Филофобия

                    — Поймите, молодой человек, я не могу обсуждать с вами проблемы своих пациентов. Ни при каких обстоятельствах, — необыкновенно мягко и убедительно сказал профессор. Анатолию Моисеевичу лет шестьдесят: белая аккуратная бородка и полинявшие поредевшие волосы на макушке, неопределенного цвета лукавые глаза, вокруг которых сеть хитрых морщинок, висящие бульдожьи щеки и очки почти невидимые, без оправы. Профессор, как его все и представляют. Зоя Ивановна не просто дала мне адрес своего приятеля, она позвонила ему и попросила встретиться со мной. И вот в пятницу — после пар — я на другом конце города, в белой комнате, полулежу в широком обалденном усыпляющем кресле фисташкового цвета. Напротив меня сидит за маленьким столиком с орхидеей в стеклянном фужере этот вкрадчивый человек.       — Я понимаю, и я пришёл не за этим. Я хочу знать, что это за болезнь, как мне себя вести с Вадимом, как ему помочь.       — А если я вам скажу, что это не болезнь. Просто аддиктивное поведение. Люди живут в таком состоянии и счастливее некоторых; более того, зачастую это типичное состояние творческих личностей.       — Анатолий Моисеевич, я был свидетелем приступа или, как там, панической атаки, поэтому не считаю, что это состояние нормально.       — Вы испугались, пожалели Вадима, поэтому возникло решение прийти ко мне. Это и есть ваша мотивация?       — При чём тут моя мотивация? — меня начало раздражать это мягкое хождение вокруг популярного адреса на три буквы. — Я хочу говорить о Дильсе, а не о себе.       — Не нужно кипятиться, — психолог поднял руку ладонью ко мне. — Это самое важное. Ваша мотивация. Если это сиюминутный порыв, то вы только навредите Вадиму. Сегодня вы полны решимости, завтра у вас находятся новые идеи и проекты, послезавтра вы оставляете его. И тогда никаким гипнозом не вытащить из депрессии пациента.       — Почему вы решили, что у меня появится «новый проект»? — всё ещё запальчиво высказался я.       — Я не решил. Я спрашиваю. Вы ведь молоды, я уверен, эмоциональны, значит, увлекаетесь идеями. В чём же ваша мотивация? Насколько вы готовы потратить себя? С такими, как Вадим, трудно.       — Я не думал об этом. И я не знаю, как назвать то, что чувствую к Вадиму. Я вам расскажу. Мне часто снится, что я собака. Что я ищу хозяина, бегу за ним. В таких снах меня били, кормили какими–то костями и даже хвост купировали. Представляете? — я неловко хмыкнул, выдавив из себя усмешку.       — А какая ты собака? Маленькая? Большая? Породистая? Или дворняга? — незаметно перешёл на «ты» профессор, и ни усмешки, ни недоверия в этих лукавых глазах я не увидел, лишь настоящий интерес.       — Я — ротвейлер, чёрный, сильный…       — Что ты знаешь о ротвейлерах?       — Ну… немного, я не собачник. Но у отцовского друга был ротвейлер. Очень серьёзный пёс. И однолюб. Ревновал дядю Юру ко всем в районе видимости, всегда настороже. Сильная собака, опасная, не боится людей. Когда дядя Юра погиб, его Лорди никого так и не признал, ни из чьих рук не ел, превратился в бешеного голодного пса, выл по ночам как волк. Бросался на всех, даже на детей. Мой отец, он военным был, пристрелил Лорди…       — Ты себя видишь в образе Лорди?       — Нет, это я только сейчас вспомнил. Я — просто какая–то собака, без клички. Я вообще себя не вижу со стороны, просто знаю, что я — ротвейлер. Бегу за хозяином, ищу его.       — Находишь? Догоняешь?       — Обычно нет. Но в последний раз... Я увидел, что за хозяином идёт какой–то человек, преследует его. И я напал. Впился в горло и стал захлёбываться кровью этого злодея. А хозяин стал меня оттаскивать, расцеплять пальцами мои зубы, уговаривать, приказывать... — Мне вдруг стало душно, на лбу выступила испарина пота. — А можно открыть форточку?       