дверь. Ты опустился совсем чуть-чуть (я даже услышал скрип, то разрывались твои конечности) чтобы из темноты вырвать кусочек твоего лица. Я видел красную струйку на подбородке. Ты весь дрожал, твои руки тряслись, твое маленькое иссохшее сердце трепетало. Я протянул руки к тебе. Что-то изменилось в воздухе. Я почувствовал легкую прохладу у себя на лице и увидел, как ты начал осыпаться. Кости сдувались серой пылью, кожа иссыхала и опадала, как желтые листья в позднюю осень. Ты весь ломался, распадался на части. Ты качнулся вперед, как будто хотел упасть в мои объятия. Я вскочил, чтобы поймать тебя. Твое лицо, наконец, вырвалось из темноты, я видел как она тонкими цепкими коготками пытается удержать тебя, и я услышал сначала, твое громкое хриплое дыхание, а потом увидел… Я открыл глаза. Сердце ухало в груди и его удары эхом отдавались у меня в ушах. Я утер испарину со лба. Вот уже не первую ночь мне снится один и тот же сон. Я сначала думал – это от расставания, а потом понял, что это совесть потихоньку сгрызает мое нутро, как я выел твое, оставив тебе боль. Я пытался избавиться от него, избавиться от этого кошмара, потому что проводить так каждую ночь было выше моих сил. Но ничего не помогало: не спать ночами было бесполезно, потому что днем происходило все тоже самое; ни таблетки, грудой лежащие на тумбочке, ни вера, которую я проповедал вот уже в течение года. Вера о том, что все между нами было взаимно, и расставание наше тоже было взаимным, поэтому никто из нас, условно, ни в чем, виноват не был, и жалеть никому из нас не о чем. И ты и я всегда знали, что будучи любовниками, ни один из нас не давал клятвы верности. И хотя ты всегда ,будто так и положено, исполнял роль верного спутника жизни, я всегда пренебрегал твои попытки создать из нас семью. И ты никогда, никогда ничего не говорил мне. Никогда открыто не претендовал на законное, как ты полагал, место рядом со мной, однако я всегда чувствовал, что ты считал меня по праву своим. Ты был слишком юн, слишком наивен и запуган, чтобы что-то предпринять. Но часто, ты считал, что я этого не замечаю, я ловил на себе твои жадные взгляды, в то время когда я флиртовал с другими. И позже, в такие моменты, я думал, что поступаю с тобой неправильно, что возможно, впустив тебя в свою жизнь, я ожидал от наших отношений нечто большее, чем от всех своих предыдущих связей. Но я не позволял перерасти им в нечто большее, чем секс, а ты просто не смел сделать ничего, чтобы могло бы меня оттолкнуть. И сейчас думая, о всем этом, я дал себе клятву не жалеть, о том, что, было между нами когда-то. Все же ночью было слишком холодно для того, чтобы спать с открытым настежь окном. Я поднялся с кровати, как можно тише, опустил ноги не дыша, перенес вес своего тела с кровати на пол, сделал это медленно, словно сапер обезвреживающий бомбу. Но старые половицы предательски заскрипели. Я остановился переводя дыхание и прислушиваясь, но так и ничего не услышав, быстро, на ощупь, прошмыгнул к окну. Рама разбухла, и сколько бы я не пытался мне так и не удалось закрыть окно полностью. Теперь через тонкую щель, едва заметно, но со временем это станет ощутимее, просачивался холод. Моя кожа едва заметно покрылась мурашками и я поспешил, все так же тихо, насколько был вообще способен, вернуться на свое место. Меня трясло. Я укутался с ног до головы, но теплее от этого не стало. Сейчас мне бы помогла бутылка с чем-нибудь горячительным или, на худой конец, кружка чая, но после сна и страха, который, мне так казалось, закрался в самые потаенные уголки моего сознания, я не мог больше сдвинуться с места. Он словно сковывал меня по ногам и рукам, так, что я даже не смел ни шевельнуться, ни дышать слишком громко. Мне все казалось, что ты там за дверью. Ждешь, когда я приду к тебе. Ждешь меня с выжженным сердцем и уродливым лицом. Иногда мне хотелось просто покончить с этим. Встать, не боясь тебя – жуткого монстра из моих снов, потянуть за ручку дверцы и убедиться, что там ничего нет. часто я задумывал, ведь мне это ничего не стоило, всего лишь протянуть руку к включателю и зажечь свет, но меня всегда останавливала мысль, вернее картинка из моего собственного воображения, что стоит сделать это, как я увижу за дверью твою тень, которая будет в тысячу раз темнее, чем ночь за окном. И часто на грани безумства и смелости, я делал несколько шагов навстречу злосчастной двери, но потом меня снова цеплял страх. Разливался по спине едким липким потом, капельками замирал на висках, и до разрывающей, обжигающей боли скручивал где-то в груди. Я останавливаюсь, замираю с поднятой для следующего шага ногой, стою так несколько секунд, секунд моего трепета и первобытного дикого ужаса. И потом возвращаюсь к спасительному вороху из одеял и простыней, заворачиваюсь в маленький кокон и начинаю ждать. Ждать когда ночь начнет отступать, а на горизонте забрезжит рассвет, когда первые лучи затронут утреннюю изморозь на