Филофобия

                    Когда я вернулся с псиной с прогулки, Вадим спал как был — в рубашке, в брюках — под пёстрым лоскутным одеялом. А я–то приготовился воевать с ним за то, чтобы остаться! Наверняка сработало лекарство. Я пристально рассматривал лицо спящего, рядом вглядывался в лицо хозяина Ларик. Ничего особенного. Лицо среднее арифметическое, мужское, хотя и довольно–таки молодое, несмотря на очевидные тени и припухлости под глазами: брови густые и тёмные, ресницы короткие, нос крупноват, но это не хищный клюв и не воинственный профиль гладиатора — слишком изящная переносица. Губы тонкие и несимметричные, пожалуй, чувственными их не назвать. Зато лоб широкий, ровный, умный, сейчас он разглажен, светел и спокоен, без залома близ правой брови. Там только светлая, еле заметная полоска–морщинка. Я тихонько провёл по ней пальцем. Ларик утробно зарычал.       Хорошо–хорошо, не трогаю твоего больного хозяина. Теперь у меня было время осмотреться.       В комнате полно странных вещей. Рядом с подиумом со стены изогнулась рука странной лампы, роль абажура у которой играла солдатская каска со звездой на лбу. Тут же две странные композиции: на низких подставках сложены стопкой книги так, что создавали спиральную башню высотой не менее метра. Сверху — как колпак — стеклянный сосуд с пимпочкой–держалкой в качестве открывашки. Вдоль стены, заклеенной серыми обоями (в отличие от противоположной стены — бордовой), стояли банки с красками, олифой и грунтовкой. Здесь притулился и ящик, плотно обтыканный разнообразными кнопками так, что создавался эффект кольчуги; в ящике ножницы, плоскогубцы, гвозди, ножи, резцы, ещё какие–то инструменты. На полу жёсткая циновка. Предметами мебели был круглый столик, мольберт, бочка и кресло. Кресло при детальном рассмотрении напоминало человеческую фигуру, с мягких подлокотников свисали «кисти рук с толстыми пальцами», из–под ножек выступали большие тапкообразные ступни, на подголовнике редкими полосками кожи торчком стоял чубчик и краснели «уши». Все вещи были уникальные и, я подозреваю, самодельные.        На окне простые вертикальные жалюзи. Я решил их закрыть, так как с чёрного неба за мной плотоядно подсматривала луна, да и в жёлтом окне дома напротив недвижно стоял какой–то мужик. Но когда я прокрутил нужный шнурочек и планки жалюзи, которые мне сначала просто показались коричневыми, закрылись, я обнаружил, что на них есть рисунок. Пришлось включить свет — любопытство сильнее, нежели попытка сохранить сон Дильса. На потолке зажглась люстра в форме гигантской лампочки накаливания. И на ребристом панно–жалюзи передо мной предстала странная картина. Коричнево–терракотовый неровный фон. По центру — абсурдная шняга в форме недоделанной то ли рыбы, то ли наутилуса, то ли каноэ. На хвосте у шняги полумесяц. Эта придурь явно «морское существо», хотя синего, голубого, лазоревого цветов нет. Сбоку три штриха, подобные стилизованным волнам, перекатам, в другом углу явно скобки крыльев чайки. Объект полосато раскрашен охряным, тёмно–зелёным и другими благородными цветами, на нём примитивные фигурки нескольких человечков, как будто писал первобытный живописец. Тут же что–то типа домика с циновкой. Кругом «летают» чёрные круги, мозаичная рыбка без плавников, какая–то палка. Но сверху ещё одно изображение. Я даже дотянулся, потрогал. По тёмному фону выцарапано до белого футуристическое строение с башней и окнами. Первобытность и советский конструктивизм — единство и борьба противоположностей. Смутно знакомая картина. Где–то её видел. Сфотографировал шикарные жалюзи на телефон. Поддавшись некоему детскому инстаграмному инстинкту, сфоткал на телефон и стеклянные тубы с книгами, и индейскую бочку, и сиреневое телесное кресло, и озадаченного Ларика, и Дильса… Его несколько раз. Ближе, ближе, только рот, только лоб. Что бы ещё сфоткать? На кухне увековечил список Босха. Потом вспомнил, что на мольберте ведь тоже какая–то картина, там сверху ещё мои листы с портретами.        