Анатолий Моисеевич, как волшебник, материализовал стакан с водой и пискнул пультом от кондиционера.       — Тебе было страшно оттого, что ты загрыз человека?       — Нет. Я вообще не понял, что загрыз до смерти.       — Но сон страшный… Ты испугался, потому что увидел хозяина?       — Да. Это был Вадим.       — Хм… А когда это было? Ты уже хорошо знал Вадима?       — Нет. Я, конечно, видел его раньше в институте, знал, кто он, но не обращал внимания. Сон был после первой же лекции и первой же болтовни в инете.       — Ты общаешься с ним виртуально?       — Да. Благодаря этому я его знаю несколько больше.       — Ты общаешься с ним от своего имени?       — Нет, — я покраснел, — ну, так получилось. Не специально.       — Филипп, ты испытываешь к нему сексуальное влечение?       — Не знаю, — я совсем сдал, и мне резко стало холодно. — Можно закрыть форточку… то есть кондёр…       — Я останавливаюсь, скажешь, если захочешь… — он поднял обе руки ладонями ко мне. — Я с тобой выпью чая…       Анатолий Моисеевич встал и мягко, по–лисьи, прошёл к высокому столику в углу, налил из мини–кулера кипяток и заварил чай. Аккуратно поставил кружку на подложку рядом со мной на стол.       — Во–первых, — вдруг заговорил профессор за моей спиной, — хорошо проанализируй своё состояние, насколько Вадим тебе нужен. Почему ты хочешь помочь ему? Во–вторых, твой сон не должен тебя пугать, он не плохой. Как только рядом окажется нужный человек, сон прекратит повторяться. В–третьих, не веди себя с Вадимом как влюблённый, это вызовет в нём отторжение. Он чувствует себя комфортно, только зная, что собеседник, партнёр неопасен для его чувств. Хочешь быть рядом — необходимо общее дело, увлеченность. В–четвертых, попробуй привести его ко мне. Раз у него была атака, то ему требуется курс. Само по себе это не пройдёт. В–пятых, научу тебя, что делать во время, как ты говоришь, «приступа». Не говори ему: «Расслабься», «Успокойся», «Не тревожься», «Не будь смешным», «Не будь трусом», «Держи себя в руках». Это усугубит. Не паникуй сам. Уведи его от причины реакции и дыши с ним — глубоко, через нос животом. Он знает как, ему надо напомнить…       — Значит, помочь Вадиму можно! — встрепенулся я.       — Конечно! Филофобия излечима. Есть два пути: постоянные тренинги для поддержания стабильности, избегание стрессовых ситуаций, но это ведь не боязнь пауков, это социофобия: избежать контактов с людьми и возникновения чувств возможно, только лишь заперев себя в келье. Поэтому есть другой способ, более радикальный — имплозивная терапия. По сути — это встреча с его жестокой реальностью, сражение со страхом, клин клином. Проще говоря, можно страх перебояться, пережить. Но это нужно контролировать, иначе опасно. Сначала я провожу сеансы страха, а потом нужно проживание фобии в реальной ситуации. И вот тут… если ты разберёшься сам в себе, то сможешь помочь.       — Что мне сделать? Конкретно!..       ***       Эф Swan: Как? Как называется эта картина? «Антропоморфный хлеб»??? У–ха–ха! Это ж член в странном гандоне! Пардон!       Дильс Вадим: это же Дали!       Эф Swan: у него всё в порядке было с либидо?       Дильс Вадим: наверняка! А вот это?)))       Эф Swan: Какая–то херня сквозь дырку протухшего сыра! Угадал?       Дильс Вадим: Неа. Эта картина называется «Загадка желания: мою мать, мою мать, мою мать!»       Эф Swan: Чо??? Это про мать?       Дильс Вадим: этот «сыр» — образ мозга, а там ещё есть кастрирующая рука и торс женщины. В общем, всякие свободные ассоциации из подсознания.       