окне, та ответит ей цветным всплеском. Когда свет крадучись проползет через оконную раму, ляжет теплым желтым лоскутом на подоконнике, перескачет на пол, осветив собой, старые доски, с облупившейся по краям краской и трещинами. Когда, наконец, я почувствую тепло и ласку, которую он с собой приносит, а потом так же играючи он доберется до двери, и через стекло в нем осветит пространство за ним, и я удостоверюсь, что там ничего нет: ни монстра – тебя, ни чего-либо еще, что не входит в рамки нормальности этого мира. Сейчас могло быть четыре часа утра или двенадцать ночи. Я не мог сказать точно, потому что у меня не было часов: ни настенных, ни карманных, тех что ты подарил мне на месяц наших отношений. Я никогда не носил их, от чего ты расстраивался первое время, а потом просто забыл или сделал вид, что забыл. Я избавился от всего того, что хоть как-то нас связывало. Выбросил в ближайшую мусорку с каким-то глухим чувством тупой боли, словно я оборвал нашу с тобой последнюю связь. Вечерний свет неярким бликом скользнул по железному ободку и я бросив на них прощальный взгляд, ушел. А через день вернулся, потому что не выдержал. Я ходил к двери потом обратно, открывал, закрывал окна, холодильник. Выглядывал из окна, пытаясь рассмотреть ту самую треклятую мусорку, которая мешала спать, есть, мешала делать что-либо. И к вечеру. когда сил противиться совсем не осталось, а доводы «за», которые еще вчера казались такими логичными, теперь выглядели не столь убедительно, я спустился в вестибюль, вышел на улицу и через десять минут был на положенном месте. Но часов не было. Вообще ничего не было, потому что был четверг, а мусоровоз приезжает по четвергам и все в округе знали, что мусор забирают по четвергам и понедельникам и никогда еще не случалось такого, чтобы порядок нарушался. Я постоял немного, глядя в теперь уже опустевший, словно что-то утерявший, бак, а потом отправился бесцельно бродить по незнакомым мне улицам. Через пару часов моей полудремы, я увидел, как небо заметно посветлело. Комнату залило серым, предметы вновь приняли свои очертания. Они были расплывчатыми, но все же теперь более узнаваемы, чем в ночи. Я глянул на дверь. Еще не очень хорошо, но все же было видно, что там никого нет. Теперь я мог вздремнуть на пару часов. Что я отчетливо запомнил в тот день так это, что свет из окна моей спальни был тусклым и казался каким-то тухлым, из-за преобладающей в нем желтизны. Тучи на небе вовсе не те тяжелые свинцовые, большие и могучие, покрывающее собой все небо. Они хилые и жидкие, словно кто-то мазнул грязью по небу. Я слышу, как завывает ветер, противно свистит в щелях в стенах, на окнах. Я слышу, как он катает туда сюда кем-то неосмотрительно оставленные на улицы вещи, крики людей, родителей зовущих своих детей, их веселые визги. Я смотрел в потолок, пробегая взглядом мелкие трещинки на штукатурке. За это время, что я пробыл здесь, мне удалось изучить каждую из них. В самом углу образовалось большое черное пятно с зеленоватой плесенью по краям. Оттуда все время капало. Я подставил ведро, чтобы вода собиралась туда. Звук получался громким, слышимый со всех концов квартиры. Так стрелки часов нарезают мою жизнь на мелкие кусочки одиночества. Полного убивающего одиночества. Я чувствовал как оно наполняет меня изнутри. Как его склизкие серые щупальца проникают в самые потаенные уголки моего Я и душат. Душат беспощадно и неумолимо. В моменты когда мне становится совершенно невыносимо тут одному, мне казалось что я умер. Что все таки не хватило последнего глотка и воздух кончился в легких. Я почти ощущал как серость холодными всполохами оседает где-то у меня чуть ниже живота. Как распространяется по всему телу. Добирается до сердца, рвет его в клочья. Пульсация толчками отдается в висках. Несколько последних ударов, которые я пропустил, и оно затихает. Словно освобождается от заботы биться у меня в груди. Я вздыхаю спокойно, не принужденно, словно бы так и задумано. Задумано мне умереть. Голос пропадает, потому что серость добирается и сюда, и нет необходимости говорить. Теперь я не смогу сказать тебе «прости» и «люблю». Но теперь и не нужно вовсе. Я ведь умер. Умерших не слушают, их лишь оплакивают и иногда вспоминают. Добрым словом или бранью. будешь ли вспоминать меня ты, когда придет время и ты узнаешь о моей кончине? Скорее всего нет. Человеку, который получил от меня лишь боль и ни капли любви, будет невмоготу думать обо мне хорошо. Мне бы тоже хотелось сказать тебе прощай, как и ты мне тогда. Но возможности не будет. Не будет и нас, несмотря на то, как сильно я мечтал об этом. Я бездумно пялюсь в потолок, изучаю сеть трещинок, которую выучил уже давно и наизусть. Она картой легла по всему потолку, иногда оттуда сыплется не часто и немного, но достаточно, чтобы понять, что железо прогнило, а балки проели насекомые, и в любую минуту потолок может обвалиться вместе с соседями, что живут сверху. Этот