Аккуратно снял листы… и охуел. Встал, рот открыв. На полотне я. Вернее, не я. Эф. Белокурый юнец со вздёрнутым носом, с медовыми глазками и удивлённо полуоткрытым ртом. Эф. Мигрант–эстонец. Я, юный, стою, распахнув полы какого–то пальто навстречу зрителю, а внутри вместо тела много переплетённых образов: качели, мазки неба, колокольчики, шары, вертолётики, машинка, мороженое, игрушечный слоник, речка, гуси вереницей, футбольный мяч, рогатка, завитки ветра с пыльцой летних цветов, смешной испуганный водяной… Картина не окончена, несколько объектов только схематично намечено, да и фон куце–светлый, тонировать он начал его только с угла, сверху. Но, даже несмотря на незавершённость, идея понятна: серая действительность и Эф, который нараспашку делится летом, светом, брызгает с картины счастьем и молодостью. Мне вдруг стало не по себе. Он заблуждается. Я не такой. Блядь… даже сердце заныло. Я аккуратно прикрепил на мольберт поверх Эфа листы с портретами Дильса: реализм, кубизм... а символизм в его портфеле. Выключил свет и тоже одетый — в толстовке с полуматершинной надписью и в чёрных грязно–модных джинсах — осторожно перелез через Вадима на подиум, притулился на другой конец подушки–колбаски, тихонько пододвинул к себе пёстрое одеяло и закрыл глаза. Чтобы спать. Ларик, убедившись, что его хозяина никто не трогает, удалился к себе на кухню — зырить Босха при свете луны.       Конечно, я не мог заснуть. Эта шняга медленно качалась на жалюзи, злодейски белели листы поверх портрета Эф, гулко тикали часы, которых я вообще не разглядел, дышал Дильс, пах рядом… Пахла кожа и волосы — запах тёплый, но тусклый, мужской, но нерешительный, исподволь, вскользь, робко. В тот момент, когда я забрался носом в его затылок, он вдруг дёрнулся. Пришлось стремительно приземлиться на подушку и притвориться спящим. Ничто так не помогает уснуть, как роль спящего человека. Дильс медленно ворочался. Я изображал выпадение из реальности, обезволив лицо. Так и выпал, незаметно отключился.       Но ночью просыпался. Правда, не въехал, что проснулся. Подумал, что это сон, так как не узнал обстановку. Дильс не лежал рядом. Сидел в кресле, склонив голову на руки. Его я тоже не сразу узнал. Он переоделся. Был в каком–то домашнем трикотажном одеянии. Понял, что не сплю, только когда он вдруг выпрямился, прищурился, вглядываясь в мою сторону. Потом Вадим перегнулся через руку–подлокотник кресла и поднял с пола ноут. Открыл, ткнул — и его лицо осветил голубой магический свет. Он стал что–то перебирать на клавиатуре. Закусывал губу, хмурил лоб, иногда разминал себе мочку уха. Блин, хочется посмотреть, что он делает в ноуте! К парам готовится? Или почту смотрит? Или общается? Со мной… фейковой личностью. Недвижно лежать — это значит капитулировать перед сном. И я вновь сдался.       Утром меня разбудил Ларик, стаскивая с меня одеяло. Вот тварь! Это он меня гулять решил потащить? Нихрена себе, борзый пёс! Быстро он меня приспособил к своим нуждам! А где же твой хозяин? Я сладко потянулся, захотелось хотя бы на пару минут снять джинсы, типа не пижама! Но обнажаться не стал, сделал несколько упражнений, поворотов, отжиманий, похрустел косточками, попрыгал. Готов к труду и обороне! И тут же услышал щёлк в ванной комнате. Хозяин, значит, был в душе.       — А я встал! И было бы неплохо позавтракать! — крикнул я, направляя мессидж в коридор. — Там шпикачки вчерашние. Я их в суперхолодильник положил.        