Эф Swan: А вот я нашёл! Пианинка! Что–то про музыку?       Дильс Вадим: называется «Некрофильский источник, забивший из рояля».       Эф Swan: Вадим! Ну, бред! У него же есть и нормальные образы! Я помню распятие…       Дильс Вадим: у него несколько распятий. Есть даже такое, что и не подумаешь на Дали. Как будто писал Грюневальд эпохи возрождения, а не ярый сюрреалист. Есть распятие, где Христос на кубах, есть распятие «Глазами Галы», а есть «Христос святого Хуана де ла Крус».       Эф Swan: Во–во… последняя самое то. И ракурс, и техника, и пафос — всё как положено! Тебе нравится?       Дильс Вадим: мне вообще Дали не очень нравится. Магритт лучше. А ещё посмотри современных художников: американского Р. Ольбинского и нашего В. Куша. Вот кто интересен!       Эф Swan: хорошо, посмотрю. Сюр — это занимательно. Как будто во снах купаешься! Или в каком–то параллельном мире оказался! Или в гипнозе растворился!       Дильс Вадим: а ты был загипнотизирован?       Эф Swan: неа! А ты был?       Дильс Вадим: приходилось.       Эф Swan: и как?       Дильс Вадим: это как сон. Только сон запрограммированный.       Эф Swan: тааак! Значит, кто–то внедрялся под твою толстую подкорку? Посчитывал и прощупывал все кирпичики, перекладывал все комплексы, рассматривал детство нашего героя? Ну–ка живо рассказывай как на духу, какие в детстве были проблемы?       Странно, но Вадим рассказывал. О том, что отец — типичный инженер, который типично ушёл из семьи, приревновав жену к маленькому ребёнку, считая, что он–то не хуже, он–то тоже должен получать порцию любви, заботы и обожания не меньше, чем маленькое кричащее существо, то есть Вадим. Рассказал о том, что мать простая библиотекарша и всё детство они жили впроголодь, в школу он ходил с заштопанными носками и трико, зато читал шикарные дорогие книжки с яркими картинками, а по вечерам с мамой смотрел мультяшные диафильмы, озвучивая их страшными или пискливыми голосами. Оказывается, в детстве Вадим не сразу пошёл в художественную школу. Сначала записался в цирковой кружок. О как! Был акробатом и канатоходцем. Но однажды сорвался и упал, сломав обе руки. С цирковой карьерой было покончено. Врачи велели разрабатывать заживающие конечности, и ребёнок принялся рисовать. И только тогда оказался в школе искусств.       На следующий день, насмотревшись картин Куша, я поделился историей своего детства о том, как стащил у учительницы из пыльного шкафа коллекцию бабочек. И похоронил всех в отдельных холмиках на детской площадке во дворе. Второкласснику казалось страшным кощунством показывать трупы, пусть насекомых, но таких красивых, таких безобидных. В школе так и не обнаружили вора. Узнала только мама, найдя разодранную папку с надписями названий мотыльков по–латыни. Со мной был серьёзный разговор, но тайна похитителя не вышла за порог нашего дома.       Мы с Дильсом болтали до трех–четырех часов подряд. Не только об искусстве. Он рассказывал о любимых книгах, я — о фильмах. Он описывал интересные уголки Москвы, я гуглил Таллин. Он находил анекдоты, я отвечал пошлыми весёлыми картинками. Он спрашивал о моих преподах (приходилось фантазировать), я перебирал его учеников. Оказывается, он отражает почти всех в нашей группе, подмечает в некоторых то, что прошло мимо меня. У Юльки, оказывается, лицо один в один с портретом Лопухиной художника Боровиковского. У Рамили всегда улыбающиеся губы. Лёха грызёт ручки, карандаши, ногти. Галя «Фрекенбок» носит цветные линзы (он предположил, что это способ отвлечь от некрасивой пухлой фигуры), надо же, а я думал, что это от природы такие сиреневые глаза. У харизматичного парня Серёги (который недовольно ворочается на своей кровати и ворчит, что я безумный полуночник и игроман) очень дорогие штиблеты при минизатратах на одежду. А тот самый Лебедь? Всё ещё демон?        