Нужно ли? Хочешь ли? А сможешь ли?... Сейчас?
" — Мир постоянно развивается, но нет еще определения тому чувству, что испытываю я, когда... Это всегда несколько чувств в одном. И каждый раз эти "несколько" — разные. Страх, восхищение, радость. Ненависть, отчаяние, удовольствие. Огорчение, одиночество, слабость. Может, они в своих тройках и имеют что-то общее между собой, но почему же в итоге это приносит... Думаю, это все таки приятно. И еще, знаешь, еще как будто легкие перестают принимать кислород. Эти слова до ужаса надоели, знаю, этой фразой уже никого не удивишь. Но на деле это испытывают немногие. Просто несколько секунд не то чтобы не дышишь — даже будто не живешь вовсе. Всего несколько секунд. Буквально три или четыре. Но они тянутся так неимоверно долго. Так кажется ровно до тех пор, пока длятся эти несколько секунд. И это стоит того. Это потрясающе. Только не ощущается физически. Как-то больше духовно. То есть, мысленно. Что-то внутри разума. Что-то такое... Это совсем незаметно со стороны. Наверное, потому что в основном оно приходит, когда ты один. Появляется и исчезает. Ты сразу же забываешь об этом. А когда вспоминаешь, то не в состоянии описать, что это вообще было. Этому нет логических причин, нет повода. Почти никогда. А может... Может быть, это..." Прокуренный полумрак, магнитофон, настольная лампа, диван и кот. Много ли нужно для того, чтобы чувствовать себя хорошо, болея при этом простудой? Лежать на матрасе лицом к стенке, разглядывать обои, считать царапины от ногтей людей, которые лежали здесь до тебя; дышать дымом самокруток с чаем и сливаться с Комнатой под музыку, доносящуюся из погнутых динамиков. Сколько людей находятся здесь сейчас? А сколько из них можно сосчитать? Кем бы ты ни был, где бы ты ни был, в любое время, в любой вселенной, — ты можешь вдруг остановиться. Как остановились они. Кто-то из них оставил после себя газетную вырезку с объявлением о дешевом отеле. Кто-то оставил собственную беснующуюся тень. Кто-то — клочок блокнотного листа: скомканный, разглаженный и снова смятый миллионы раз подряд. А кто-то оставил багровую надпись на полу в спальне. Прямо под кроватью. Был ли у того человека по близости карандаш? Или же он из принципа написал те несколько слов собственной кровью? О таких принято говорить "ушли", но представьте саму жизнь в виде обманчиво бесконечной дороги. Уйти можно только вперед, и если кто-либо и уйдет, то его всегда можно догнать. В этом случае, говоря о покойниках, больше подходит слово "остановились". И ни догнать их уже нельзя, ни подождать. Можно только вечно оборачиваться. Оборачиваться, продолжая идти вперед, искать взглядом их размытые улыбки и наивно верить, что они вот-вот снова встанут и побегут, щурясь от солнца, отмахиваясь от мошкары и спотыкаясь о камни на дороге. На дороге, которую ты двигаешь своими шагами. Которую миллиарды людей двигают шагами в одном направлении. Если пойти в обратную сторону, то ты просто-напросто потеряешь равновесие и упадешь, потому что у тебя одного не хватит сил крутить дорогу в другом направлении. Свалишься с ног на обочину и больше не встанешь, потому что, опускаясь на землю, ты собственноручно заглушил свой мотор. И у тебя будет куча времени, чтобы в отчаянии сокрушаться над тем, что твой вечный двигатель оказывается совсем не вечный. Что его нельзя было глушить... Удобно ли жить в мире, в котором нет слова "нет"? Прокуренный полумрак — он будет длиться вечно, он вне зависимости от внешних обстоятельств, он вне зависимости от времени. Независим так, как был зависим владелец складного охотничьего ножика. Славный ножик. Он был здесь всегда. Здесь, на таком же складном — как и он сам — столе. Он постоянно лежал на одном месте и при этом он был везде, где был его обладатель. Магнитофон, о который продолжали тушить сигареты, хотя миллион раз было сказано: тушить окурки о свое самолюбие, а магнитофон не трогать. Этот магнитофон как охотничий ножик, хотя он не стоит на столе и он не складной. Перепробовал десяток жанров и тысячу исполнителей. Со дня Белого Праздника он прокручивает лишь один диск. Тот самый компактный диск, такой же белый, как Праздник, такой же белый, как его владелец, во всех смыслах слова "белый". И гитара, и ударные, и до безумия красивый голос девушки. И ритм, который медленнее сердцебиения находящихся в Комнате, но в разы быстрее сердцебиения тех, кого в этой Комнате нет, хотя должны быть. Они должны быть здесь, но никто не застрахован от самого себя."Кто-то на своих плечах несет собственную могилу. А тебе она не нужна, Оставь её."
Настольная лампа такая же настольная, как магнитофон, если называть настольным все подряд. Какого цвета лампа? А каким становится белый свет, когда проходит сквозь стеклянные стенки, если учитывать, что лампа прозрачная? " — Надеть повязку на глаза сможет любой, но снять ее... Снимешь ли ты повязку с глаз, когда придет время? Знаешь ли ты вообще о существовании повязки? Она была на твоих глазах с момента твоего рождения. Она и сейчас на тебе. Хочешь снять ее?" Диван, который вовсе не ободран, и вата из него не вылезает подобно заварке, если мокрый чайный пакетик согнуть пополам. При таком освещении диван кажется черным, но если вам угодно знать — он и есть черный. Он не новый, ему столько же лет, сколько было Испанцу, если, конечно, не подразумевать Испанца как вещь. О него не тушили окурки и не полосовали бритвой, как это случалось с руками некоторых. На нем могли бы уместиться четверо, только смотря кого именно. Если брать в пример Кота, на диване таких поместилось бы бесконечное множество. Но для Питера на диване поместилось бы лишь 18 Котов. " — Продолжишь ли ты считать себя внимательным, когда окажется, что дальтоник на самом деле слепой... А немой окажется мертвецом. Разговаривать с немым — что может быть глупее? Общаться жестами с трупом. Что может быть безнадежней? " Кот, который просто кот. Или не просто? Смотря для кого... Он сидит здесь, он сидит там. Даже если его нет, необходимо притворяться, что он есть. Это было правилом, пока не стало привычкой. Абсолютно бесполезной и неоспоримо обязательной. Девушка медленно пошарила ладошкой возле себя, раздвигая пальцами острые стеклышки, скрепки, булавки, гвоздики, бумагу, фольгу, монетки, спички и прочий мелкий мусор, который в этой вселенной назывался одним словом — Пол. По нему ходили, на нем сидели, иногда даже лежали. Это ведь все-таки пол. С ним можно делать все что угодно, только не убирать ничего с него. Не подметать и не мыть. Иначе это будет уже не тот Пол, не с большой буквы «П». Будет обычный линолеум. Обыкновенное дно обыкновенного фургона. Раз, два, три... И кто сказал, что эффект Плацебо — фигня? Вот так. Да. Эффект Плацебо — фигня. "01.11. Он противоречив всей своей натурой и всеми своими мирами. Он наполняет Лист собой, никогда не ставит запятые и не начинает предложения с заглавной буквы. Над ним смеются чаще всего, потому что он осознанно сам провоцирует других на стеб над собой. Он сменил множество разных причесок, кличек, препаратов и несколько раз менял ориентацию. Он торопится, он старается, он полагается, думает и пишет. Он растворяется и кипит. Он знает причину своего Чувства, так как сам является им. Он ищет выход и заранее знает, что найдет, потому что кто-то его в этом убедил. Он понимает, ненавидит и не может отделаться. Открыто доверяет и тайно ищет сарказм. Он фаталист и скептик. Фанат и хэйтер. Он противоречив всей своей натурой. Всеми своими мирами." Здесь все молчат. Даже Фитни. Сидит в углу, держа в руках чашку с чаем. Возможно, оберегает ее от желающих высушить и скурить последнюю заварку. В этой поредевшей компании нет и не было жадных, но есть эгоисты, и ими движет справедливость. По крайней мере, так сказано в одной угольно-черной надписи на потолке. Никто не говорил, кем она была написана, но все и так знают кем. Догадаешься сразу, если пожелаешь догадаться. Здесь все молчат, хотя не было такого приказа. А если бы был — молчать бы не стали. Удобно ли жить в мире, в котором нет слов? Это — Сумасшедший Экспресс, и он продолжает двигаться даже сейчас. И тот, кто за рулем, — тоже молчит. В динамиках подержанного Немца переливается Песня Самоубийц. Не было приказа, была просьба. Или мольба, если вам так угодно. А если быть предельно точным, — не было ничего. Пассажиры С.