Филофобия

                    — Ну и кому ты там лыбишься, извращенец? — Серёга хмуро взирал на то, как я завис над монитором ноута.       — Одному человеку.       — Ладно, хоть не попугаю. Эй! С кем ты там? Ты вроде с Юлькой поссорился. Или уже опять к кому–нибудь лыжи навострил? — Серёга всё никак не отставал.       — Отвали от меня! Ты там вышиваешь что–то? Так вышивай, а то у звезды Давида кончики неровные будут! — Я же не буду ему рассказывать, что с Дильсом переписываюсь. Серёга решил испортить единственную нормальную рубашку: на спину пришивал синие сморщенные лоскутки в виде израильской звезды. Синие оборвыши ровным слоем покрыли его кровать, а безумный портняжка сел по–турецки посреди этого хаоса и флегматично стал творить «красоту». Музыку он мне велел вырубить, а так как больше его мозг ничего не занимало, то он прикопался ко мне:       — Говори мне всё как есть! Кого ты там опять разводишь?       — Ни–ко–го!       — Что тогда лыбишься? Как будто я тебя не знаю! Лыбишься — значит либо лжёшь кому–то, либо шуры–муришь. Покажи фотку хоть, я заценю.       — Отвали, это не «она».       — Опа! Ты подбиваешь клинья к парню? Мне не опасно с тобой в одной комнате ночевать?       — Ты — урод и меня не возбуждаешь.       — Вот, блин... Не, ну серьёзно. С кем ты там?       Я решил, что лучше помолчать, а то не отстанет. А как только Серьга узнает, что я строчу Дильсу, да ещё так, что препод и не догадывается, «ху из ху», то мой друг — моя совесть — выест мне весь мозг упрёками. Он, видите ли, за один совместный приём пищи успел разглядеть в Вадиме некий надлом и изгаляться над убогим мне не даст. А он такой, запросто все мои средства нападения пообломает.       Эф Swan: почему ты не выходишь в контакт?       Дильс Вадим: было незачем.       Эф Swan: как это? А я?       Дильс Вадим: ))) а ты ждал?       Эф Swan: все очи пообломал, тебя ожидаючи. Повелеваю тебе быть здесь каждый вечер.       Дильс Вадим: ого! Не обещаю.       Эф Swan: не принимается! Мы с тобой договорились общаться, а ты!       Дильс Вадим: вот, значит, как сейчас договариваются! У меня вопрос. Можно?       Эф Swan: я — весь внимание.       Дильс Вадим: ты мне писал, что твой знакомый в нашем вузе, это Алексей Тригора. А ещё кого ты здесь знаешь?       Эф Swan: спроси прямо. Назови чела, я отвечу.       Дильс Вадим: есть один студент — Филипп Лебедь.       Эф Swan: он тебя интересует? Красивый? Умный? Или наоборот, тупой? Тебя достаёт? Или ты его?       Дильс Вадим: не в этом дело. Ты его знаешь?       Эф Swan: нет. Но могу узнать, раз тебе интересно.       Дильс Вадим: как твоя фамилия?       Опс! Он разглядел мой ник? Он не доверяет? Он что–то заподозрил?       Эф Swan: она очень тривиальная. Сванин. Но вообще–то в сети не принято спрашивать такое.       Дильс Вадим: извините–простите. Но ты ведь знаешь мою фамилию. Я тоже имею право.       Эф Swan: ок. Теперь задаю вопросы я. В прошлый раз ты сказал, что любишь экспрессионистов, что это гипертрофированные эмоции. Тебе не хватает эмоций в жизни? Почему не кубизм? Не сюрреализм?       Дильс Вадим: ты всё–таки жаждешь лекций по истории искусства?       Эф Swan: не увиливай!       Дильс Вадим: кубизм для меня болезнен. Это как расщепление сознания. Я, наверное, слишком человек, и когда деформируют пространство, изображая все стороны объекта одновременно, у меня происходит вывих мозга. А сюр... Он ведь разный есть. Такой глючный, как у Дали или у Миро, попахивает эпатажем, не верю я в идейность сих произведений. Это тот же Уорхолл: лишь бы выкрикнуть что–то, поразить, как тошнотный выплеск. Но есть и другой сюр, умный — Магритт, например, или Йорка. То, что интересно разглядывать. Извини за лекцию)))       Эф Swan: значит, ты не любишь Пикассо? Он же кубист?       Дильс Вадим: если я скажу, что не люблю Пикассо, это будет преступлением? Не люблю. Но не из–за кубизма, тем более что он не только кубист. Он был какой–то счастливый, только в его голубом периоде боль и человечность. А потом — всегда самоуверенный гений.       