дом старый, очень старый и по слухам готовый к сносу, так прописано в документах. Но ничего: ни угрозы и мольбы властей, ни шатающаяся на ветру конструкция не могла убедить жильцов съехать с этого места, то была не их прихоть, но людская нужда. В дверь кто-то постучал. Стук был неравномерным, словно стучат несколько людей одновременно. За все время здесь ко мне приходили всего лишь три раза. В первый, чтобы сообщить, что здание сносится – это в начале моего проживания здесь; второй, когда хозяйка пришла за квартплатой, то была старая и довольно неприятная женщина, и в третий, когда прорвало трубу, пришлось убить целый день на то, чтобы мало-мальски остановить потоп. Я не спешил открывать дверь, в конце-концов будь это настолько важным, стук не был бы настолько жалким и неуверенным. Через минуту все прекратилось, и, прождав еще пару минут для верности, лишь потом я встал. Под дверью лежал конверт. Обычный прямоугольный белый конверт без марок и надписей. Я сначала хотел выбросить его в мусорку, мало ли, может дети решили пошалить и внутри окажется какая-нибудь гадость. Но для гадости он был слишком тонким на ощупь, на просвет оказалось, что вложен всего на всего один листок. Я вскрыл его. На тонкой, почти папирусной бумаге, неровным косым почерком было нацарапано пару предложений. Я читал и перечитывал их несколько раз, прежде чем смысл наконец добрался до моего сознания. Письмо медленно выпало из моих пальцев и тихо .едва слышимо опустилось на старые доски. Я стоял в ступоре еще каких-то тридцать секунд. а потом меня словно дернуло. я кинулся сначала к шкафу, но там было пусто, лишь одиноко висело пару рубашек да куртка. Я влетел на кухню открывая подряд все ящики, выворачивая наизнанку, пока в самом дальнем углу не нашелся старый, уже начавший по не многу ржаветь нож. Я обернул его лоскутом от своих рубах и сунул за пазуху и выскочил на улицу. С каждой секундой ветер набирал обороты. Он больно хлестал по лицу, поднимал в воздух столпы пыли. Пыль попадала в глаза, от чего они слезились. Я прикрывал лицо одной рукой, а второй придерживал куртку. На улице почти никого не было. Изредка можно было встретить спешащих прохожих. Они кутались в куртки, вжимая головы в плечи. Я видел, как небольшая кучка забилась в кафе, укуталось в его тепло, пила его кофе и наслаждалась его тихо музыкой. Там у самого окна сидела девочка, лишь она одна, наверное уставшая от долгого сидения, провожала меня взглядом. Несмотря на грозу и приближающейся дождь, на улице было все еще не протолкнуться. Машины заполнили дороги, они сигналили, ревели моторами и ни одна из них не двигалась с места. Водители что-то кричали друг другу, кричали женам оставшемся в машинах, кричали детям, чтобы те не кричали вместо них. Все это создавало такой шум и гвалт, что не было слышно собственных мыслей. Они метались в моей голове, сталкивались друг с другом и в итоге исчезли одна за другой. Я спустился в метро подальше от всего этого: от суматохи, грозы и людей. Я сел на поезд, вышел на станции через три остановки. Прошел по улице, немного вверх, направо, направо, налево. Зашел в тупик, перелез через забор., по маленьким улочкам в железную дверь. В помещении было темно, сухо и тихо. Я услышал стук, шаги. Он вышел ко мне из темноты, озаряемый светом одной единственной свечи. - Ты пришел, - сказал он, - Идем. Я последовал за ним в темноту, за маленьким огоньком света. … Сквозь плохо сколоченные доски неярко светило солнце. Приближалась зима и оно с каждым днем становилось все слабее. Его лучи были тусклыми. Осень увядала, уступая свое место настоящим зимним холодам. Пол был грязным. Это я мог сказать с полной уверенностью, ощущая щекой твердые доски и грязь на них, которая забилась мне в рот и в нос. Дыхание тяжелое, учащенное и гулкое. В правом боку я чувствовал резкую саднящую боль, которая острыми иглами пронзала все тело. Я посмотрел вниз, на животе справа был косой красный порез. Кровь залила одежду вокруг и темными пятнами легла на пол. Я прижал рану рукой, чувствуя ладонью толчки выходящей крови. Голова была тяжелой и все что сейчас хотелось это уснуть. Я сжал пальцы на ране. Боль вспышкой взорвалась внизу живота, глухими толчками отдаваясь в голове. Это помогло на время придти в себя. Ни теряя и секунды драгоценного времени, я встал. Боль была дикой: дыхание сперло, а в глазах резко потемнело. Я привалился к стене, пытаясь унять пульсацию в боку. Но она никак не проходила. Я чувствовал как из меня вытекает жизнь, как текут все жизненные соки, уходят через дыру в моем животе. Я сжимаюсь, оседаю на пол. Боль адская, настолько нестерпимо сильная, что я тихо стону, сквозь плотно сжатые зубы. В глазах двоится и со лба скатывается капелька пота. Я осматриваюсь, но ничего не вижу. В глазах то и дело темнеет, я трясу головой, чтобы согнать эту темноту, которая неумолимо заполняла меня изнутри. Я прижимаю руку к боку, сильнее. Скорее инстинктивно, хотя