Экспресса всегда приказывают и никогда не выполняют приказов. Выполняют просьбы. И никогда не просят. Записка человека, не переносящего тавтологии. Человека, который сам ею являлся, если судить по его прозвищам. Записка человека, приказ которого не посчитался приказом. Записка, сожженная на костре в ночь Белого Праздника. Приказ сочли просьбой, сожгли и, не сговариваясь, поклялись выполнить. Хранить вещи дорогих вам людей, хранить воспоминания — высшая степень мазохизма, если эти воспоминания заставляют печально молчать и курить. Помнить можно и без "оставлю это на память". Помнить можно, нужно, да просто придется, если это стоит того... Никакое общество не повлияет на характер. Повлияют личные интересы. Можно жить среди порядочных людей, иметь репутацию "правильного человека", а по ночам грабить поздних прохожих, приставляя к их лбам дуло пистолета. Жить среди верующих и быть атеистом. Выступать в детских домах с речью о вере в Бога и о вреде наркотиков, а потом вместе с сиротками пропитывать страницы Библии делизидом, разделяя их на сантиметры. Можно интересоваться тем, чем интересуются окружающие тебя, и только в этом случае воспитателем будет общество. Нужно ли то, что можно? Можно ли то, что нужно? Прокуренный бессмертный полумрак. Сорвавшиеся с привязи тени на полу и на стенах. Прыгают и качаются, хотя их хозяева обездвижены Белой просьбой. Блокнотным листочком, не подразумевающим чего-то конкретного. Все молчат и думают. Возможно, вспоминают; возможно, даже плачут, но никто не признается в собственных слезах. Скажет, дым глаза щиплет, но в своей слабости ни за что не сознается. Нет такого правила. Есть мнение.***
Ты листаешь журнал с головоломками, пока летишь в соседнюю страну. Останавливаешься на какой-нибудь страничке и пытаешься понять. Ломаешь голову, перечитываешь, усмехаешься, думая: "Фигня какая-то. Логики — ноль. Понапишут же...". Стюардесса проходит по рядам, собирая стаканчики. Можно думать сколько угодно. Все становится предельно понятно и легко, только когда ты пересказываешь загадку сидящему рядом.***
Магнитофон, внутри которого диск снова и снова повторяет одну и ту же песню, и это тот самый единственный случай, когда он делает это не потому, что заглючил. Бессмертная Песня Самоубийц. Кто-то, слушая ее, сам накладывает на себя руки, но пассажиры С.Экспресса не верят в венгерские байки. Много чего им хочется сделать, прослушивая эту песню, но почему-то никто ничего не делает. Почему-то... Абсолютно разные. Абсолютно. А Черный заставил их собраться в одной вселенной и зашагать в одном темпе. Это продлится недолго. Хотя, кто знает? Пока они бегут, воспоминание будет дергать их за локоть и шептать: "Подожди меня, детка". Прозрачная, как Кот, настольная лампа. И свет от нее, который не освещает ничье лицо и ничьи мысли. Она не похожа на офисную, не похожа на детскую, на женскую или мужскую, в ней нет никакого изюма или ореха... Как правильно говорится? На ней расписался Джереми, хотя все знают, что это сделал Мак. Все — кроме самого Мака — знают это, но ему не говорят. У самих полно проблем, если самые важные детали своего механизма можно назвать проблемами. Диван. Черный в темноте, черный на свету. Диван сравнительно новый и относительно старый. Повидавший много всего. Впитавший в себя старты и финиши. Переживший чувства и апатию. Кто-то на нем спал, кто-то — любил, кто-то — танцевал. Кто-то — лгал и доказывал. Молчал и слушал. Загружал и принимал. " — Можно болеть простудой и приносить лекарства самому себе. Ждать помощи от себя и, главное, быть уверенным в этой помощи. Мерить самому себе температуру и спрашивать: "Выпьешь таблетку?" У Мака голос дрожащий, больной, слабый. А у Джереми совсем наоборот. Эти двое видят простуду, пока остальные уверены еще кое в чем. И задают им вопрос: "Только ли простуда?". Но не вслух. Мысленно. Здесь все молчат. Даже Крошка Крик. " — Давайте покажем средний палец Тем, кто лучше нас. Давайте лгать Тем, кто требует правды. Давайте жить..." Их Мрачное Воскресенье наступило в субботу, и кто знает, сколько еще будет длиться. В одном можно быть уверенным: оно не обретет бессмертие, как полумрак Комнаты. Скорбь не подразумевает быть законом или каким-то правилом. Летяга поднял голову, покоившуюся все это время на сложенных на столе руках, и взлохматил нечесаные волосы. Потянулся за сигаретами в карман и вспомнил, что последняя сигарета затерялась во времени где-то на прошлой неделе. Сразу после Белого Праздника. Почти четыре дня без нормального курева, если учитывать, что сегодня среда. Среда ведь?.. Комната медленная. Но только внутри. Снаружи она несется со скоростью, соответствующей названию кемпера. Чуть медленней, чем никотин достигает мозга; чуть быстрее, чем Бог создавал мир. А этот интервал между первым и вторым "чуть" — есть ли он вообще? Лежащий на диване шмыгнул носом, тут же съежившись от мысли, что он прогнал тишину. Но этого не случилось. Вязкие секунды капали слева направо. Врезались в противоположную стену и в окна. Текли вверх, к потолку, и собирались там, образуя минуту. А оттуда, уже прибавив в весе, ползли вниз, по Листу и по Галерее, как по картинам Сальвадора Дали... Кот, прозрачный и ласковый. Ходит по Комнате, просит внимания. И это замечают все, но сейчас не до него. Летяга обернулся на девушку в углу. Та все так же сидит. С чашкой остывшего чая в бледных ладонях. С пятнами краски на пальцах. С белыми бинтами на запястьях. Мак открыл глаза и повернулся лицом к Комнате. Неожиданно для всех, он заговорил. Причем не нарушая тишины. Это вполне возможно, если говорит человек, которого нет. — Если собрать много дальтоников, которые не знают, что они больны, — еле слышно, с вечной никому непонятной печалью в голосе начал Джереми. — И подселить к ним одного здорового... Тогда... — после небольшой паузы продолжил парень, — Будет ли здоровый считаться дальтоником, находясь среди них? Зеленые деревья будут розовыми для всех, а для него одного — зелеными... И, представьте, никто не поверит, что он прав... Спросить их всех. Они скажут, что красные розы — черные. А его начнут осмеивать за спиной, если не презирать в открытую... И ведь никак не доказать... Он будет считать себя неправильным. Будет ведь? Будет стыдиться, бояться, лечиться. Он будет притворяться и лгать. Он будет соглашаться с тем, что голубика красная, но он не сможет видеть ее такой. Не сможет стать больным, даже если захочет. Потому что он уже больной. Для них всех. И самое страшное — для себя тоже... В чем правда? Нужна ли она вообще?... Я бы... Он замолчал. А тощий парень со сломанными часами на запястье неуверенно обернулся и отодвинул шторку на оконце. Он несколько секунд глядел на стекло. Не на пейзаж за окном. На стекло с коллекцией отпечатков пальцев кого-то... Крашенные акварелью таблетки до сих пор валяются там, где им и положено валяться. Никто не помнит, сколько прошло времени с того момента, как часы Нового остановились. А может, все только делают вид, что не помнят. "44.12.