Почувствовал, как в коридоре образовалась гнетущая тишина. Он там не собрался испариться или телепортировать? Надо идти. Потопал в коридор. Вадим стоял, прижав спиной дверь в ванную комнату, насторожённо уставился на меня. Волосы дыбом — мокрые, глаза вновь серые — испуганные, торс голый — безволосый и плоский, низко обхватили бёдра трикотажные длинные штаны — обидно… Прошёл нагло мимо утреннего свежего препода, прямо в кухню. Стал играть роль раздражённого постояльца гостиницы:        — И что это за холодильник? Это холодильник нормального человека? Туда ж только полдник для гнома уместится да бутылка водки! Так–с! А микроволновка? Что? И микроволновки нет? Нихрена се каменный век! А как разогреть? Где сковорода? Вот я знаю, что вам надо подарить на ближайший праздник, — я потряс лоточком с колбасками из «Марты и Ганса» и вопросительно вперился в Дильса, что в проходе окаменел.       — Я разогрею, — наконец «разговорился» он. Забрал у меня лоток и вытащил из духовки сковородку. Пшикнул спичкой — и зашкворчало, запахло, завеселело.       После того как я совершил водные процедуры, всё оказалось готово и я, чистенький, явился за своей порцией шпикачек. Выяснилось, что единственная тарелка в доме приспособлена для палитры акриловых красок. Дильс сидел прямо на подоконнике и тыкал вилкой в сковородку, что опасно расположилась рядом. Я по–хозяйски сдвинул всё, что стояло на подоконнике, и уселся рядом с хозяином квартиры на горячий кружок–след от сковороды. Саму шкворчащую посудину пришлось держать на весу за пластиковую ручку. Потом оказалось, что вилка как бы тоже одна. Поэтому сначала ей доел Дильс, потом я. Кружка. Чёрт! Тоже одна! Я аж взвился! И Ларик мне подлайкнул. Что это за быт? К нему никто и в гости не приходит? Так и пили кофе с разных краёв единственной кружки, поочерёдно. Дильс внимательно слушал мою ругань. И когда уже всё было выпито, спросил:       — Возможно ли такое, что ты не будешь распространяться о том, что ночевал у меня? И есть ли у меня шанс как–то… ну…       — Избавиться от меня? Хм… Такого шанса нет. А по поводу «распространяться»… Я ж не придурок, понимаю — педагогическая этика! Эта незабываемая ночь останется только в моём воспалённом воображении! И вот как можно жрать, смотря на Босха? Можно было бы и прозрачные натюрморты Петрова–Водкина скопировать!..       Дильс тяжело вздохнул и впервые скомандовал:       — Всё, пора ехать, а то застрянем в стояке, а у меня первая пара есть.       В машине мне-таки удалось мало–мальски пообщаться с Дильсом. Он рассказал, что на жалюзи скопирована картина Кандинского «Причудливое», причём сделана в технике граффити — баллонами; блин, я и не рассмотрел. Сообщил, что Ларик — это неудачный экземпляр из помёта аляскинского маламута. Брак экстерьера заключался в очень невысоком росте, тщедушной груди и голубых глазах: оказывается, маламутам не положено иметь северный взгляд, а Вадима как раз это и привлекло. На самом деле пса зовут Ларго, и ему шесть лет. Дильс сказал, что пишет он сейчас редко, но было время, когда спать не мог — пёрло на образы и на работу, что выставлялся в галерее современного искусства у мадам Парфеньевой и на Солянке, что в фойе института на втором этаже висят две его работы. Про Босха он сказал, что выводил его два месяца на кухонной стене, болел им тогда, погрузился в воспалённое полусредневековое сознание художника. И уже когда мы подъехали к академии, я не мог не спросить:       — Моё время на сегодня заканчивается, а я всё ещё не узнал самого главного: то, что было вчера с вами, — это болезнь?       — Филипп, я не хочу об этом говорить, — ответил он тихо и упёрто.       — У вас дома открытая коробка таблеток с антидепрессантами, их явно выписал врач.       — Нам пора, выходи.       — Но самое интересное — это то, что этот приступ был спровоцирован не наглым мной, а тем холёным мужичком, что назвался вашим однокурсником Гариком.       Дильс раздражённо стукнул по рулю, угодив по гудку, и стал выбираться из машины. Мне тоже пришлось вылезать.       — Этот Гарик, если вы помните, спросил, не ваш ли я парень? — не унимался я, задавая вопрос уже через корпус авто на улице. — Я, кстати, ответил, что «ваш–ваш». И сделал вывод: вы гей.        