Дильс Вадим: ну уж не ангел точно!) Он очень настырный. Представляешь, портреты с меня катает на лекциях. Паразит!        Эф Swan: О! Покажи! А зачем ему это надо?        Дильс Вадим: так выражает своё превосходство надо мной) Стебается.        Эф Swan: да ну! Может, влюбился?        Дильс Вадим: да ну! Ты бы его видел. Ты бы видел, как на него девчонки смотрят. Та же Юля. Или Наталья. За ним табуны ходят!!! И вообще, не смущай меня!        Эф Swan: эх ты! Смущающийся препод! Я далече и то больше тебя понимаю…       Как раз на этом месте Серёга проницательно выговорился:       — Вот чует моя задница, что ты там давно не играешь. А если играешь, то только на раздевание и одевание кукол… Хрена ли, время третий час, а ты настукиваешь? С кем переписываешься?       — Не скажу…       Серёга уселся на кровати:       — С Дильсом?       — С чего ты взял это?       — Значит, с ним… ну вот Леблядь ты! Он знает, с кем общается?       — С Эф Суон.       — Значит, не знает. А ты не думаешь, что когда он узнает, то поплохеет ему от такого вранья?       — А че он узнает–то? Ты ж не скажешь…       — Прорвется где–нибудь, проговоришься сам. Он же не дурак!       — Не дурак. Но ему легче общаться с человеком, который далеко, который для его чувств безопасен.       — А ты далеко?       — В Таллине. Я же чувствую, он Эфа не боится, свободно болтает. А Фила боится. Меня то есть боится.       — Филофоб… а ты не думаешь встретиться с этим Гариком–Кошмариком?       — Зачем?       — Может, он тебе чего расскажет.       — Ты бы рассказал?       — Смотря что. Может, он и не знает о болезни Дильса. Захочет помочь…       — Щаз! Чтобы Вадим опять с ним встретился! — Я показал кукиш Вадиму на аватарке.       — Всё! Спать иди! Стратег! — обратно в подушку буханулся Серьга.       Уже когда я засыпал, подумал, что действительно, почему бы не поговорить с Игорем Чернавским? Вдруг этот Гарик вовсе и не главная персона его фобии, может просто тогдашний очевидец событий. Тогда расскажет. Решено!       ***       Позвонил уже на следующий день, после «принудительного» совместного обеда с Дильсом. Во время трапезы Вадим односложно отвечал на вопросы о Ларике, обещал передать псу «привет», настороженно покосился, когда я заявил, что скоро навещу четвероногого друга. Пока к нам не подсел Серёга, мой филофоб вообще сидел на измене, готовый спулить по любому поводу. Серьга появился — Дильс заметно повеселел. От него он опасности не чует!       Когда набирал номер с визитки Чернавского, Серёга тоже был рядом: придвинулся к моему уху своим лопоушеством и контролировал.       — Алло, Чернавский слушает вас.       — Э–э–э… Привет. Мы с вами почти познакомились пару недель назад. В «Марте и Гансе». Я был с Вадимом Дильсом. Помните?       — С Вадимом? — и пауза. Я чувствую, что пауза неловкая.       — Я бы хотел с вами встретиться.       — Зачем? — как–то слишком быстро отреагировал Гарик.       — Поговорить. О Вадиме.       — Давай я приеду к вам в гости. Вы вместе живете? Или вы ко мне… Разопьём коньячку… — говорил вроде весело, но напряженно как–то.       — Нет. Вадим не знает, что я вам звоню. Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз. Да и не нужно ему вас видеть, он не хочет…       — Не хочет? Не простил, значит…       — Вот об этом и поговорим. Куда мне приехать и когда?       — Я освобожусь примерно через часа три. Подъезжай к «Медиа–топу», это на улице…       — Я знаю, где это. Значит, в пять тридцать я буду у входа. — Я нажал «отбой», не позволив увильнуть или передумать.       