краешком сознания, уже знаю насколько это бесполезно. Кровь не останавливается, течет сквозь пальцы на одежду, пол. Там, где я лежал образовалась внушительная лужа и я, уже в который раз задался вопросом хватит ли мне сил выбраться отсюда? Впереди, в десяти метрах от меня, была лестница. Она вела вверх к двери в потолке. В глазах все плыло, лестница то приближалась, то отдалялась от меня. «Десять метров это навскидку» подумал я. Я постоял немного оценивая. Всего-то десять шагов, может одиннадцать, а там главное вскарабкаться по ступенькам. Оставалось надеяться, что дверь не заперта. А что если она закрыта, что мне делать в таком случае? Если бы не продырявленный живот, я уж точно, без труда ее выбил. Доски хлипкие, делов то на пару минут. Я приоткрыл рану. Выглядело паршиво. Кровь коркой запеклась по краям, а из раны продолжало течь. «Уж точно не подыхать прямо на этом месте» - подумалось мне. И решив на том, я сделал шаг вперед, в боку противно заныло, но я не останавливаясь, шел вперед. Я считал про себя шаги. Отмерял сколько еще осталось. Восемь, девять, десять…Вот уже все. Последний шаг, который я не делаю, а просто падаю, прямо на ступеньки. Больно стукаюсь головой, но это неважно, потому что еще осталось взобраться наверх. Я вдыхаю, словно перед погружением, медленно и глубоко. Тяну руку вверх, цепляюсь за ступеньку и тяну. Помогаю себе ногами, отталкиваюсь, ползу вверх ,что есть сил. Я снова считаю, как при отжиманиях. Их совсем немного, я даже не успеваю окончательно вырубиться, когда упираюсь в дверь. Толкаю ее – она не поддается. Пробую еще раз и еще, не сильно ударяя кулаком по доскам, пока не понимаю, что мои самые худшие ожидания оправдались. Я делаю еще несколько слабых толчков, скорее от отчаяния, а потом безвольно опускаюсь на ступеньки. Сил кричать, звать на помощи нет. Все ушло на то, чтобы добраться сюда. Я пытаюсь придумать, что можно сделать еще, но в голове пустота. Лишь тихо, словно удары молоточком, бьется мысль. Она возникает у меня где-то в животе, там, где пульсирует открытая рана. Поднимается вверх по жилам и становится знанием в моей голове. Я понимаю, что это мои последние минуты, которые летят, сжигаются с быстротой утекающей крови. Я лежу так, слушая свое собственное дыхание, пока ко мне не приходит чувство безысходности, я начинаю плакать. Тихо, как я часто делал это в детстве, а будучи взрослым перестал вообще. Я никогда в своей жизни не задумывался о смерти по настоящему. О чем обычно думают люди перед смертью? Мне почему то вспоминаются родители. Я никогда их особенно не любил. Они просто были людьми заботившиеся о том, чтобы я был сыт и получил самое лучшее образование. Единственным проявлением любви, которое я когда-то получил от них, был подарок на день моего семнадцатилетия. В тот раз они не ограничились обычным поздравительной открыткой и чеком на внушительную сумму. Тогда проснувшись в холодное зимнее утро, я сразу понял, что что-то не так. Меня разбудил голос матери. Было около четырех часов утра и на улице еще даже не начало светать. Она остановилась в проеме двери, освещенная светом из коридора и поманила меня рукой. Я встал, сбросив с себя вместе с откинутым одеялом остатки сна. Она провела меня в кабинет отца. Я бывал в нем лишь раз. Мне было семь. Тогда будучи ребенком, это место казалось мне неизведанной чужой территорией, хода на которую у меня не было. Он ждал меня, сидя за своим огромным письменным столом, в детстве казавшийся мне неподъемной громадиной. Меня завела служанка, Ми Хва (которую я искренне любил, даже большей собственной матери) не за руку как это обычно бывает, когда мы идем куда-то вместе. Я зашел за ней в кабинет неловко переступив через порог. Я ожидал увидеть там все что угодно. Головы мертвых животных, набитых соломой, со стеклянными страшными глазами, которые, казалось, провожали вас взглядом. Кучу столов заваленных всякими непонятными скрученными травами, от которых плохо пахло, склянками с такой же вонючей жидкостью и заспиртованными эмбрионами, и конечно же колбы и трубки, по которым текли цветные жидкости, а из тех что побольше валил белый пар. Но ничего подобного, даже отдаленно похожего, здесь не было. Все что я увидел были длинные полки с большими потертыми томами. На корках золоченными буквами было написано что-то. Что именно я не знал, но предполагал что что-то очень тяжелое и бесполезное. Они длинными высокими рядами тянулись через весь кабинет. Стол был завален бумагами папками, у края стояли карандашница с десятком точенных карандашей, приплюснутая зеленая лампа, трубка, пепельница, чернильница и еще с десяток предметов назначение, которых было мне непонятно. А еще был слон. Индийский слон из литого куска бронзы, который почему-то никак не вписывался в общую картину комнаты. Он был немного потертым, но краска, которой были расписаны узоры на лбу и спине, не потеряла свой цвет. Сверху сидел маленький мальчик с