Дильс включил сигнализацию, резко развернулся и пошёл от меня по направлению к институту.       — Меня это не пугает! — заорал вслед я. — Наоборот, заводит! И ещё, мне не нравится этот Гарик!       — Ну ты идиот! — раздалось у моего уха. Блядь, я подскочил от неожиданности. Серёга! — Значит, ты всё–таки достал Дильса?       — Но–но! Я его спасал, между прочим! И пока не достал, видишь ведь — сбежал, гад!       У нас сегодня две пары. А после меня ждал допрос с пристрастием. Серёга — тот, кто болтать не будет, поэтому я рассказал об «ужине» в пивном ресторане, о Гарике, о приступе, показал фотки на телефоне, все, кроме последней — мой друг узнал бы Эфа. Серёга потребовал визитку Гарика, что я предусмотрительно сунул к себе в карман. Там написано: «Рекламное агентство полного цикла «Медиа–топ». Креативный директор Чернавский Игорь Северинович». Телефон, мыло, факс прилагались. Мы ввели это имя в поисковик интернета. Там его опознали. Среднестатистический карьерист. Заканчивал нашу академию, но художником не стал. Фирма «Медиа–топ» принадлежит Чернавской Ю.А.: то ли парень семейный бизнес продвигает, то ли подженился с прицелом. Вообще, этот Игорь–Гарик красив, с этаким отливом благородной импозантности и уверенностью в собственной неотразимости. Серёга заявил, что копать нужно именно в этом направлении (он уже собрался копать?). Он же посоветовал погуглить термин «паническая атака» (откуда он это знает?), так как посчитал, что приступ Вадима — это оно и есть!       Конечно, мой креативный друг заценил все эти арт–объекты в доме у Дильса, решил, что сегодня же сядет шить одеяло в печворк, но с блестящим черепом по центру. М–да… вечер обещает быть томным. К Салу, что ли, пойти? Но и это оказалось обломным вариантом: Ванька уехал домой, что–то там случилось.       Поэтому под периодический шум машинки и матершинные разговоры Серёги с тканью («Что ты выёбываешься, не морщись! С хуя ли такая маленькая тканюшка? Ах ты, блядиночка моя серебристая, на зубик черепушки тебя пришпандорю!») я решил погрузиться в увлекательный мир сетевой переписки. Включил «Вконтакт». Куча сообщений за два дня отсутствия. Но меня заинтересовали только три. От Дильса. Ага, время отправки сегодня в 02.13. Значит, когда я просыпался — это он мне катал сообщение.        Дильс Вадим: Привет, Эф. Мне захотелось с тобой поговорить. У вас сейчас час ночи. Ты, наверное, спишь? Или лучше, если ты развлекаешься где–нибудь. А я сегодня уже выспался. Так получилось. И мне не спится. Как ты представляешь бессонницу? Я так.        И тут же картинка: в фиолетово–медовой, сиренево–бордовой гамме в дымке просвечивали тела, что ворочались, беспокойно ожидали сна. Кое–где белый аромат дрёмы и чёрные дыры забытья.        Дильс Вадим: это Доротея Таннинг, американка. Вообще–то она сюрреалист, но это я бы абстракционизмом назвал. Здесь сюжет не задан. Я показывал эту картину одному человеку, он сказал, что видит какую–то борьбу, борьбу демонов. Я люблю абстракционизм. Он не только воображение будит, но и иногда оказывает терапевтический эффект. Когда у меня случаются приступы депрессии, я разглядываю Клее. «Основную дополнительную дорогу» или «Золотую рыбку». Или Кандинского, что–нибудь поспокойнее. Помогает…        Следующая запись через двадцать минут.        Дильс Вадим: Я бы хотел, чтобы ты рассказал мне, что тебе снится. Ведь молодым оптимистам должны сниться какие–нибудь диснеевские мультфильмы или приключенческие фильмы… Скажи, что это так!       И я решил ответить, рассказать.        