Эф Swan: а нужно, чтобы художник страдал? Был несчастлив?       Дильс Вадим: это ведь моё мнение. Мне Мунк, Шагал, Филонов и Ван Гог близки, у тех, кто страдает, творчество — голый нерв, неприкрытое чувство...       Эф Swan: ты несчастлив? Поэтому ищешь несчастных художников?       Дильс Вадим: а ты, что ли, счастлив?       Эф Swan: я счастлив!       Дильс Вадим: уподоблюсь Пилату: что есть счастье?..       Эф Swan: ООО!!! Это я сейчас тебе быстренько расскажу!..       Мы просто болтали. Иногда я отчётливо ощущал, как Вадим улыбается или как удивлённо поднимает одну бровь. Я представлял, что он сидит в тёмной комнате, напротив мерцающего экрана, погрузившись в старое, возможно скрипучее кресло, как он автоматическим жестом поправляет «волосы» за ухо, щурится, разглядывая мои буковки. На столе, рядом с клавиатурой, большая кружка с остывшим чаем. Чай непременно с бергамотом и без сахара. Ноги завёрнуты в клетчатый плед, в квартире холодно. За стеной у соседей орёт телевизор, а у Дильса только звук щелчков от клавиатуры и мыши. Наверное, обстановка у него в квартире классическая, высокие шкафы, забитые книгами и альбомами, на стенах качественные репродукции в разнокалиберных багетах, с потолка хрустальными сосульками взирает помпезная люстра, на полу взрыхлённый пылесосом благородный пушистый ковёр. А в углу, скорее всего, зеленолистное гигантское растение, какая–нибудь пальма или маранта — это вместо домашнего животного. Я решил, что никаких кошек, собак, хомячков, попугайчиков, рыбок у Дильса нет. Решил не позволять ему о ком–то заботиться, на кого–то отвлекаться.       Я вскрыл в себе способности общаться без мата и без гоблинских шуток. Просто говорить. Рассказал ему, как впервые понял, что такое счастье: про то как мы с отцом ходили на аттракционы, я сидел у него на плечах, обозревая парк с высоты и поглощая тонны мороженого. Как небо раскачивалось над моей головой, как моя панама улетела в лужу, как отец орал пуще меня от страха и восторга на «американских горках». Как мы раскатывали на бамперных машинках, лупились друг в друга, я хохотал, а у папы было красное от гнева лицо, так как я, семилетний пацан, припёр его электромобиль к заграждению и нагло не позволял вывернуться из плена. Как мы стреляли по жестяным уткам из корявого ружьишка, как выиграли маленького резинового слоника, перебив кучу уток. Тир назывался «Сафари», я это хорошо запомнил. Дильс захохотал, сообщив, что очень логичное название — в призах наверняка не только резиновые слоники были, но и плюшевые тигрята, пластиковые носороги и поролоновые жирафы.       Дильс Вадим: это было так давно, а ты помнишь. Видишь, счастье — редкость!       Эф Swan: это просто счастье, связанное с отцом, он умер через год. Инфаркт. Упал прямо на работе.       Дильс Вадим: нда... Как ты перенёс?       Эф Swan: не особо понимая. Мама не хотела, чтобы я папу видел мёртвым. На похоронах я не был. Был сослан в деревню к бабуле. А там, как ты понимаешь, счастье бесхозно пораскидано — бери не хочу. Вот тебе речка, вот тебе качели из верёвок, вот тебе гуси, с которыми можно «воевать», вот тебе сосед Мишка, с которым мы лазили по огородам, объедая грядки с клубникой и горохом. Мы с Мишкой ходили караулить водяного! Сбегали ночью, выпадая из окон, и до утра лежали в мокрой траве, ползали по песку, бросали в «водяного» камни. Мишка чуть не утонул! Прикинь! Я его спасал!       Дильс Вадим: ооо, ты храбрый цыплёнок был!       Эф Swan: почему был? Я и сейчас не из трусливых! Лучше ты сейчас вспомни своё счастье!       Дильс Вадим: хм... Наверное, в детстве у всех счастье было. Например, у меня такой момент был, когда я в школьном театре играл пастушка Леля. Играл на флейте, весь такой лиричный, романтичный... Чувствовал себя не пастушком из сказки, а богом весны и любви. Особенно когда мне главная героиня, Светана*, косу заплетала и подпевала моей флейте. Я чувствовал, что все смотрят на меня, любуются. На следующий день получил сразу четыре письма от девчонок. Признавались в любви и предлагали дружить. Представляешь? Тогда я был счастлив.       