Высокая и милая на лицо. Знает французский и немецкий, помимо родного языка. Носит джинсы "в обтяжку" и коричневую кожаную куртку с ободранными кожаными манжетами. Ее трудно заставить улыбнуться, если под словом "трудно" подразумевать "невозможно". Курит тонкие сигареты. Там, где она, всегда витает вишневый дым. Там, где ее уже нет, пахнет вишней до сих пор". Много ли нужно, что бы чувствовать себя хорошо, глядя на отпечатки печального прошлого? Кем же для этого надо быть? "Смысл не имеет смысла". "Правда лжёт". "принесите снега". Девушка в магнитофоне время от времени пела высоким, но ни в коем случае не писклявым голосом. Ее голос был сладким, как и название песни, если предположить, что точно такое же название имеет шоколадное пирожное. Под конец она повторяла фразу из названия несколько раз, а у Пассажиров С.Экспресса пробегал холодок по коже. Песня не заканчивалась. И не останавливалась. Из-за продолжительного и неаккуратного использования, на диске появились царапины и потертости. Поэтому песня просто каждый раз обрывалась, так же неожиданно и неосторожно, как однажды оборвался Лив. Магнитофон замолкал и пару секунд был слышен визг ветра снаружи, вперемешку с шумом мотора Немца. А потом песня начиналась заново. А Ливингстон больше не начался. - Я бы... Мак вдруг зашевелился. Сел, путаясь в одеяле, и оглядел всех. Смущенно. Будто только что проснулся. Хотя он не спал, ведь не спал и Джереми. Те надписи писал Черный, девушка и Главный. Только в другом порядке. Раз, два, три... Вот так. Фитни прислонилась к стене и прикрыла глаза. "11.11.Он собирает коллекцию значков и булавок, которые прикрепляет на хлопчатобумажную скатерть, прибитую к стене. Он поет под гитару, но не играет на ней. Он прикрывает один глаз, когда затягивается, даже если дым не намеревается попасть ему в глаз. Просто привычка. Он презирает французов и просит её петь на французском, потому что ему нравится ее голос и идеальное произношение. Он ходит, слегка пошатываясь. Когда ему хорошо, когда ему плохо, когда тепло и когда холодно. Он ходит, слегка пошатываясь. Он любил длинноногую: может, потому, что ее любили все, а может, потому, что он любил всех зависимых без разбора. Он солит еду, даже если ее уже посолили. Даже если его уже об этом предупредили, он все равно солит еду. Просто привычка. Говорит цитатами из фильмов и книг. Шутит над всеми, а смеется только над собой. Он слюнявит палец и перелистывает страницу, продолжая держать ее мокрыми подушечками пальцев, чтобы протереть дырку в бумаге и ужаснуться. Долго сокрушаться, делать дырку еще больше и злиться на себя. Привычка — что с нее взять. Привычка человека, презирающего привычки". Есть девушка, которая положила начало Листу. Есть парень, который постарался придумать такое название кемперу, чтобы при сокращении названия упоминалось его великое и всем известное хобби. С названием никто не спорил. А кто спорит с Правдой? Новый обернулся на простуженного. Просто чтобы обернуться. Он недолго рассматривал потрепанного и раскрасневшегося от температуры мальчика, потом перевел взгляд на лампу, а потом — на скачущих по стенам бесов. Там, где была неподвижная тишина, нарочно испорченный сканер выдавал пляшущие картинки. Такие темные, как им и положено быть, и такие живые, какими на данный момент им быть не положено. Не было как таковой лжи. Не было притворства. Не было лимита или ограждения. Была возможность и было желание. Была мысль и больше ничего не важно. Главное, что мысль была. Главное, что что-то было. " — Давайте сопротивляться Всему, что не терпит сопротивления. Давайте убегать, не оборачиваясь. От того, кто нас не догоняет. Давайте взлетим..." Много ли нужно, чтобы чувствовать себя хорошо, когда рушится мир? Длинноногая девушка, чей возраст был понятен даже чужим хотя бы потому, что цифру она называла раньше, чем слово "здравствуй". Она разглядывала бинты на своих руках. Теребила пахнущие йодом края и краем глаза в сотый раз перечитывала Лист. Когда читаешь в первый раз — еще не знаешь, чему удивляться и в каком месте думать. Пропускаешь все мелочи, потому что не догадываешься, что потом они окажутся ключами к шкатулкам со смыслом всего сущего внутри. Ключами, которые ты, не посчитав нужными, выбросил в урну, когда читал в первый раз. В итоге, дойдя до конца, ты выбрасываешь и сами шкатулки. А какой от них прок, если нет ключа? И только спустя какое-то время, когда решишь прочитать еще раз, только тогда видишь нужное направление. Знаешь, что будет дальше, знаешь, чем закончится, поэтому, когда берешь в руки очередной невзрачный кусочек железа, ты замечаешь на нем резьбу — такую же, как и на шкатулке, до которой еще предстоит дойти. И все складывается в целую картину. " Это — спичечный коробок с выдвижным картонным ящичком и спичками внутри. Так и должно быть, так и было задумано изначально. " Уже даже не обязательно искать то, что открывается найденным тобою ключом. Ты просто уже сам догадываешься, что там лежит, так же, как понимаешь, что в стакане водка, когда улавливаешь запах спирта. Это знание восхищает, удивляет, завораживает, потрясает. Понимаешь, что и без этого суть написанного была очевидна, но сам факт того, что ты заметил незаметное, заставляет уважать, гордиться и хвалить. Кого, кем и за что — не так уж трудно догадаться, если круг подозреваемых сужен до минимума сразу после того, как ты исключил из него себя. "40.11.Она носит черные платья в пол, а под них надевает тонкие цветные чулки: в сеточку, в цветочек, в ромбик, в квадратик; красные, желтые, голубые, розовые, зеленые, синие; яркие и бросающиеся в глаза тем, кто находится рядом, когда она прислоняется к стене, наклоняется, присобирает полы платья сбоку — чуть ниже бедра, — сгибает ногу в колене, предварительно выскользнув из ботильона, затем поддевает ногтями цветной капрон и подтягивает чулки повыше, жуя при этом жвачку и улыбаясь уголками губ. Цветные чулки и ботильоны на высоком каблуке. Красит только губы — ярко. В голубой цвет, хотя остальные почему-то считают их красными. Ее никто не любил — она не позволяет. Она пьет вино через трубочку и по-тихому ворует вишневые сигареты из кожаной куртки с ободранными манжетами. Она носит солнцезащитные очки в пол-лица. Она скрывает шрам на одном глазу. Безобразный и аккуратный одновременно. А второй ее глаз — черный. Кажется, что зрачок не имеет границ с радужкой. Так же, как вселенная не имеет границ с бесконечностью. Полуслепая, вульгарная, вечно пьяная, — под стать блондину с безупречной улыбкой. Она выглядит вызывающе даже в своем монашечьем прикиде. Даже если не знать про чулки, она все равно выглядит пошло. Она носит капроновые перчатки: такие же черные, как и все в ней, за исключением ног и губ. Красивая, соблазнительная, притягивающая. Как сломанные часы. Как мертвый дракон. Она чужая. Она сначала улыбается кому-либо и манит рукой. К ней подходят вплотную, она смеется и тушит тонкую сигарету о чье-то голое плечо. Она противна даже самой себе. Хотелось бы в это верить. Слоняется по комнате, кокетливо постукивая каблуками, которыми черт знает сколько было раздавлено