Эф Swan: как жаль, что я не увидел твоих сообщений ночью. Интересная картина. И про Клее я много слышал. Расскажи мне про него при случае)))       Мультфильмы мне, конечно, не снятся. Да и приключения тоже. И вообще, большинство снов я напрочь забываю. Но мне иногда снится сон, как будто я — собака. Что–то типа лайки. И я ищу хозяина. Перед глазами асфальт–асфальт… Иногда вижу следы, они светятся сиреневым цветом, бегу по ним… Вижу ноги, пытаюсь догнать, но не получается. Человек иногда от меня убегает, а я начинаю злиться, рычать. Прикинь, однажды меня в таком сне побили какие–то изверги люди, а на следующий день меня упекли в больницу, ввязался в драку в одном клубешнике. Вот недавно такой сон приснился, где я собака. Только в этот раз меня хозяин выгуливал, а я на кого–то нападал… Точно не помню, но бред! Вот такие вот мультфильмы! А у тебя есть собака или кот? Может, будешь моим хозяином?)))        Что характерно, в этот раз я даже не врал. Почти. Только порода меня как собаки была небезобидная. Я знал, что я ротвейлер, причём какой–то маниакально настроенный, плохо выдрессированный. И по поводу последнего сна: я там загрыз кого–то. Проснулся оттого, что больно щеке и вкус крови во рту. Понял, что надкусил во сне. Такие вот сновидения у одуванчика Эфа! Дильс же вышел на связь только через день.        Дильс Вадим: неожиданный сон… Юнг говорит, что повторяющиеся сны — признак неразрешённой внутренней проблемы и их нужно «читать» символически. Если человеку снится постоянно, что он летает, это значит, он хочет свободы, у него внутренняя потребность вырваться из–под чьей–то опеки. Если во сне появляется голым в публичных местах, то у него фобия унижения, публичного неодобрения. А у тебя собака… А это каждый раз один и тот же человек? Ну, твой хозяин во снах?        Эф Swan: вроде бы один…        Дильс Вадим: и ты ни разу не видел его лица во снах?        Эф Swan: ни разу. Только чувствовал, что надо успеть его спасти, надо догнать, надо не отстать…        Дильс Вадим: по Юнгу это неосознанное стремление найти смысл, боязнь упущенных возможностей, поиски, поиски, поиски… Ты молод, это объяснимо.        Эф Swan: а у тебя бывают повторяющиеся сны? Только не увиливай!        Дильс Вадим: я всегда куда–то падаю, меня толкают, я цепляюсь, руки в кровь, и всегда не выдерживаю, лечу–у–у–у…       Эф Swan: и что это обозначает?        Дильс Вадим: да ничего хорошего))) Я тебе обещал про Пауля Клее рассказать.        Эф Swan: и всё–таки увиливаешь… И что там с Клеем?       Дильс Вадим: умер в изгнании с клеймом художника–дегенерата. Но его картины звучат, они музыкальны…       Вадим сначала убеждал меня, что «маски» и кубики Клее — это шедевр. Потом перешёл на Мондриана, Кандинского и, конечно, на Малевича. Я, как шизофреник, уставился на «Пять домиков», на «Красную кавалерию», прищурился к «Белому на белом» и провалился в чёрный круг. Что–то даже голова закружилась! Я пообещал подумать над тем, как «озвучить» абстрактное искусство. И несколько вечеров вместо работы над дипломом по теледизайну к каналу о науке я копался в залежах мировой музыки, слушал и прислушивался к картинам. Потом взывал в «контакте» к Дильсу и отчитывался. Он удивлялся, радовался совпадениям, спорил, подкручивал мне у виска и насмехался. Я обругал его «старым дегенератом», когда он не оценил композицию «Morcheeba» — «Фрагмент свободы» для озвучки «Древнего звука» Пауля Клее. Он, видите ли, представляет цветомузыкой армянский дудук. И даже отправил мне магическую мелодию. Переливчатый, но в тоже время простой и лиричный древний восточный голос свёл меня с ума (Серёгу тоже). Я, конечно, согласился с тем, что его выбор лучше, но только про себя — в сети спорил с Дильсом всё равно.       Одновременно с музыкальными вечерами были и прозаические дни. В понедельник и вторник поймал Дильса в столовой, совершенно наглым образом выбрал ему меню, повелев есть только радостные блюда — не пережёванное полумясо–полухлеб в виде котлет, не безвкусный рис, не подсохшие трупы сдобных булок. Винегрет — поярче, харчо — поострее, банановый десерт под шоколадом — посчастливее. Заставить пить вместо депрессивного несладкого кофе жизнеутверждающий зелёный чай не смог. Его выдувал каждый раз Серёга, который, кстати, скорее, чем я, будет писать курсач у Дильса, так как они живенько спелись во время совместных обедов по поводу арт–объектов из военного обмундирования (Серёга честно сказал, что знает о лампе с плафоном в виде каски).       