Серёга сразу вызвался ехать со мной, дескать, всё равно хотел в «Арт–Сундук» заехать за какими–то ремнями и бечёвками. Кроме того, он предупредил, что неизвестно, что можно ожидать от Гарика, поэтому будет рядом, в районе видимости.       И был рядом: вылупился на меня из–за стекла кафешной витрины и увлеченно пожирал глазированные кренделя. Я уже было хотел звонить Гарику, но он выскочил из парадного входа своего рекламного агентства. Фальшиво–радостно узнал меня.       — Ну, здравствуй, Вадькин друг! — ринулся он ко мне, а я сумел элегантно избежать пожатия рук, как–то не хотелось. — Об чём разговаривать будем? И где?       — Может, в кафешку? Вон, в «Криспи–Крем», по кофе!       Гарик сразу согласился и почти побежал как раз туда, откуда маячил Серёга. Мне показалось, или Чернавский дёргается? Этот бегательный рывок похож на нервный фальстарт. В кафе он шумно и опять–таки весело выбирал пончики и кофе. Долго мыл руки, хохотал над вредным пальто, что не хотело висеть на вешалке, успел ответить кому–то по телефону в игривом тоне. Короче, шоумен.       — Ну, давай по–нормальному знакомиться, — наконец–то Гарик «переделал все дела». — Ты красавчик. У Вади всегда была губа не дура. Как долго вы с ним?       — Недолго. Вадя и сам ничего.       — Нет, он сейчас другой. Я его в баре тогда даже не узнал сначала. Видел его студенческие фотки? — Мужчина перепачкал верхнюю губу розовой глазурью. Я неопределенно мотнул головой. — Там он хорош. И осанка, и взгляд хитрючий, и волосы… Он хвост носил — как девчонки — конским хвостом, вот так. — И Гарик приставил кулак к макушке. — А сейчас он другой. Что он обо мне рассказывает?       — А вы как думаете?       — Давай на «ты». Надеюсь, он рассказал про то, как мы познакомились на абитуре, когда я киселём его облил и он рисунок сдавал со склизким пятном на груди и на пузе. Про то, как мы ездили на практику, на пленэр, про наши проделки, про то, какие он репризы придумывал, как на фестиваль ездили… Рассказал?       — Рассказывал. Но дела кавээновские и общественные меня меньше интересуют, — осторожно подвёл к личному я.       — Ты о нашей дружбе?..       — Я о ваших чувствах, — пошёл я ва–банк.       — Не наших, его, — Гарик покраснел. — Я всегда был честен с ним. Я его любил, но как друга. Он знал, что я банальный натурал.       И тут мой рот выдал сам:       — Это не мешало тебе спать с ним, удерживать рядом, пользоваться его привязанностью… Отличная дружба!       — Мы… мы не спали, вернее, ну не то чтобы… это было всего пару раз, и он сам! Я не знаю, чего он там наговорил тебе, чего напридумывал! — по–петушиному воскликнул он, и весь облик импозантного, довольного собой джентльмена испарился. Шея занялась красными пятнами, рука дёрнулась ослаблять канареечный галстук, хищно изогнутые брови распрямились. — Я ему ни–че–го ни–ко–гда не обещал! Он должен был тебе сказать это, ему не в чем обвинить меня!       — Разве только в том, что стрижку неудачно ты осуществил, буковку на затылке неровно выбрил, поранил парня… А так… конечно, не в чем обвинять… Ангел! — несколько с ленцой и наглецой, спокойно отхлёбывая кофе, сказал я.       — Это не я… — просипел Гарик, стремительно бледнея. — Это Самохвалов и его банда… Это не я…       — Но ты там был! — Я понял, что попытка взять на понт удалась, надо раскрутить его на всю историю.       — Ну и что! Не я это придумал! Это Самохвалов хотел «заклеймить пидора»!       — Поэтому буква «Пэ»? — Я уже начал гордиться собой, я уже полагал, что сейчас слово за слово — и я буду знать подробности, но…       — Поэтому! Он и не скрывал особо этого! А я… Я сам… пострадал… А он мог и не приходить! — Чернавский вдруг сжал кулаки, сомкнул веки, нахмурил лоб и напрягся. Выпрямил спину, собрал остатки воли. Преобразился. Взгляд стал злой, нос острый, желваки вспучились. Только розовое сладкое пятно от пончика на верхней губе портило картину праведного гнева. — Моя совесть чиста. Что тебе надо от меня? Почему выяснять отношения пришёл ты, а не он?       — Потому что Вадим болен. И болен с тех пор! И болен из–за тебя! Он даже лечился в Норвегии! Ты же заметил, что он изменился? Так из–за тебя! Ты сломал его!       — Хватит! Никто его «не ломал»! Почему я должен это слушать? Я и так всё это время переживал, искал его!       — Не слишком тщательно искал? Вадим особо не прятался, чтобы его «искать». Переживал он! Жертва!       — Всё! С меня довольно! Какой–то молокосос будет меня обвинять! Я поговорю с Вадей, сам, по–мужски, по–дружески. Он всегда меня понимал! Да, он мог обидеться, да, я смалодушничал, но он простит, поймет, столько лет прошло! — Гарик резко встал, так что стул с ажурной спинкой грохнулся, напугав всех немногочисленных посетителей, а Серьга принял позу «низкий старт».       — Даже не смей приближаться к Вадиму! Прошлого раза хватило! – Я тоже вскочил.       — Не ты ли мне запретишь?       — Я. Он не может видеть тебя, начинает задыхаться!       — Не говори ерунды! Да ты просто ревнуешь! Я же видел, что никакой любви к тебе Вадим не испытывает! Он на тебя не смотрел почти! Ты боишься, что тебя вышвырнут? Что он всё ещё любит меня? — Чернавский даже победно улыбнулся. Как он уверен в своей неотразимости и в своей правоте!       Схватился за рябенький лацкан его пиджака, с остервенением стал трясти:       — Он не умеет любить теперь благодаря тебе! Я тебе всё сказал, урод! Не приближайся к нему!       — Зачем тогда ты решил поговорить со мной?       — Мне нужно было, чтобы ты рассказал мне всю правду, всю! Чтобы собрать осколки той мерзкой истории!       — Так ты не зна–а–ешь? — Он тоже схватил меня за толстовку и теперь явно с облегчением лыбился.       — Эй! Разошлись! — это Серьга встрял между нами, раздирая два нервных тела. Гарик чуть не упал. Он подцепил с вешалки пальто, прихватил папку со стола, столкнув чашку кофе набок, подмочив репутацию сладкой фирменной плюшки, и торжественно устремился вон. Уже на выходе развернулся, ткнул в меня пальцем и заявил на весь зал:       — Не нужно мне указывать, молокосос! Если в ком–то Вадим и нуждается, то во мне! Всегда было так! И будет так!       Я зарычал. Если бы не Серёга, вцепился бы в горло и выдрал пару жил! Серёга же потом меня ругал, выслушав краткий пересказ искромётной встречи.       — Ты сам всё испортил. Нужно было прикинуться плаксивым идиотом. Дескать, Вадюша проговорился, что он помнит и страдает, что не можешь слова найти, чтобы успокоить… Поныл бы, позаискивал… Поддакнул бы, что видел и его на фотках…       — Не могу я заискивать перед этим холёным ублюдком! Он же жопу поджал, когда я про то, что они спали с Дильсом, сказал, он же чуть не зазаикался, когда я про буковку на затылке выложил… На какого–то Самохвалова всё слил!       — Ну вот ты не смог схитрить, залаял сразу на нервного аристократа, теперь хрен тебе кто расскажет!       — Мне расскажет Вадим!       — Пытать будешь препода? Так он того… мне понадобится ещё, я ж у него курсач буду писать!       