сердец. Она та еще эгоистка. На Листе она написала всего два слова, да и те посвятила себе". Чашка с приглушенным стуком опустилась на линолеум; он весь в царапинах, порезах, ожогах и подтеках того, что не может быть следом от чего-то другого. След от кофе может быть следом от чая, или гуашь может быть свекольным соком, если не знать и не хотеть знать. Однако здесь и сейчас этот линолеум просто есть, со всеми своими следами и напоминаниями. И он просто не позволяет Фитни снять бинты. Никто не знал, о чем сейчас думает сидящий рядом. Хотя бы потому, что никого это не волновало. Они могли только догадываться, если захотели бы. Это Сумасшедший Экспресс и он захвачен остатками Белого Праздника. Никто не пьет. Есть возможность и — если на то пошло — есть нужда. Нет только желания, — этим все объясняется. Человек-синоним, человек-антоним. Вечно под градусом, вечно под кайфом, его бес всегда был неподвижен. Пляшет ли его демон сейчас? Рыжеволосый парень вздохнул и, окончательно убедившись в том, что Джереми сейчас здесь нет, встал из-за стола. Фургон проехал по кочкам. Комнату качнуло в сторону. Девушка, всегда пьющая только кофе, пролила чай. " — Давайте забудем дату собственной смерти. А также то, что будет с нами утром. Давайте вспомним То, что однажды принесло удовольствие. Давайте расслабимся..." На ее лице никогда не было ни грамма косметики. Было ли это деталью ее механизма или ее отсутствием — не имеет значения. Она не была красавицей, она не была умной, не была заботливой, честной или преданной. Она просто была. Как мысль, как возможность, как желание. Много ли нужно, чтобы чувствовать себя хорошо, приходясь вещью, которой пользуются те, кому плохо? Летяга искал сигареты. Летяга — не потому, что мышь, не потому, что белка, не потому, что рыба, не потому, что ангел. Считается ли намеренный прыжок вниз намеренным падением? Считается ли несостоявшееся падение несостоявшимся полетом? Тощий следил за рыжеволосым и ждал, пока тот дойдет до мойки и скажет тому подвинуться. Ждал, что тот начнет искать в тумбочке и под тумбочкой. Он ждал, и он знал, что его ожидания оправдаются, а поиски Летяги увенчаются успехом. Есть Лист и есть Галерея. Всё в одной комнате, за двумя дверьми. Суть у комнаты одна, различны только способы туда попасть. Драконы. Мертвые. С крыльями и без крыльев. Белые и черные. Восхищающие и пугающие. Танки и ржавые самолеты. Ржавые не от воды. Просто от природы. Прорисованные до мелочей, многократно стертые и начерченные заново, обведенные мокрой кисточкой и раскрашенные в точности, как натуральные. Не обязательно видеть их в реальности, достаточно знать, как они выглядят в твоей голове. Надеяться и ждать. Найти и расслабиться. Принять и успокоиться. Раз, два, три... Вот так. Гусеницы без глаз. Точнее, с черной пропастью вместо них. Скользкие на вид, шершавые на ощупь и пахнущие валерьянкой. "03.12.Он много шутит, но когда он серьезен, то серьезен в высшей степени, и это трудно оставить без внимания. Он доверяет. Он понимает, прощает и мстит. Он стоит за справедливость. У него всегда много идей. Они появляются в его голове в самый неподходящий момент. Они появляются вовремя. Он не терпит скуки. Фактически, он выше всех, но он всегда со всеми наравне". Люди сами по себе никто и ничто. Люди неполноценны, пока уравновешены. Пока не нарушат собственное равновесие, которое и существует-то только для того, чтобы когда-нибудь нарушиться. Уравновешивают человека ангел и демон. Демоном может быть что угодно и в любых количествах, не важно, положительно это "что угодно" или отрицательно. Демон — это то, что у тебя в голове. То, что в твоем понимании является им. Ты сам для себя решаешь называть это демоном. А ангелом может быть только что-то одно. Что-то, что видят в тебе другие. Что именно это "одно" — решает за тебя общество. Демон повсюду. Он во всем, и он всевластный, а ангел... Демон как праздничная гирлянда. Шеренга из бесконечности ярких и горячих огоньков. А ангел как единственная перегоревшая лампочка в этой гирлянде. Демон, бес, дьявол, черт... Он не сидит на каком-то одном плече. Ни слева, ни справа. Он на обоих плечах сразу, потому что висит за спиной. И отбрасывает тень, от которой не отделаться. От нее можно бежать, прятаться, направлять на нее свет, она все равно будет с тобой. Свою тень можно полностью подчинить себе. И потом, если захотеть, то самому стать ею. Стать тенью. Стать демоном. Чтобы зажечь бесовским огнем ту единственную перегоревшую лампочку. Чтобы наконец стать кем-то. "ты всегда можешь сам сделать выбор но не всегда есть второй вариант". Черный всегда оставлял записки. Все это знали, все понимали, все слушали. Записки были, когда он уходил, когда возвращался, когда думал, когда говорил. Когда жил. Черный всегда оставлял записки. Записки, которые всегда горели быстро и легко. В ночь Белого Праздника был костер, и на костре сжигалась пустота... "Имею право ограничивать чужие права". На самом деле никто не давал никому прав, никто их не отбирал. Их просто не было. Да даже если и были, их просто не соблюдали, ведь нигде не было слова "подчиняйся". А если подчинение праву не обязательно, то какое же это право? Ведь если скажешь "имею право", но не добавишь при этом "ты должен уважать его", то нет гарантии на то, что это твое право учтут в дальнейшем. Ты ведь не добавил заветное "ты должен". "СЕЙЧАС ИЛИ НЕ СЕЙЧАС". И было море зелени. Всякой, какая только может зваться "зеленью". "Было" не всегда значит, что нет теперь, а "есть" не всегда значит, что не было тогда. Гари не снимет часы, хотя они мешают и от них никакого толку. Для него часы — вещь, подобная бесу, что танцует сейчас позади него на плотной шторке, покачивающейся и бледной. Бракованная деталь его механизма. Красивая, как Правда. Как мертвый дракон с широко раскрытым глазом. "Красивым", если считать красивой пропасть с твоими кошмарами. Нельзя ожидать, не зная. Нельзя знать, не думая. "Нельзя" не всегда значит, что нет возможности. Крошка Крик, оставив повязки в покое, пытается попасть в Галерею. Ей это всегда удавалось легче всех. И это не удивительно. "Если не сейчас, то зачем тогда вообще?" Вопросы несерьезны, а ответы необязательны. "Ты не полетишь, пока не снимешь крылья". Вопросы нежелательны, а ответы приветствуются. "Не тормози, жизнь не бессмертна, еще успеешь опоздать". Ответы не устраивают, а вопросы... Различная бумага. Разных размеров, форм и окраса. Газетные вырезки, карты, фотографии. Визитки, этикетки, объявления, чертежи и графики. И все это делает стену над диваном Галереей. Все повсюду и отовсюду, друг на друге и друг под другом. Мельницы, лестницы, небоскребы. Склянки, бутылочки, ампулы. Все виды вселенных и все типы миров. Нарисованные миллиметр в миллиметр схоже с выдуманной реальностью. Крыша многоэтажки. Человек в кедах на самом краю. Один его кулак сжат, а голова неуверенно наклонена. Он глядит вниз, в красивую пустоту. Его плечи опущены, а лицо размыто, как и положено всем лицам, изображенным перебинтованными от запястья и до локтя руками. Кровавое и хищное солнце. Подсвечивает растрепанные короткие волосы человека в кедах, превращая медь в золото. Это закат, но не финиш. Если долго смотреть в размазанные черты лица парня, можно увидеть его счастливую улыбку. Или сойти с ума... За рулем Главный, и он плачет. Ему не грустно, не больно, не стыдно. Он не счастлив, не рад, не зол. А что тогда? Он просто впервые чувствует самого себя. Много ли нужно, чтобы чувствовать