поджатыми ногами. В руках у него была тоненькая тростинка, которой он управлял слоном. Статуэтка была сделана настолько мастерски, что мне казалось, она вот-вот оживет и слон с его маленьким спутником пустятся в путь по бескрайним просторам индийских джунглей. Но все это конечно было лишь моим воображением. Слон был куском искусно выделанного метала, и он конечно же не ожил и не затрубил в свой длинный хобот как писалось в книжках. Я прошел по мягкому ковру, мимо кожаного кресла и низкого столика на котором покоились блокнот с записями и свежая газета. Мы остановились прямо на против отца ,который пил кофе и что-то рассматривал в своих «важных бумагах». Я прятался за юбкой Ми Хвы, неловко переступая с ноги на ногу. Она подтолкнула меня немного вперед, так чтобы отец мог отчетливо меня видеть. Я надеялся, что Ми Хва останется со мной, но она поклонившись отцу, робко удалилась бросая на меня встревоженные взгляды. Он начал говорить своим тягучим басистым голосом. Я слушал его внимательно, потому что слова въедались в сознание, заполняли голову едкими парами. Через час я вышел из кабинета. В коридоре меня ждала Ми Хва. Ее взгляд остался таким же тревожным, как когда она покидала меня. Между бровей пролегла заметная морщинка. Увидев ее мне захотелось расплакаться. Но я не позволил себе этого. Лишь коротко кивнув на ее не выказанный вопрос я прошел мимо не удостоив ее даже взглядом. После разговора с отцом началась ожесточенная подготовка к моему поступлению в престижную элитную школу. Целыми днями одни репетиторов сменялись другими. Я учил языки, учил классические танцы, этикет, учил верховую езду. Учился усердно, до дрожи в коленях. Учился очень многому и беспрерывно, что к вечеру уже не оставалось сил ни на что. И ложась в постель, мне очень хотелось вновь увидеть Ми Хву. Она бы напоила меня горячим вкусным молоком. Уложила в кровать, подоткнув одеяло так, чтобы ночью монстры не забрались ко мне в постель. Сидела со бы со мной, пока я не усну и пела. Пела своим мягким тихим голосом музыку без слов. Ми Хва исчезла через неделю после нашего разговора с отцом, ни слова не сказав мне. Она попрощалась со мной, оставив на подушке в моей комнате стеклянные подснежники. На языке цветов это означало «утешение». Я взял один из цветков и подержал его в руках. Маленькие нежные бутоны выглядели как настоящие. Я провел пальцем по белому стеклу. А потом сжал что есть силы. Осколки впились в кожу на руках. «Ты одиночка», - внушал мне отец . Однажды в своем кабинете. Однажды, когда мой мир, мир детства, который с таким трепетом хранила моя милая Ми Хва, рухнул. И с тех пор я жил во тьме своего вечного одиночества. На столе сиротливо светила лампа. Свет отливал от бронзы тихим мягким свечением. Он все еще был тут. Самое большое сухопутное животное уместилось бы теперь у меня в ладошке. Его маленький хозяин сидел все так же с крохотной, словно спичка тростинкой. Но теперь меня уже не одолевали мечты детства. Я отвернулся и взглянул на отца. Он сидел за своим столом в домашнем халате, а не в дорогом черном костюме, как обычно. В руках он держал длинную картонную коробку. Он смотрел на нее. Взгляд его был отстраненным и мутным. Словно он смотрел внутрь себя. Его брови хмурились, на лбу собирались складки. Потом что-то произошло. Его лицо изменилось, стало словно чище. Уголки его губ вздрогнули, поднялись вверх. Мне показалось, нет я был уверен, что в этот момент он был действительно счастливым. Никогда в своей жизни я больше не видел его таким. Он поднял на меня глаза. Они неестественно блестели в темноте и я понял что он плакал. «МинХо», - беззвучно произнес он и дрожащими руками протянул мне коробку. Я был в ступоре. Передо мной вовсе не мой отец, а кто-то другой живой и человечный, коим по сути не являлся мой отец. Я стоял не смея шевельнуться, потому что боялся любым своим движением разрушить этот момент. Он все еще держал коробку, протягивая ко мне руки, словно моля, чтобы я взял ее. - Возьми и уходи, - услышал я позади себя. Ее голос излучал холод и власть. Я обернулся. Она смотрела на меня немного надменно и даже как-то злобно. - Возьми, - повторила она. Я протянул руки и бережно, словно любым резким движением мог навредить отцу, взял коробку из его рук. Он все еще смотрел на меня, взгляд его был полон боли и отчаяния. Что-то внутри меня екнуло. Я хотел сказать что-нибудь. Что-нибудь в утешение и даже было открыл рот, но слова застряли у меня в горле. И вправду, что я мог сказать ему. Что я мог сказать человеку ,которого не знал? Он схватился руками за волосы и уткнулся лицом в колени. Он вздрагивал словно в приступе. Я кинулся помочь. - Уходи, - прошипела она, вцепившись своим тонкими костлявыми пальцами в мою руку. - Но… - Ты что меня не слышал? Убирайся! – воскликнула она, попутно оттаскивая меня в сторону двери. Я не сопротивлялся, потому все еще смотрел на отца, который беззвучно плакал. Очнулся я только тогда, когда