В четверг его пара. Я сел не за первую парту, а в центр аудитории. Дильс, которого я только что кормил в столовке, опять нарочито смотрел сквозь меня. Хотя мою готовность он заметил всё–таки и даже закатил глаза, дескать «как ты меня достал, Филипп Лебедь!». Я предполагал, какая сегодня будет тема, поэтому принёс с собой пастельные мелки и митант*. И я был прав. «Беспредметное искусство. Абстракционизм».       За работу я принялся с самого начала, так как нужно было успеть за пару. Поэтому «блеснуть» своими знаниями о шедеврах нонфигуративного искусства не успевал. Вякнул только, что знаю понятия «имманентность» и «супрематизм», назвал картину В. Кандинского «Причудливое», «угадал» название работы Клее: «Тут какой–то звук!» Но я был занят портретом. Всё пространство митанта я стал покрывать большим количеством разноцветных толстых галочек — фиолетовых, серых, синих, бордовых. Но в центре в ряд с наклоном выстроил галочки красные и жёлтые, которые образовали пронзительную неровную линию, что постепенно растворялась и тонула на концах в тёмном мареве сине–сиреневых птиц. Эта линия мной изучена очень хорошо. Эта неровная линия — разрез его губ, для верности я ориентировался на фотографию в телефоне, так как с натуры скопировать было невозможно. Под конец я затёр пальцем края бумаги, превращая карканье птиц в тёмную тучу.       Дильс видел мои старания, наверняка. Поэтому решил трусливо удрать. Практически без предупреждения, не закругляя красиво лекцию, он выхватил из разъёма флешку и бросился наутёк, велев уже возле двери «всё здесь выключить, закрыть и идти по домам». Вот гад! Но я не я буду, если не догоню. Тем более он побежал на кафедру за пальто: преподы там раздеваются. Я бесцеремонно ворвался в кабинет (а риск, что на кафедре есть другие люди, очень велик) и сразу воткнулся в его тело. Вадим уже схватил пальто и приготовился стартануть к машине.       — Вот! — Я припечатал фиолетово–серый рисунок к его груди. — Как это вы решили сбежать без моего портрета?       — Чёрт! — в сердцах проговорился Дильс и развернул рисунок к себе. Стал изучать, хмурясь. — Это я? А при чём тут птицы?       — Это ваше видение; может, это и не птицы, а просто рябь жизни. Но если остановиться на птицах, то по Босху птица — символ похоти и тревоги. А линия здесь… она повторяет линию ваших губ. Вот тут… — Я провёл пальцем по разрезу его рта. Нежно получилось, но он дёрнулся, в панике оглянулся, переступил, пытаясь меня обойти, но я удержал его за руку: — Пригласите меня в гости сегодня! Я по Ларику соскучился! Или хотите, я покажу вам злачные места неформалов города, в «Харибду» сходим!       — Я был в «Харибде»! И я не приглашаю тебя в гости! Прошу тебя… не…       И тут в кабинет вошла баба Зоя. Блин! Мне пришлось отдёрнуть руку. А Дильс миленько улыбнулся Зое Ивановне, латиноамериканским движением обошёл мою фигуру и, весело попрощавшись, хлопнул дверью. Я, конечно, тоже ринулся к дверям. Но вдруг баба Зоя жёстко (что неожиданно от неё) остановила меня:       — Филипп, останьтесь. Сядьте здесь. Нам нужно поговорить. — Я не привык хамить старым людям, да и что–то мне подсказывало, что надо с ней поговорить. Я сел, а преподавательница, грузно переваливаясь на больных ногах, забралась за свой письменный стол, подперев грудью столешницу. — Итак! Я вижу, что вы преследуете Вадима Александровича. И это было бы совершенно не моё дело, но ваши действия могут спровоцировать у него срыв. Он изменился за последнюю неделю. Я полагаю, что причина этому вы.       — Вы ошибаетесь, причина не я. А вот… — я достал из кармана визитку Гарика. Баба Зоя надела на нос очки и всмотрелась в надпись. — Зоя Ивановна, я хочу ему помочь, мне он очень нравится. И я понимаю, что у него какие–то психические или психологические — не знаю, как правильно — проблемы. Расскажите мне об этом Чернавском и о Дильсе.       — Помочь он хочет. Его нужно тащить к психотерапевту, вот и вся помощь! Значит, они виделись? — быстро поменяла тон преподавательница. Я кивнул. — Неделю назад? — Я кивнул. — И как он отреагировал?       Мне пришлось рассказать о том вечере. Зоя Ивановна слушала не перебивая. У неё зазвонил телефон, но она нажала «отбой». И вдруг она достала сигареты, смачно закурила. И даже предложила мне, пододвинув пачку «Winston» и зажигалку.       — Я мало что знаю о его болезни. Это какая–то социофобия. Полагаю, связанная с боязнью близких отношений, со страхом довериться человеку, боязнь влюбиться. Вадим не всегда был таким. Что–то произошло на выпускном курсе тогда. В один день! Я нашла Вадима во дворе своего дома лежащим на скамейке. Это был май. Я сначала подумала, что какой–то сучёныш–бомж зассыт нам скамейку, хотела его растолкать и выгнать. Но когда он повернулся ко мне, я узнала Вадима. Опухший рот, мёртвые глаза, грязный, в мокрой, вонючей одежде, с синяками на шее. И главное: клочьями состриженные волосы, на затылке выбрита какая–то буква, там же ранки от бритвы, течёт кровь. А у Вадима раньше были очень длинные волосы, красивые, пепельные, густые. Я не могла оставить его там, Вадим пусть и не мой ученик, но нравился мне. Он был всегда живой, задорный, неунывающий, смешливый, вертлявый. Мальчишка! На сцене выступал, пел, танцевал. Подавал надежды как график. Ездил от академии на форум во Францию. Вокруг него всегда была жизнь. Любо–дорого посмотреть. А тут… Смерть в глазах. Понимаете, Лебедь, даже слёз не было, как пустыня. Я потащила его к себе. Отмывала, пыталась накормить, побрила голову полностью, выспрашивала. А он молчал. Я думаю, что его изнасиловали. Мне хотелось воздать ублюдкам. Но он молчал, не говорил кто. Он вообще молчал. Пришлось мне обратиться к своему знакомому, доктору психологических наук, Абрамову. Там на сеансах он и заговорил. Но ведь меня там не было, а Анатолий тайну пациента не выдаст… Вадиму перенесли срок диплома и госов. Он не был на выпускном. В деканат приходил Игорь Чернавский, говорил, что потерял друга. Требовал, чтобы его искали. Я видела, он переживал. Декан, Лев Семёнович, говорил с Чернавским. Тот ничего толком не разъяснил. Сказал, что были вместе на вечеринке, а потом Вадим пропал. Что якобы он ничего не знает и не понимает. Игорь много раз повторял: «Он мой лучший друг! Он мой друг! И я у него единственный друг!» Но я также видела, что Чернавский врал, глазки бегали у красавчика, фальшиво как–то переживал: не за Вадима, а за себя. Они ведь действительно были друзьями лучшими. Многие даже думали, что не только друзьями. Вадим, конечно, был талантливее, и рисовал технично, и проекты придумывал, и сценарии писал, и диплом его — просто великолепный. А Игорю он помогал, продвигал его, смотрел на него… восторженно, что ли. Хотя чему там восторгаться? Посредственность, хотя пустить пыль в глаза мог, а в науке только верхушки посшибал… Вот и вся история. Я убедила оклемавшегося Вадима остаться у нас на кафедре, поступить в аспирантуру. Что он и сделал, съездив подлечиться куда–то в Норвегию, на фьорды. Но в себя он так и не вернулся, тот смешливый мальчишка не прорывается даже, похоронен внутри…       Зоя Ивановна докурила сигарету и, будто опомнившись, захлопотала, открывая форточку и махая руками, типа дым можно так разогнать.       — И как ты сможешь ему помочь? По–моему, так ты только усугубляешь его боль.       — Смогу. Я подумаю как. Спасибо, что рассказали. Я вам обещаю, что вреда ему не причиню. Можно ли у вас попросить адрес профессора Абрамова? __________________ *Митант — специальная бумага для творчества, шершавая, цветная, наполовину сделанная из хлопка, пропитанная, как правило, желатином для прилипания пастели и угля.