себя? " Нет "было", если нет "будет". " Летяга дрожащими руками щелкнул зажигалкой и закурил, прислонившись к тумбочке, из-под которой выловил когда-то начатую им же сигарету. В кемпере тепло. Потому что надышали. Еще потому что есть обогреватель, а еще потому что лето. Есть много вариантов, можно выбрать любой и верить любому. Вера в Комнате такая же поломанная, как часы на худой руке Нового. Такая же ржавая, как самолеты в Галерее. Шторка, отделяющая спальню от кухни, покачнулась, и все взгляды обратились к немытой неделями голове Фонаря, высунувшейся из проема. " Добро пожаловать в капкан! " Крошка Крик сперва прочла надпись над проемом, и только потом посмотрела на Высокого. — Эй, — шепотом окликнул Комнату парень. — Подайте воды стакан умирающему путнику. Синеволосый. Один глаз карий, а другой — голубой. Без футболки, с голой грудью и вынужденной улыбкой на лице. Так надо, если под словом "надо" подразумевать "а почему бы и нет?". Гари дотянулся рукой до полки с посудой и достал чашку. Фитни опустила голову, отчего длинная челка частично заслонила ее лицо. Она вглядывалась в содержимое своей чашки и думала: считается ли водой ее полупрозрачный, остывший навеки, потерявший всякий вкус, чай. " — Давайте поставим себе цель, Которую невозможно достичь. Давайте совершим преступление века, Останемся на месте и позовем ментов. Давайте присмотримся..." Тощий открыл кран и ждал, пока чашка наполнится хотя бы на половину. — У вас сигареты? — принюхавшись, все также шепотом удивился Фонарь, а потом шикнул в сторону человека у подножия тумбочки. — Летчик! Мак дернулся, когда Кот рванул к Высокому. Летяга пожал плечами и сочувственно улыбнулся, перемещая взгляд с кончика сигареты на Высокого и обратно. — И так всего половинка была, — сказал он тихо, но не шепотом. Он не мог шептать, наверное, потому что и не собирался. Хотя он сам не ожидал, что первым выставит молчание за дверь. Все это сразу почувствовали. Комната ожила, Мак шмыгнул носом уже не смущаясь, Фитни выдохнула в чашку и горько усмехнулась, а Фонарь полностью зашел в Комнату и пожал плечами, пародируя Рыжего. Новый сполз с мойки с прошлепал к парню, протягивая чашку с холодной водой. — Ты чудо, Гари, — Тот залпом выпил воду и сел рядом с девушкой. А пустую чашку вернул Новому. Есть Коди, который просто есть. Не в этой вселенной, не в этом мире. Он есть в Сумасшедшем Экспрессе. Он наполнил Лист описаниями. Он не знал имен, не знал кличек, он не знал и не спрашивал. Он не нуждался в этом. И он идеально сыграл свою роль. Удобно ли жить в мире, в котором нет ничего? Высокий присоединился к Фитни. Читал Лист. Перечитывал. Открывал, замечал и отмечал. "15.14. Он носит короткую стрижку, но не короче моей. Бледный, а на носу веснушки. Он рано встает, если не напьется накануне. Он зависим, и его зависимость с каждым вдохом убивает его, достигая мозга за считанные секунды. Ищет и находит, но никогда не прячет. Только оставляет, и все знают, что он оставил и где. Забывает, но не терпит подсказок. Всегда получает то, чего действительно добивался, и никогда не дает взаймы. Смелый и отчаянный. Он видел мир свысока, стоя при этом у подножия. Слишком самовлюбленный, поэтому до сих пор бежит. Он чувствует ярче всех, потому что знает пределы этого "ярче" и не боится выйти за них". Песня всё проигрывалась, девушка по ту сторону динамиков всё пела, только никто уже не чувствовал. Ренни с высохшими разводами слез на щеках слабо улыбался, поглядывая на стрелку спидометра, танцующую, как бес Правды. Правда, что вы о ней знаете? А если учитывать, что она тоже пассажир С.Экспресса? Ее демон был самым резвым, самым живым. Танцевал отменно. Среди теней С.Экспресса не было демона искусней, чем он, если говорить о бесах, как о танцорах. Мак посмотрел в бледно-зеленые глаза бледно-зеленого дракона, вспомнил Испанца и отвернулся к стенке. Пересчитывать царапины на обоях и ждать Джереми. — Что ты думаешь о Мертвом? — Девушка кивнула на самого большого дракона прямо напротив них. Высокий посмотрел на рисунок. Прорисована была каждая чешуйка, и ни одна не была такого же цвета, как другие. При этом дракон был черным. Он лежал на спине, в отличие от большинства. Те лежали на животе или на боку. На левом, на правом — по-разному. А Мертвый лежал на спине. Мертвый лежал на спине, его глаза были закрыты. Его назвали Мертвым, но он был единственным живым во всей Галерее. — Я бы убил его, — грустно улыбнулся парень. "30.14. Мажет прыщи соком алоэ и капает на руки горячим воском. Он был или есть с самого начала. Он отвечает за топливо и меняет проколотые шины. Он старше всех, но ненамного. Буквально на месяц старше самого старшего. Носит в кармане пустую гильзу, а перед его глазами всегда висит фотография. Темная, с белой каемкой, потертая, потрепанная. Он видит на ней Люцифера. Он не крал ее и не находил случайно. Фотограф — он сам. И он фотографировал пассажиров С.Экспресса на фоне кемпера и ночной трассы, когда не сработала вспышка." Здесь не было больных хотя бы потому, что все знали правду друг друга. Их было пятеро, пока не стало семеро, потом появились Новый, Правда и Мак. Итого их было двенадцать, если не считать Джереми, Кота и Испанца. Их было девять, пока снова не стало пятеро. Двадцать три прозвища и одиннадцать людей. Они "есть", если не знать, что они "были". Они "где?", если не знать, что они "здесь". Фитни дотянулась до гитары. Скрестила ноги, усаживаясь в позу лотоса. Песня началась заново. Девушка зажимала аккорды по памяти, еле задевая струны пальцами правой руки. Бледно-длинными и светло-тонкими. По началу получалось фальшиво, так как она не руководствовалась оригинальной табулатурой. Подбирала по слуху. Наугад. Подобрала и не записала нигде. Можно сказать, сейчас она заново находила подходящее звучание. — Дорогой... Тени, с которыми я живу, — бесчисленны... Она никогда не пела, потому что не считала это нужным. Но это не значит, что она не могла подпевать. Еле слышно. Лишь для самой себя. Сбиваясь и путая лады. — Белые цветочки... Никогда тебя не разбудят... Все знали, о ком думает она сейчас. Все сейчас о нем думали. Но не трудно было догадаться, что ей думать о нем больнее, чем остальным. Это подтверждалось увековеченными в Галерее многочисленными тенями и цветами. — Не там, куда черная повозка печали... увезла тебя... Это все было здесь и сейчас. И в нескольких вселенных сразу: по ту сторону динамиков, на стенах, внутри гитары, внутри девушки. Где-то в ее груди. Что-то зацепилось там. Давило на грудную клетку. Так, что дышать становилось чертовски трудно. Может, это одна из тех теней. Может, она тоже просится в Галерею. Парень с часами на запястье сидел, ссутулившись, за столом и слушал. Слушал и видел. И тени, и цветы, и повозку. Что-то из этого было поверх карт, чертежей и других рисунков. Что-то заходило на соседние стены. — Ангелы... не собираются тебя возвращать... Девушка сделала паузу, вздохнула, подражая голосу в магнитофоне. Закрыла глаза. — Будут ли они гневаться... если я решу... присоединиться к тебе...***