Эф Swan: ты играл на флейте?       Дильс Вадим: да, а что такого?       Эф Swan: тебе косу заплетали? В парике, что ли, был?       Дильс Вадим: нет, у меня были длинные волосы.       Эф Swan: такие длинные, что можно было косу заплетать?       Дильс Вадим: да)))       Эф Swan: зачем же ты их обстриг? Круто было бы: препод и с косой! Иеххх!       Дильс Вадим: а у тебя длинные волосы?       Эф Swan: ты ж видишь на аве! Не очень длинные, косу не заплетёшь и даже хвост полноценный не завяжешь. А ты не ответил на вопрос, зачем обстригся?       Через длинную паузу:       Дильс Вадим: извини, я говорил по телефону. Мне нужно выключаться. Приятно было с тобой пообщаться.       Эф Swan: эээй! Стой! Куда?       Последнее я вскричал вслух.       — Так ты там в сетевуху какую–то играешь? — разочарованно протянул с кровати Серьга. — Что, продул?       — Продул, — расстроенно отозвался я, ибо увидел, что Дильс Вадим оффлайн. Факт, улизнул от ответа. Что там у него? Какая–то история с волосами? Или не с волосами? Может, действительно кто–то позвонил, что–то важное сказали... Блин.       — Я уж всерьёз стал опасаться, что ты там романы романишь, — поделился наблюдениями со мной Серёга, — больно уж у тебя лицо счастливое было. А ты, поди, с призраками рубишься? В Чостсе увяз? Сбежали от тебя призраки ебучие?       — Сбежали.       — Ничего, догонишь.       — Догоню.       ***       В четверг его пара. Я выпер с первой парты девчонок. Достал листы А4, грифели, чернильную ручку. Никаких ноутов, форумов, сникерсов и плееров. Короче, приготовился. Серёга решительно уселся рядом. Зашептал в ухо:       — Лебедь! С какого хуя ты всем перспективу закрываешь своей спиной? Неужели собрался конспектировать?       — Собрался! Серьга, чеши на задник, ты там ещё не все парты изрисовал!       Но друг не ушёл, остался караулить меня, непутёвого, кабы чего не вышло.       Вадим Александрович опять опоздал, правда, на пару минут. Опять суетливо начал рыться в портфеле, выуживая очки, флешку и попутно начиная лекцию.       — Видели Сезанна? — обратился Дильс к кому–то в сумку. — Грубоватые натюрморты. Рубленые портреты. Геометричные пейзажи. Ну, «Пьеро и Арлекина» же точно помните, там ещё непонятно, что Пьеро хочет от заносчивого Арлекина. Сезанн — уже не импрессионизм, да, — Вадим наконец нашёл очки, нацепил их на нос и только тогда оглядел аудиторию. — Принято называть его творчество постимпрессионизмом. Хм, а вы знаете, что Поля Сезанна друзья называли «медведем с нежным сердцем»? — это Дильс сказал конкретно мне, узнавая мой незабываемый лик. Разглядев на мне улыбочку и наглиночку, Дильс заглох, поджал губы и выразительно посмотрел на бутылку с водичкой на моём столе. — Удивительно, что именно в нежном сердце родилась манера, что будет фундаментом совсем не нежному модернистскому направлению. Кубизм! Я хочу сегодня говорить о нём. Поль Сезанн ещё не осознавал, что стал родителем чего–то нового, он просто оквадрачивал манерные импрессионистские контуры, уподоблялся первобытным художникам. Возьмём бутылку!       Дильс взял бутылку с моего стола и продемонстрировал её народу. Запоздало спросив меня:       — Можно?       — Должны будете! — нагло выдал я и получил локтем от Серёги в бок.       — Можно нарисовать сей объект реалистично, — препод схватил мел, повернулся к доске и умело провёл белые контуры, наметил светотень и даже живенько подписал этикетку на нарисованной бутылке. — А если изобразить в импрессионистской манере, что надо сделать?       — Размазать пальцем все чёткие контуры, рисовать ещё быстрее и желательно в другом цвете, перекрывая палитру, — высказался Серьга.       — Неплохо! Ну, а как поступит кубист? Он сначала нарисует анфас, — Дильс изобразил схематично простую проекцию, — потом сверху нарисует крышечку, тут он добавит вид сбоку, можно многократно повторяя контур, это же окружность, бесконечность. Теперь, чуть сдвинув, для динамичности — кружок дна. Вот сюда спираль подвесим — типа резьба. Так, а этикетку кубист сорвёт аккуратно и вот так примерно наклеит или вырежет буквы и распределит их по холсту. Можно наложить лучи солнца, раскрасить все проекции разным цветом. Красота? — Дильс повернулся к нам, демонстрируя рисунок и удерживая содранную этикетку у доски. Получилось интересно. — Это и есть основной принцип кубизма — расщеплять объекты, пространство и даже состояния на геометрические формы, на проекции, на детали.       — Так ведь и сознание расщепить можно, да и красота предмета теряется — бутылочный многочлен, куда там Гумилёву, у которого «бутылка поёт громче сердца мёрзлыми боками», — достаточно громко вякнул я.       Вадим запнулся в своей речи и удивлённо взглянул на меня.       — А для художника не всегда важно красоту сохранить! Гумилёва пусть иллюстрирует Петров–Водкин. Да и расщепление сознания может быть сознательной целью... Идея родилась в 1907 году, понятно, что в Париже...       И опять он заставил всех вытянуть шеи и забыть о своих планах праздно провести ближайшую пару. Я заметил, как Серёга агрессивно грыз ноготь большого пальца: внимателен до хмурости. Вадим Александрович, как великий и ужасный Гудвин, захватил соломенные умы студентов и начал выстраивать из кубиков, треугольников, многогранников, точек и букв футуристическое искусство Брака, Пикассо, Лоренса. Мелькали слайды на экране и разрозненные безумные мазки и плоскости начинали рассказывать о себе, становились понятными и гармоничными. Препод опять читал стихи, теперь Аполлинера, ходил по аудитории. Его голос не раздражал, его хотелось слушать. И я подумал, что его обаяние — это умение рассказывать, он из тех, кто десятки Шахрияров убаюкает и увеселит, у него дар говорить. Дильс вновь вовлёк нас в разгадывание названий и тем неизвестных нам картин. Вадим опять решил читать без перерыва и в экстазе лекции таки открыл бутылочку с водой и испил. Правда, тут же, как бы опомнившись, посмотрел на меня несколько испуганно, а я царственным жестом разрешил пить и продолжать анализировать кубистическое искусство.       В конце лекции, когда Дильс, выдохнув, улыбнулся прошедшему занятию и нам, глупым кроликам перед добрым удавом, я, упреждая его стремительный уход, соскочил и, увернувшись от лап Серёги, заявил:       — Вадим Александрович, у меня для вас подарок. Я вас нарисовал! Вот! Два портрета! — я смело выдвигаюсь к доске и на магнитик прижимаю два листочка. Дильс побледнел и сжался. А я продолжил в манере экскурсовода: — Вот, этот реалистичный. Вы здесь красивый, и пусть причёска так себе, лицо невыразительное, но в целом образ понятный, узнаваемый и уже полюбившийся. А это кубизм! Как вам? Жаль, у меня не было цвета. Только серые оттенки. Вот это ухо, это нос, а это ваш чудесный серый глаз, а это волна — ваша речь, её бы я сделал светло–жёлтой, солнечной. Губы я бы порозовил, у вас губы чувственные, хотя и не минетные, зато вот эта волна звука из них исходит. Остальные элементы лица я бы оставил чёрными, фиолетовыми, тут бы оставил серое, белое совсем убрать, немного мышиного. Получится декоративно, славно... но вы бы что взяли себе? Какой портрет?       — Я никакой бы не взял. Зачем вы меня рисовали?       — Вы мне нравитесь! — просто ответил я. — У вас интересное лицо, вы меня вдохновляете. Особенно ваш рот.       Дильс побледнел ещё больше, вынул из кармана пиджака платок, приложил ко лбу и прохрипел что–то несуразное:       — Я ничего... не сделал... я... спасибо, но... мне уходить!       Он обошёл мою героическую фигуру, схватил со стула портфельчик и стремглав зашагал на выход. Нихрена! Я догоню! Я выдернул флешку из порта процессора, сорвал портреты и унёсся вслед за преподом, успев крикнуть:       — Серёга, возьми мои шмотки!        Я побежал к кабинету кафедры истории искусства. Дверь не прикрыта плотно: предательски и призывно зияла щель. Я не хотел подслушивать, хотел тупо ворваться, не ожидал, что в столь позднее время кто–то кроме Дильса может там быть.       — Вадимушка, что–то случилось? Ты себя плохо чувствуешь? — узнал голос престарелой, рыхлой, сиреневоволосой Зои Ивановны, или просто бабы Зои.       — Нет. Всё нормально, просто душно в аудитории, — ответил Дильс.       — Что–то случилось, — задумчиво прошелестела баба Зоя. — Я же вижу. Сядь, я тебе налью чайку. И вот что, я думаю, что тебе пора походить к Абрамову, тебе всегда лучше после его сеансов.       — Зоя Ивановна, некогда мне ходить по психологам. Да и нормально всё. Я уже успокоился. Всё хорошо. Правда, — и даже я только по голосу не верю в его «успокоился».       — Не слушаешь старую женщину. А я вижу, что ты устал, что тебе нужно остановиться, иначе сорвёшься опять. Твоё бешеное расписание, аттестация, да ещё и девочка эта...       — Зоя Ивановна, мне так лучше, чтобы работы было много. Всё нормально, с Куликовой тоже всё в порядке. Я поехал, вас довезти?       — Нет, Вадимушка, я сегодня к внучку поеду.       Я понял, что нужно убираться от щели. Удрал вдоль по коридору вниз, заскочил в гардероб за своей колючей курткой, помчался к парковке. Успел раньше Дильса. Все владельцы авто уже почти разъехались. Осталось три машины. Вполне вероятно, что скромное Рено Сандеро цвета асфальта — это его. Спрятался за машину, так как из института вышел Дильс.       Вадим вздрогнул, когда я поднялся с корточек и опёрся на кузов Рено.       — Вы оставили это в кабинете, — я протянул преподу его флешку и два листа с портретами. — Слишком быстро убежали. Я вас напугал? Мои рисунки нужно было забрать, пусть даже вы бы их выбросили дома. Я хочу, чтобы вы их забрали.       — Молодой человек...       — Филипп.       — Филипп...       — Можете называть меня Фил.       — Филипп, что вам нужно от меня? Чего вы добиваетесь?       — Я уже сказал, вы мне интересны. Хочу писать у вас курсовую.       — Нет. Я вас не возьму.       — Возьмёте. От хороших студентов не отказываются. Вы чем–то больны? Или вас так напугало слово «минет»?       — Я не привык общаться с хамами. Мне не нравится ваше поведение, то что вы...       — Вас рассматривал? Раз рисовал, то рассматривал. Обещаю вам портреты с каждой лекции. Вы не сможете мне запретить.       — Я не понимаю. Зачем всё это? Я узнавал, вы перспективный график, дизайнер, вас хвалят, зачем вам я? Хотите, поставлю экзамен автоматом?       — Не хочу. Вы боитесь меня? Пока не стоит. Довезите меня до Дмитровского проспекта. Оттуда я быстрее до общаги доберусь, — я нагло открыл дверцу (а он уже успел пискнуть сигнализацией и клацнуть блокировкой) и плюхнулся на переднее пассажирское сиденье.       Вадим в растерянности завис со своей стороны машины, но всё же через небольшую паузу открыл дверцу и залез на место водителя:       — Такого хамства я не встречал ещё в институте. Вы не боитесь, что я надавлю и вас выпрут из института?       — Пф–ф–ф... На каком основании? Практически выпускник, иду на красный диплом. Собираюсь в магистратуру. На каком основании выпрут? Я к вам даже пока не приставал.       — А собираетесь?       — Вадим Александрович, называйте меня на «ты». И поехали уже!       Дильс покачал головой, сжал губы и — оп! — поправил волосы за ухо. Я вовремя заткнул себе пасть, чтобы не спросить, не длинными ли были раньше у него волосы? Машина фыркнула, зашумела — и мы покатились на суетливые, запруженные улицы города. Пробки! Обожаю! Я же не буду молчать всю дорогу. А он за рулём — заткнуть уши не сможет. Поэтому я начал вещать. О чём? О кубизме. О Пикассо. О том, что мне не нравятся художники, которые просто изобретают форму, о том, что счастливый художник неинтересен, о том, что Пикассо, конечно, великий, но «не мой», о том, что кубизм расщепляет сознание.       — Хотя ваш портрет в кубизме мне понравилось рисовать. Занимательно.       — Кубизм расщепил тебе сегодня мозг. И сейчас ты расщепляешь мозг мне, — отреагировал Дильс.       Я улыбнулся. Он назвал меня на «ты». А свои портреты, написанные моей рукой, убрал в портфель. И пусть он хмуро смотрит на дорогу, сжимает зубы, нарочито молчит, я же знаю: от меня не уйдёшь. _____________       *Светана и Лель – герои древнеславянского мифа.