дверь передо мной захлопнулась. Я постоял немного, прислушиваясь к звукам в комнате, но так ничего и не услышав, ушел. Я не вернулся в свою комнату. Спать после всего увиденного теперь совершенно не хотелось. Не смотря на декабрьский холод, я вышел на улицу без верхней одежды, и пошел в сторону летней беседки. Июньскими вечерами я любил бывать здесь с Ми хвой, есть сладкий арбуз и слушать ее сказки. Я смахнул снег с лавочки и присаживаюсь. Мгновенно пробирает холод, но я терплю. Коробка в моих руках старая. Сверху что-то написано, но от времени надпись поблекла. Я взвесил ее в руках. Довольно увесистая. Около восьмидесяти сантиметров в длину. «Мой первый подарок от родителей», - подумал я. В этот момент у меня внутри словно раздулся большой воздушный шар, который вот-вот готов был лопнуть. Я положил руку на грудь: сердце стучало так быстро, словно я пробежал стометровку. Мне понадобилось несколько минут, чтобы придти в себя. Я положил обе руки на крышку, наслаждаясь этим моментом чистого счастья. Крышка поддалась немного с трудом. Зашуршала оберточная бумага. Первый солнечный луч скользнул по блестящему металлу, соскочил, пробежался по корпусу и закончил свое путешествие на тонкой круглой линзе. Я затаил дыхание. Телескоп был старым. Таких сейчас уже не делают, но этого создавалось чувство, словно я нашел диковинку, древний клад спрятанный в глубинах темных подвалов. В коробке лежала записка. В ней было всего лишь два предложения. Ястребу от сокола. Используй его с умом. Я повторил эти строчки в уме несколько раз. Я никогда не видел своего дедушку, тот умер еще до моего рождения. Как-то я ходил на его могилу вместе с отцом. Он принес туда бумажного журавля. На его крыльях было написано «Соколу от Ястреба». Мне очень хотелось встретиться с отцом вновь. Увидеть его таким, как в то утро. Поговорить с ним о моем дедушке, его отце. В этот день, день моего рождения, я больше не видел ни отца, ни мать. А на следующий они вели себя, будто ни в чем не бывало. Воспоминание обрывается , потому что все хорошее, что я могу вспомнить о моих родителях заканчивается на этом. Я думаю о тебе. И все что могу вспомнить это искорки летнего солнца в твоих волосах. Вот и все что мне осталось. Я вспоминаю наш разговор с ДжинКи. Мой последний разговор. Август, 2011 Пар поднимался, оседая на кафеле мерцающими каплями. В очередной раз отключили свет. Я расставил несколько свеч на полу и одно у зеркало. В нем ничего не отражалось кроме одинокого пламени, чей огонь иногда вздрагивал, и темноты, что затаилась наверху, спрятавшись там от света. Мне все время казалось, что кто-то неведомый, привлеченный тонким желтым язычком пламени, следит за мной из-за серебряной завесы. От этого у меня по спине пробегали мурашки. Я лежал здесь уже не первый час, но мне все казалось мало. Мое тело расслабилось в теплой слегка мутной воде, и теперь у меня не было сил, чтобы пошевелить хоть одним мускулом. Яркие вспышки, пар, что каплями осел на кафеле, складывался в причудливый гипнотизирующий узор. Я следил за каждым изменением света на каждой капле, когда пламя свечей вздрагивало, потревоженное сквозняком из под двери. Картинка по не многу плывет. Четкие линии размываются. Предмете теряют свою форму и становятся большими цветными пятнами, которые пляшут у меня перед глазами. Я часто моргаю, отгоняя сон, но веки тяжелеют и в итоге опускаются, принося с собой непроглядную темень. Я чувствую тепло вокруг себя, словно в коконе. Теплые струйки окутывают мое тело. Обвивают своими тонкими ручками, дарят тепло и упокоение. Взрыв – это воздух освобождается из своего плена. Вода – это вода. «Вода!», - кричит мое сознание. Она повсюду. Я чувствую ее у себя во рту. Она заполняет нос, попадает в легкие. Я начинаю задыхаться. Я вскидываю руки вверх, хватаюсь ими за бортики. Руки все время скользят по мокрому железу, и я падаю в воду снова и снова. Я почти не соображаю, что делать. Лишь судорожно хватаю руками воздух, пытаясь найти опору. Я борюсь так несколько недолгих секунд, бултыхаю ногами в воде. В голове бьется лишь одна мысль «Скорее, скорее». Решение приходит мгновенно. Словно яркая вспышка озаряет меня. Я перестаю двигаться и замираю. Я лежу под водой и понимаю, что сейчас произойдет. Воздух почти кончился. Мое тело дергается, ведь спасение всего в полуметре от меня, но я удерживаю себя. Боль не выносимая. Меня словно вспаривают, потрошат тупыми ножами. Резкая боль пронзает легкие, живот. От нее в глазах темнеет. Мир сквозь толщу воды плывет, искажается пузырями углекислого газа, моими последними выдохами. Еще совсем чуть-чуть. «Потерпи», - приказываю я сам себе. Я сжимаю кулаки, потому что внутренности рвет на куски. Закрываю глаза и теряю сознание. Теперь я вижу тебя. Такого, каким встретил в первый раз. С длинными рыжими прядями. Они не спадают на плечи. В огромной не по размеру кофте, которая висит на тебе, как на вешалке. И большими темными