"Какое... яркое. Столько лет живу, столько раз уже видела его таким... Знаешь, с каких-то пор меня начало пугать это небо. Когда оно такого цвета. Насыщенного, горячего, матового. Такого голубого и бездонного, но в тоже время будто это и есть то самое дно. Будто по нему можно постучать, и окажется, что это фанера. Обычная фанера, выкрашенная голубой краской. Наверное, именно это меня и пугает. То, что это может оказаться обманом, иллюзией. Знаешь, много разочарований было, со всеми смирилась, но вряд ли я просто так оставила бы факт поддельного неба. Оно ведь, представь... оно ведь одно для всех. Даже не верится, что миллионы и миллиарды людей видят одно и то же небо. Видят одно и то же бескрайнее, ни чем не ограниченное пространство. Каждый день. Если могут видеть. Разве это не чудо... Разве можно бросить это... Просто в один миг взять и оставить. И уйти. Оно сейчас, знаешь, такое живое и... как будто дышит. Как будто сердце у него есть и оно бьется. Прямо как у тебя... Оно сейчас такое тоненькое и теплое. Такое нежное, со своим голубым цветом. И в то же время шершавое. Грубое. Просто потому что оно само Небо и потому что оно много чего пережило. Все детство я жила в месте, где небо зимой становится белым и мертвым. Как больничные стены. Безликое и пустое. Когда летом небо голубое-голубое, то оно как что-то, у чего нет дна, хотя должно быть. А у зимнего белого неба... Ну как будто нет у него дна и не должно быть, просто потому что это крышка. Будто она однажды сдвинется, а за ней будет потолок. Обернутый серым войлоком. Ты увидишь это, потом глянешь вниз и по сторонам и заметишь пол и стены, тоже серые и мягкие. И поймешь, что вся твоя жизнь — это галлюцинация, и что ты живешь в палате психбольного. И знаешь, меня мало что может напугать, но несмотря на это — мурашки по коже от мысли, что небо вдруг пропадет. Только представь... Нет, правда, мурашки по коже... Мне трудно понять, как люди могут жить под этим небом и продолжать быть такими ублюдками. Кто-то живет ради этого неба, а кто-то даже не смотрит на него. Там же ведь звезды, облака и птицы... И солнце. Солнечный круг, как глаз. Всевидящий и вечно тебя преследующий. Куда бы ты ни пошел, куда бы ни посмотрел - оно всегда где-то поблизости, светит и отражается в ядрах атомов. За исключением ночи, разумеется. Какое может быть солнце ночью? Хах... Вот поэтому небо — главнее. Оно ведь и ночью все такое же небо. И его все также нельзя оставлять... Ни в коем случае". Весенний день, кардинально отличающийся от других весенних дней. Похожий на день лета, кардинально отличающийся от других летних дней. Кемпер, впускающий через распахнутую дверцу запах недавно оттаявших травяных полей и окна, пропускающие сквозь свое стекло сияние голубого неба. Стены пустые, если считать пустотой бежевые обои. Узорчатый линолеум. Чистый и ровный. Угловатые рюкзаки, подпрыгивающие на каждой кочке вместе со всей Комнатой. Позвякивание баллончиков с краской и бутылок с водой. Двое спорят, а третий рассматривает стену, прикидывая, чего бы такого гениального нарисовать. - Ты вообще слышишь себя? Слышишь, что за бред ты несешь? - Да почему бред то?! Я знаю лучше, хотя бы потому, что школу закончил! - Это не аргумент, а школа твоя пусть горит в аду! Парень пару раз обошел вокруг стола, двигая сигаретную пачку по краю, как игрушечную машинку с предупреждающей о возможности потенции наклейкой на крыше. - Я тебе сказал одно, ты услышала совсем другое! Совсем не важное! Совсем не то! Тупая курица! У тебя вообще мозги есть, нету? Или ты их тоже отправила в ад, дожариваться? - Заткнись! - Ты не имеешь права меня затыкать! Девушка вскинула бровки и поджала губы, замерев на месте. Парень устало выдохнул и проследил взглядом за ней, когда она вдруг подошла к одному из рюкзаков, достала баллончик с краской и крупными синими буквами написала на обоях: " Имею право на имение любых прав." Белый беззвучно засмеялся, прикрывая рот ладонью и представил, что скажет Резерфордий, когда увидит надпись. - Теперь имею, - девушка ткнула пальцем в синюю букву "О", обращаясь к высокому парню в джинсах с рваными коленками. Тот с минуту смотрел на надпись, а затем вытащил из кармана простой карандаш и жирно написал что-то возле окна. Поставил в конце точку, бросил карандаш на пол и сложил руки на груди. - Идиот. - Сама дура. - Я хотя бы думаю, прежде чем говорю. - А я! А я как представлю, что у тебя в голове есть хоть какие-то мысли, так мне повеситься хочется. Из петли вытаскивать будешь. - Ты меня... шантажируешь? - вкрадчиво уточнила девушка. - Черт, почему ты такая? - выдохнул парень, опустив руки. Обошел вокруг стола еще раз. А потом еще раз десять. Белый качался на пятках кед и смотрел на девушку. - Чего уставился? - она тряхнула головой, чтобы челка упала на лицо и скрыла ее душу от чьих-либо глаз. - "он ведь прав", - возник перед ее лицом кусочек тетрадного листа. - Что? - нахмурилась она и непонимающе посмотрела на Черного. Смяла листок и бросила комочек на пол. - "зря ты все это начала". - Я начала?! - тут же возмутилась она. - "ага в прочем, как и обычно". - Почему? Почему всегда, когда я с кем-то спорю, ты на чьей угодно стороне, но только не на моей? - "а ты не спорь не сделав ставку". - Причем тут это? - раздраженно вздохнула девушка, - Мы обсуждаем вчерашнее... Высокий парень глядел в окно, краем уха слушая разговор Белого с девушкой. Пытаясь угадать его карандашные реплики. - Перестань. В любом случае, ты говоришь не в тему. - "а ты в любом случае не права". Еще один комочек угодил на пол. Окончательно раздосадованный, предварительно забрав сигареты со стола, Высокий вышел из кемпера. - Придурок, - проворчала ему вслед девушка. - "оба придурки", - уточнил Белый. Девушка прикусила губу и грустно уставилась в никуда, теребя его записку тонкими пальцами. Парень проследил за ее взглядом, но не увидел там того, что ожидал увидеть. Их кемпер новый и неопытный. В нем пусто и светло. Голые окна, глупые двери и трезвая мебель. Капризное время просачивается сквозь сантиметры воздуха и утекает в мир, не оставляя Пассажирам ни секунды Чувства. - Ты всем даешь право на ошибку, кроме меня, - наконец монотонно произнесла девушка. - "потому что в отличие от остальных у тебя была возможность научиться жить не ошибаясь".***
Фитни кладет голову на плечо Высокого, не отрываясь от чтения. Читает не для того, чтобы вспомнить. Читает, чтобы найти не спрятанный ответ к несуществующему вопросу. "30.14.Костяшки его пальцев ободраны, как рукава чьей-то кожаной куртки; ногти покрыты черным лаком, на запястьях и до локтя — бинты. Белые и пахнущие йодом. Он тот, про которого рассказывают, начиная словом "однажды". Возможно, потому что это его личное слово-паразит, личная испорченная деталь его механизма, а возможно, это делается просто для того, чтобы не спутать парня с остальными. Он думает, что был не понят и отвергнут единицей, хотя на самом деле сам когда-то бросил в урну целый мир. Не лжет, если не знает правду. Не входит, если не уверен, что сможет так же выйти. И заражает зараженных незаразной заразой." Ответы не устраивают, а вопросы и были ответами. Сумасшедшая Вселенная постепенно приходила в себя. Немец сбавил обороты, а стрелка спидометра снизошла до цифры 40. " — В каждом из нас живет раб. И хозяин его — страх. Узнай свой страх, брось ему вызов и победи его. Так ты победишь в себе раба. Но не станешь хозяином. Ведь ты не боишься себя?... Не иметь никаких страхов — это ли свобода? Или это очередной страх перед страхом? Позволь себе по-настоящему испугаться. Подчиниться. Принять на себя рабство. И станешь свободен от страха быть рабом. Это ли та самая свобода? Ты сам для себя решаешь, что это такое. И нужно ли тебе это. Так обрел ли ты свободу? Или стал теперь ее рабом? По-настоящему боится тот, кто не встречался со своим страхом. По-настоящему свободен тот, кто не задумывается об этом." Зашуршала щебенка