Этим же вечером Дильс жаловался Эфу на меня (на Фила). Переживал, что завтра четверг и этот неформал вновь будет изводить его портретами. А тема «Сюрреализм». Дескать, и так Лебедь образы жестокие подсовывает, а тут вообще гимн абсурду, галлюцинациям, бреду, иллюзиям, обману и животному началу человека. Эф рекомендовал с собой взять ножницы и разрезать при всех новый портрет, свернув его не глядя. Но Вадим засомневался, что сможет не полюбопытствовать. Да и себе дороже — Лебедь ведь может осерчать и заявиться к нему в гости.        Эф Swan: ещё чего! Не пускай! Я первый в очереди на гости!       Дильс Вадим: Конечно ты первый! Приглашаю тебя на чашку чая! Специально для тебя куплю вторую!        Эф Swan: а она у тебя одна, что ли??? Может, и прав этот Лебедь, воспитывая дикого человека из дикого леса?)))       Лекцию по сюрреализму все ждали. Больно уж тема популярная. Сейчас каждый второй мнит себя внуком Сальвадора Дали. Рамиля, так та вообще диплом строгает на тему «Сюрреалистические шахматы». Дильс опять заставил нас говорить, задавал загадки, переворачивал картины, рассказывал даже анекдоты про Фрейда и Дали, шёпотом сообщал сплетни из личной жизни художников — короче, влюблял нас в себя. Предъявил не только Дали и Маргритта, но и современных Окампо, Ольбинского, Муница, Куша. Когда он на лекции, он смелый, свободный, словоохотливый, открытый. Как на сцене. А стоит ему выйти из аудитории, уходит в себя, закрывает дверь и шарахается от каждого стука извне. Я сидел за последней партой, чтобы не очень нервировать лектора. Он же ясно Эфу сказал, что опасается моего творчества. Конечно, до настоящего сюрреализма мне ещё дорасти нужно, я осознаю, что шедевра–то не выйдет. Но рисовал, от старания даже губу закусил. Серёга изредка заглядывал через плечо. А в конце пары даже мне помог затонировать пространство синим грифелем.       Как только Вадим закончил свой аудиторный спектакль и пугливо взглянул в мой адрес, я взял портрет, получил «добро» от Серьги в виде похлопывания по плечу и припустил к стоянке авто рядом с академией.       Ждал Дильса недолго: видимо, он от предполагаемого меня бежал, оглядывался. Но разве от меня уйдешь? Вот он я! Материализовался как сивка–бурка, вещая каурка. Вадим аж подпрыгнул от неожиданности.       — Портрет опять? — он попытался быть со мной строгим. Я протянул лист. И я наготове. На чистом небесном фоне валяется лбом вниз гипсовая голова с обкрошенной, отломанной шеей. Нетрудно узнать — нос Дильса, скулы его же, тонкие губы и рельеф бровей Вадима. Он — порушенная вандалами греческая скульптура. Но на затылке белой безжизненной головы растет трава, — сочная, свежая — три оттенка зеленого, в двух местах скромные цветочки проклёвываются. Но самое главное: на голове, вернее на этом затылочном поле, маленький безликий человечек. Он косит траву–волосы. Он уже прошёл одну дорожку, заканчивает вторую — изогнутую. Под скошенным — красное. Наверное, кровь, она кричит и беспокоит. Это красное выписывает четкую букву — «П».        Дильс сглотнул, побелел и оперся рукой о кузов.       — Тш–ш–ш… — я успел перехватить его, чтобы он не рухнул. Полез в карман, открыл дверь «Рено», толкнул Вадима на пассажирское кресло машины. Сам заскакиваю за руль. — Я буду очень осторожен. Мы будем ехать незаметно для гаишников, поэтому сиди ровно, Вадим, дыши животом и слушайся меня. Всё будет хорошо.        Машина заурчала, вздрогнула, и плохой водитель я испуганно стал уговаривать дорогу и машину, чтобы слушались. Два испуганных дурака за лобовой витриной победившего идиотизма. Настоящий сюр.       Примерно через полчаса дёрганой езды сквозь очумелый город молчавший Дильс вдруг спросил — видимо, ожил:       — Куда это мы едем?       — На Пирогова. К Анатолию Моисеевичу. Я обещал ему доставить клиента тёпленьким. Сюрреализм — великая вещь, помогает в доставке. Я знаю, тебе больно, но сиди тихо, иначе мы разобьёмся.