глазами ,которые смотрят на меня верно и преданно, как ты смотрел всегда. Но ты пропадаешь. Картинка тускнеет, теряет цвет. Ты исчезаешь, как когда-то исчез из моей жизни. ТэМин, ТэМин…Твое имя крутиться у меня в голове, как единственное за что я могу ухватиться. Я чувствую толчки в грудь. Сильные, почти болезненные, словно кто-то настроился выломать мне грудную клетку. Желудок скручивает и меня вырывает мутной, немного желтой водой. Я слышу, как меня зовут, но я не отвечаю, лишь продолжаю откашливаться. Потихоньку, вода освобождает мое тело и теперь я могу свободно дышать. - МинХо! МинХо! – я оборачиваюсь. Надо мной нависает обеспокоенное лицо ДжинКи, - Жив? – спрашивает он. Я отрешенно киваю головой. - Ну и дурак же ты, - шепчет он сквозь плотно сжатые зубы и дает мне пощечину. Я не ожидаю такого, голова запрокидывается и стукается о кафель. Я остаюсь лежать так и теряю сознание. Когда я просыпаюсь, на улице темно. За дверью горит свет. Я вижу мельтешащую туда-сюда тень. На мгновение мне кажется, что это ты. Может просочился сквозь мои кошмары и теперь ждешь моего пробуждения. Но через минуту моего ступора, я вспоминаю: «ДжинКи». А еще позже понимаю насколько глупыми были мои страхи, как будто ночные ужасы и впрямь могли ожить. Голова немного кружится, когда я встаю. И в груди болит. Я закутываюсь в одеяло, потому что меня заметно знобит и захожу на кухню. ДжинКи стоит за плитой и что-то химичит с заваркой. Я то и дело слышу ругательства, негромкие стуки метала и стекла. Он возится с чайником, попутно роняя ложку ,которую держит той же рукой между скрученных пальцев. Он снова ругается, приседает, чтобы подобрать злосчастный предмет и тут замечает меня. Он встает медленно, смотря прямо на меня. Ставит чайник и ложку на столешницу около плиты. Глядит на меня безучастно несколько долгих минут. Все это время я не дышу. - Как ты живешь в этой дыре? – наконец произносит он. Он улыбнулся мне своей теплой открытой улыбкой, от чего в груди у меня защемило. - ДжинКи, - шепчу я со слезами на глазах. Уже давно за полночь. Я сижу у окна и смотрю в ночь на унылые коробки домов. Во многих окнах темно, и лишь в некоторых, у таких же полуночников, как и я все еще горит свет. В окне прямо напротив моего свет тусклый и отливает голубизной. Через секунду я понимаю, что это от телевизора. Я смотрел на спящий город, что раскинулся передо мной. Только там вдалеке горели огни и город бурлил жизнью, здесь же он спал. Окраина. Ночью жизни как будто и нет. Иногда проезжали машины. Их желтый свет выхватывал из темноты редкие фигуры. Вот около дороги, лишь на секунду, я увидел целующуюся пару. На миг мне показалось, словно мираж, будто бы это мы с тобой. Сердце екнуло. Я резко выдохнул, словно мне дали под дых. Отстранился. В окне отражался я сам, позади меня словно ореол тусклый свет лампочки. Я посмотрел себе в глаза, как будто мертвые. Отвернулся, не желая больше видеть этого. Упершись локтем о подоконник, я курю в открытое окно, выпуская изо рта серую дымку. ДжинКи продолжает громыхать у плиты, причитая, что в холодильнике пусто, ровно как и во всех шкафах. Я почти не слушаю его, погружаясь в воспоминания о наших с ним беззаботных днях. Я услышал шорох и шаги. Он стоял рядом. Взгляд у него был жалостливый, и жалеющий – стало тошно от самого себя. Он ставит передо мной чашку с горячей жидкостью от которой поднимается пар. Я беру ее обеими руками, от нее исходит приятное тепло. Не слишком горячо, как я люблю. ДжинКи садится напротив с такой же чашкой, голубой узор витиеватым узором лег по ободку, и молчит. Ждет, когда я сам буду готов рассказать. Временами отпивает и продолжает молчать. Я кидаю на него взгляды: он не смотрит на меня, уставился куда-то в пустоту. Я прихлебываю из чашки. Чай сладкий. Наконец, он кажется не выдерживает и говорит: - Рассказывай, - он смотрит на меня своим долгим пронизывающим взглядом. Я не собирался ему рассказывать ровным счетом ничего, но сейчас понимаю, что если ни ему то кому вообще? - Это займет много времени, - говорю я. Он склоняется в мою сторону, отставляя чашку в сторону. - Я пришел сюда ради тебя, - я горько усмехаюсь ему в ответ, склоняя голову набок. Разглядываю свои огрубевшие за это время пальцы. Я молчу, обдумывая его слова. Слышу, как он дышит, ожидая моего ответа. Стоит ли рассказать ему все? - Тебе не понравится то, что ты услышишь, - он вдруг заливается смехом. Откидывается на стул, прикрывая рот рукой. Я смотрю на него в недоумении. Он успокаивается в течении минуты. Смотрит на меня как-то странно, как будто немного с сожалением. Закидывает ногу на ногу, отпивает и со стуком ставит чашку на место. - Я знаю о тебе такое, чего никто больше не знает. Я даже я знаю о тебе то, чего ты сам о себе не знаешь. Ты правда думаешь, что сможешь меня чем-то поразить? Мои губы трогает легкая улыбка. Мой ДжинКи я так скучал по тебе. - Я расскажу. Чуть позже, - он кивает. Понимает, что мне