снаружи, дернулась ручка двери и появился Ренни. - Кто за бутылкой? Он окинул взглядом всех находящихся в Комнате, а потом посмотрел на лучик света, сочащийся из-за шторки. Посмотрел и сказал: "Утро". - Чтоб оно сдохло, - проворчал Гари и резко поднялся со стула. Ушел в спальню. Выглядело это так, будто факт того, что наступило утро - обыденный призыв ко сну. Ренни достал кошелек и пересчитал деньги. Снова прошелся взглядом по Комнате и выжидающе глянул на часы. Фитни уснула на плече Высокого, Мак отрешенно уставился в блестящие глаза Кота, а Летяга все еще сидел возле тумбочки, но уже не спал. Ловил затылком восковые капли секунд и раздраженно вздыхал. Никто не был ленивым или принципиальным в этом вопросе. Были уставшие, спящие и поддерживающие сон. Были пребывающие в другой вселенной. Не в параллельной, не в перпендикулярной, не в пересекающей и даже не в прилежащей. В совершенно отдельной, далекой, изогнутой, прерывающейся. Темной и яркой. Насыщенной и пустой. Лишенной реальности и сна. Летяга досчитал до десяти, поднял голову и потер лицо ладонями. Выдохнул неохотное «Давай я». Поймал кошелек и, поднявшись с пола, вышел из кемпера в мир. " — Когда то у меня не было ничего. Теперь у меня есть все. Но на фоне проблем, это все — равно нулю. Мы опускаем чайный пакетик в кипяток и заварка превращает воду в чай, который мы пьем, а пакетик выжимаем до последней капли и выкидываем. Ничего не напоминает? Мы просто чайные пакетики в пальцах правительства. Мы работаем, мы поднимаем страну на ноги, мы производители, а правительство — потребители. Здесь ударение на "мы", а "правительство" — точка в конце предложения. Мы не важны. Таких, как мы — гребанные миллиарды. Если один чайный пакетик порвался — его не трогают. Не кладут в чистую чашку выгоды. Просто бросают в мусорный контейнер. Он мусор. Он ничто. И он свободен. Полный сил и заварки, он свободен. Пользуются не нами - тем, во что мы вкладываем себя. Нас выжимают и выбрасывают. А особо ленивые даже не выжимают. Выкидывают так, мокрыми, насыщенными и еще способными на что-либо. И только тогда, отдав всего себя, мы обретаем уже бессмысленную, но такую долгожданную свободу. Когда-то у меня было все, но я даже и не предполагал, что "все" не ограничивается тем, чему тебя учат и к чему приучают. Сколько всего написано в книгах, сколько показано в фильмах, а сколько в музыке... И я не имею в виду произведения Пушкина и творчество Моцарта. Они создали идеалы для людей, помешанных на идеалах. Они сами являются идеалами, но в каком времени они жили? Мир изменился, изменилось общество и понятия, но скажи сейчас о своей любви к Пушкину, и ты автоматически будешь считаться умным, ведь, черт возьми, ты разбираешься в идеалах! Стереотипы всегда были и будут сильнее правды. Всем плевать на тебя, если ты на стороне большинства. До тех пор, пока ты среди большинства — ты такой же умный для них и ты не выделяешься, но когда ты в меньшинстве — ты чужой и ты глупец. Тебя знают все, ведь нетрудно запомнить несколько протестующих лиц на фоне тысячи смирившихся. Смысл не в оригинальности, не в том, чтобы выделиться, черт возьми, это всего лишь стереотип. Смысл у каждого свой, особенно в тех случаях, когда его нет. Одеваться не как все, говорить не как все, поступать не так, как другие. Не так, как требует общество. Ты никогда не будешь нравиться всем сразу, если ты не такой, каким нужно быть. Один-два человека, может, и будут заинтересованы в тебе, но они никогда не смогут понять, для чего ты это делаешь. Они не поймут, потому что не так мыслят. Воспитаны обществом, воспитаны правилами, стереотипами, но не самим собой. Потому что не делали выбор. Не посмели сделать выбор. Запуганы на подсознательном уровне. Если бы все люди думали так, как я, мир поглотила бы анархия. Если бы все поступали так, как я, мир был бы разрушен. Большинство уравновешивает. Общество существует, чтобы создавать контраст. Оно так же важно, как важно небо, на фоне которого облака и солнце вытворяют чудеса. Если ты понимаешь это — значит ты нашел ту самую деталь, которую ищут все, но большинство так и не находит. Те единицы, кто познал это — они могут все. Они — нитроглицерин в этом мире. Они живут ради взрыва. И это так же прекрасно, как мусор на городской свалке. Думал ли ты когда-нибудь об этом? Замечал ли ты? Есть ли у тебя то, чем ты восхищаешься и чем не собираются восхищаться другие? Есть ли это у тебя? Каждый живет своей жизнью и каждый является свидетелем жизни других. Все, что есть в этом мире — это все твое. Ты осмеливаешься взять что-то из этого и получаешь по заслугам. Ты восхищаешься этим и терпишь наказание за это. Ты до сих пор уверен, что это стоит того? Стоит ли это твоего восхищения? Ты все еще замечаешь это? Это все еще есть у тебя?" Песни никому не посвящались, а читая книги по памяти, никто никого не имел ввиду, если не предупредил. Рисунки никого не пародировали и ничего не значили, если только это не было ниспровержено самим автором. Был сарказм и он был понятен сходу. Не было обид, была чистая ненависть. К самим себе. Были ссоры и споры. При этом правы были обе стороны. Всегда. "Все одиноки, но не одни". " Все одиноки... " И не было утверждений без подтверждений. "31.15. Бледная, а руки ее в пятнах краски. Она самая большая эгоистка и многие этим пользуются. Она знает свою роль и ее все устраивает. Она носит черные чулки. Она коллекционирует черные чулки. Она ворует черные чулки в магазинах нижнего белья. Перебирает тонкими пальцами струны, играет на гитаре, но не поет. Раз… два… три… Она моральный свидетель теоретической смерти. Она подражает из уважения. Думает наперед, — этим она быстрее остальных. Она чувствует больше всех, но не ярче. Спорит и вынуждает других на рискованные поступки. Разрушает свою вселенную изо дня в день и каждый раз создает ее заново. Израненная своей же тенью и вылеченная чужими ангелами… Столько было перемен и изменений, что уже не разберешься сразу: где, что, почему. Слабая, скромная, напуганная… Гордая, сильная, смелая… Разрушает и создает все заново… Никогда не знаешь, какая она сейчас. Делает все по своему, но делает это таким образом, что и не заметно вовсе, что сделано не совсем так, как ты просил. Ее можно любить всю ночь, но первой всегда закурит она". Музыка, книги, фильмы — всё в разных комнатах, за одной дверью. Суть у каждой комнаты разная, способы туда попасть - одинаковые. В Комнате и за ее пределами пассажиры С.Экспресса никогда не требовали и никогда не просили, так же, как Крошка Крик никогда не пила чаю, так же, как Главный Ренни никогда не плакал. Нет клятв, нет обещаний, нет указаний и идеалов. Возможны советы и есть возможность следовать им, но ничто не обязывает. Разница есть всегда, было бы что сравнивать. А смысл не имеет смысла. И Правда лжет. Удобно ли жить в этом мире? " — Считается, что время нельзя потрогать, но я так не думаю. То есть, я знаю, что оно не материально, но какая-то часть меня верит в обратное. Может, это зависит от плотности воздуха или... Но мне все равно больше верится, что от тишины... Какой-то... Внутренней. И от спокойствия, которое тебя окружит в какой-то момент. Тишина и пустота в мыслях, наверное, как раз и есть то самое Время. Когда оно материально как никогда. Никто не пробует его потрогать, может, потому что боится разочароваться, может, потому что слишком большой скептик. Могут быть сотни причин. Тогда просто сидишь и смотришь в одну точку. И эта точка кажется самим Временем. Его телом или очертаниями. И ты смотришь на него, а оно замедляется... Тянется медленно-медленно... Растягивается... Разрастается во всю комнату. И сама эта секунда или минута — как будто это сама сущность Времени. Как бы... В этот момент, ты воспринимаешь время как что-то твердое, что может распределяться на множественное число, как звезды. Их же много. Очень. А солнце — тоже звезда, но оно почему-то всегда в единственном числе. Как сказать "солнце" во множественном числе? Никак. Только "много солнц", но это абсурд. Никто так не говорит. Однако в галактике еще полно таких же больших звезд, которые освещают планеты и которые могут называться Солнцем. Так же и со временем. Оно как бы одно, это очевидно, но когда здесь и сейчас ты чувствуешь его присутствие, ты не можешь думать, что все оно сейчас здесь. Ясное дело, ведь время не исчезает во всем мире и не появляется только в одном месте. Это в принципе невозможно. Наверное, есть много таких "время" и когда одно из них перед тобой, тогда ты думаешь: "Боже мой, здесь Время", а потом: "Что за бред у меня в голове?". Может, это как природное явление. Солнце, конечно, отличный пример, но оно не может наступить внезапно, как какой-нибудь смерч или цунами. Да, вот смерч — что это? Это ведь просто воздух и его сила. Когда дует обычный ветер — никто не обращает на него особого внимания, ведь ветер, он как бы "само собой разумеющееся", а когда видишь огромный столб воздуха, тянущийся с земли и до самых облаков, вот тогда ты тоже думаешь: "Боже мой, здесь ураган", только потом у тебя не появляется мыслей, что это бред, ведь это все научно доказано, а наука бредом быть не может ни в коем случае. "Меня ведь в школе научили", — железный аргумент, против которого нельзя возразить, ведь тогда получится, что школьная программа - обман, а такая мысль является вообще чем-то фантастическим, если только не уголовным. Когда в одном месте ураган, во всех остальных местах на планете продолжает существовать ветер или просто воздух, которые так же имеют какую-то силу и плотность, как и ураган, который здесь и сейчас, и который тебя пугает. Все это ясно и понятно. Если ты расскажешь про ураган, на тебя не будут косо смотреть, да и вряд ли на тебя обратят внимание. Но нет еще понятия для Времени, которое только здесь и сейчас, более того — этого быть в принципе не может, поэтому если начнешь говорить об этом — над тобой потом до конца жизни будет парить табличка "идиот". Или что получше: "псих". Можно взять в пример что-то другое. Не природные явления, а, например, сахар. Если поставить на стол несколько емкостей с сахаром и спросить: "что это?", тебе не ответят "несколько сахаров" или "здесь лежат сахары". Вероятнее всего ответ будет таким: "несколько банок с сахаром" или "здесь лежат коробочки с сахаром". Или если насыпать отдельные кучки сахара на стол, то скажут "крупицы сахара". Их много, но им дали одно общее название. Также и время. Его много, оно везде и в разных количествах, где-то его совсем немного, его никто не замечает и не думает о нем, а где-то — скопилось и большим комом давит на мозг, давая о себе знать. Скорее всего, это самое Время, — оно находится где-то в разуме. Или в психике. В психике ведь может что-то быть? Например "нарушения в психике" или "сдвиги в психике". Думаю, Время тоже там. И когда ты его видишь или чувствуешь, даже не знаю, как сказать... Когда ты его как-то воспринимаешь, то, думаю, это... Что-то вроде... Что-то... Если бы ты сам почувствовал это, ты бы понял. Это легко понять, когда сам ощущал на себе. Но когда ты даже представить себе не можешь, тогда, наверное, вникнуть трудно. Знаешь, думаю, здесь имеет место вера. Если веришь в Бога, тебе не трудно увидеть его. Или НЛО. Мало ли что привидится, но что именно — всегда зависит от того, во что веришь. Я правда пока не знаю, во что надо верить, чтобы увидеть время. Захотеть потрогать его. То есть, когда ты веришь, тебе прикасаться к предмету своей веры не обязательно. Ты веришь — и для тебя реальность этой вещи как бы очевидна, а зачем доказывать то, что очевидно? Когда ты хочешь в чем-то убедиться, прикоснуться, проверить на прочность и на реальность — тогда это что-то не до конца... Как же сказать... Не совсем это вера. Получается... Я даже не знаю. Время. Ты один раз почувствуешь его присутствие, один раз воспримешь его как что-то самостоятельное, не зависящее от остального мира, тогда ты будешь словно ребенок: любопытный и вечно все проверяющий на ощупь. Но несмотря на это, ты ни за что не станешь пытаться дотронуться до него, потому что тогда оно исчезнет. Из твоего соображения, понимаешь? Из твоей головы, понимания, разума, мыслей, психики, и вообще. Ты просто убедишься в том, что его нет и все. Кому нужны лишние разочарования? Разве их и так недостаточно в этой жизни? Ты просто уверен в том, что трогать Время не нужно, поэтому не трогаешь; следовательно, продолжаешь верить в то, что оно есть. Здесь и сейчас — оно есть. Знаешь, это то самое, когда ты живешь сразу в нескольких вселенных, когда в тебе сразу несколько разумов и психик, когда ты не один и у каждого этого "не один" своя собственная вера... Ты тогда просто теряешься и... Одна твоя часть верит в физику, а другая — в психологию. И когда ты видишь что-то вроде Времени, ты понимаешь, что это глупость, что не может время быть материальным, но здесь же понимаешь, что на подсознательном уровне возможно все. Ты веришь и отрицаешь одновременно, - и что тогда? Кто ты тогда?"***
Листаешь свое резюме, пока летишь в соседнюю страну. Поглядываешь на соседнее место и на пустоту, которая его заняла.***
Есть Чувство и каждый, кто испытывал его однажды, будет ждать снова, не делая при этом ничего для его достижения. Когда дрожат пальцы и не хватает воздуха в легких. Когда время, казалось бы, можно потрогать руками. Что-то внутри горит и жжет разум. Нервная улыбка щекочет губы. Глаза сами прикрываются. Мурашки по коже — и не можешь найти причину этого. По крайней мере, нет времени на поиски. Что-то нематериальное, легкое и прозрачное. Что-то несуществующее, необъяснимое, очень важное. Появляющееся всегда неожиданно, без предупреждения, и если подумать — вообще без повода. Это ржавый механизм, в котором все детали неисправны. Это Сумасшедший Экспресс и он продолжает сходить с ума... "01.10. Я здесь не на долго. Я буду писать, пока по моим венам течет кодеин. Он течет там ненарочно. Я тоже здесь случайно оказался. Мне не уютно и даже как-то неловко среди них, но это не важно, я ведь здесь не на долго." Лист — это собрание надписей. Полезных и бессмысленных, умных и идиотских, смеющихся, издевающихся, кричащих, успокаивающих и обнадеживающих. Разноцветных. Раскиданных по всей Комнате и выползающих за границу вечного полумрака. Среди них нет ни одной, в которой было бы сказано "Подчиняйся". Среди них есть несколько, где говорится "Слушай". Это Сумасшедший Экспресс, прошедший какое-то количество новых знакомств, он подвергался пополнению и имел потери. Видал несколько других миров, путешествовал во времени, любил и ненавидел. Терялся и находился. Взрывался, горел и потухал. Удобно ли жить? " — Давайте поприветствуем Демона, которым мы стали. Давайте помянем Ангела, умершего внутри нас. Давайте смиримся... " Сумасшедший Экспресс, который чувствует. Много ли нужно, чтобы чувствовать? Сумасшедший Экспресс, который будет чувствовать, пока не остановится. Много ли нужно, чтобы остановиться? Нужно ли? Хочешь ли? А сможешь ли? Сейчас?