нужно еще немного времени собраться с мыслями. - Твой чай, - он придвинул мне чашку. От нее исходил приятный запах. ДжинКи все время неотрывно наблюдал за мной, словно я могу сделать что-то неправильно. Потом, помедлив еще чуть-чуть, отпил из своей кружки. Мы сидели молча, лишь мирно трещал старый холодильник, что достался мне еще от предыдущих хозяев. За все то время, что мы не виделись, у меня накопилось столько всего, что я должен ему сказать, но сейчас мне хотелось молчать вместе с ним. От него как будто исходило свечение, как весеннее солнце после долгой и холодной зимы, он согревал меня, просто находясь рядом. - Как она? – мне нужно о чем-то поговорить с ним, узнать о его делах. Прежде, чем я начну свой рассказ. - Ничего, - он замолкает. Я чувствую недосказанность в его словах. Его лицо всегда выдает его с потрохами, стоит разговору зайти о ней. Он улыбается, но в его улыбке проскальзывает некая неловкость, - МинХо, - он смотрит на меня, словно готов вот-вот расплакаться, - она беременна, - говорит он. Я не слышу то, как он это произносит, смысл сказанного, словно приходит из ниоткуда. Он нервно теребит пальцами край своего пиджака и не смеет смотреть на меня. - Поздравляю, - только и говорю я. А что мне собственно остается? Не рвать же на себе волосы. Он поднимает голову. Его лицо вымученное. Только сейчас я замечаю что под у него под глазами залегли темные круги, кожа приобрела чуть сероватый оттенок и в уголках губ появились едва заметные складки. В его глазах я вижу боль терзаний. Сколько дней, или месяцев, ты себя мучил прежде, чем признаться мне? – Правда, - говорю я со всей искренностью на которую только способен. - Спасибо, - шепчет он. Его плечи безвольно опускаются. Напряжение всех этих дней, ночей, мучавших его бессонницей, спадает. Но вдруг он, словно что-то вспомнив, вновь напрягается, поддается всем телом вперед. Его глаза сейчас совсем чуточку безумные, - МинХо, - он произносит это словно в некоем горячечном бреду. Его дыхание обжигает мою щеку, - ты все еще любишь ее? Я смотрю ему в глаза. Он почти готов поверить, что я скажу сокрушительное «да». Вместо этого я говорю: - Я люблю другого человека, - он смотрит на меня в ступоре еще пару минут, потом с грохотом падает на стул. Он разваливается на стуле, откидывает голову назад. Молчит. - Я слышал, говорит он, - о парне, - мое сердце учащенно застучало. Он протягивает мне фотографию сделанную почти в самом начале наших отношений. На ней ты не улыбаешься, но выглядишь более счастливым. Тогда ты еще не знал о том, к чему приведут наши отношения, - это правда? – я киваю, словно в гипнозе. Он вдруг говорит: Иногда она интересуется тобой, и в такие моменты я начинаю ревновать. Мы часто соримся по этому, - он знает, что мне нужно еще совсем чуть-чуть времени. - Знаешь, я, наконец, нашел покой – он замялся, улыбнувшись, - ты прости, - он что-то выцарапывает ногтем на столе. По его щеке скатилась слеза, - Я знаю, как ты страдаешь, - он берет фотографию в руки и глядит на меня, - Я то точно знаю. Но все то время, с тех пор как вы расстались, я боялся. Боялся, что ты одумаешься или же, наоборот, она потеряет голову, и вы снова сойдетесь. Я бы не пережил. Я просто хотел, чтобы ты знал, - он заглянул мне в глаза, - ты ведь понимаешь? Я подошел к нему вплотную и обнял. Он уткнулся мне в плечо, сжав в кулак ворот моей футболки, я почувствовал, как она намокла. - Прости меня, прости меня, - повторял он, - мне просто…Я не знал что делать. Ты знаешь, как это каждую секунду сходить с ума, не зная о чем она думает. Когда сидит рядом, но ее глаза пусты, и ты понимаешь, что она совсем не здесь, или когда ей звонят среди ночи, ты не знаешь, кто это и она не говорит. Когда приходишь домой, а ее нет, и в такие моменты я почти верю, что она ушла, – он поднял взгляд на меня, его глаза были влажными и совсем чуть-чуть безумными, - я люблю ее, - прошептал он, - но она ни разу мне в этом не признавалась. Я болен. Болен ею, но она как будто не хочет этого от меня. Даже когда мы счастливы, все показное, понимаешь. Я никогда не мог рядом с ней, забыться настолько, чтобы не помнить о тебе – он притянул меня за шею ближе к себе, - я никогда, слышишь, никогда любя так сильно, не мог ей верить. Даже сейчас, - сейчас, когда она ждет от него ребенка. Он смотрел на меня еще какое-то время, прежде чем отпустить. Бедный ДжинКи, и тебя я сделал несчастным. Он прикрыл ладонями лицо. Я положил руку на его плечо и не сильно сжал. - Все в порядке. Я ее не любил. Наверное, никогда не любил. И я ей больше уже не нужен. У нее есть ты, такой замечательный. А я…Я никчемный. К тому же оболтус, - он опустил руки, посмотрел вверх на меня и улыбнулся - Это я должен был тебя утешить, а получается наоборот. - Мне этого не надо - Надо. Очень надо. Признай. - Ты так и не рассказал, как нашел меня – я сменил тему. Часы пробили 12 ночи, у нас была впереди целая ночь. Целая ночь для откровений.