Зов родной крови

Новый Орлеан, 1820 год. Очередной пышный прием у пьяницы-губернатора, готового за золото покрыть все грехи незваных, но таких уже желанных гостей. Прием, на котором Ребекка разе что не зевает, прикрывая гримасу отвращения кружевным веером, раскланивается с гостями, имена которых даже не пытается запомнить. Зачем? Бабочки-однодневки, каждый из которых уже сегодня может стать ее ужином. Если захочется. Брат отдаст ей любого, стоит лишь щелкнуть пальцами. Сделает все, что угодно, лишь бы она снова улыбалась, лишь бы смотрела, как прежде, лишь бы снова… любила. Стремительно пьянеющие и теряющие человеческий облик джентльмены в сюртуках, напудренные дамы в пышных юбках, которые они уже на исходе этого вечера будут задирать в темных уголках, раздвигая перед кавалерами ножки в белоснежных панталонах. И Ник, так откровенно обнимающий сестер-близняшек – дочек какой-то заезжей матроны, ведет их прочь, в дальние комнаты. Глотает коллекционное вино прямо из горлышка, оглаживает пышные бедра одной, успевая покрывать быстрыми поцелуями шейку второй, что-то шепчет им о редких картинах, которые непременно должен показать. Показушник. В груди что-то сжимается, и волна тошноты накрывает с головой, когда она представляет, что брат будет делать с обеими перед тем, как вонзит клыки в вены, пульсирующие под тонкой до прозрачности кожей. Мне все равно, все равно, все равно… Я его ненавижу, - набатом колотится в голове, но отчего-то мутит, и комната плывет перед глазами, а смесь вони и ароматов – сладкие духи, алкоголь, кисловатый пот, - заставляют желудок сжаться и возжелать лишь глотка холодного свежего воздуха. – Бекка? Тебе нехорошо? – встревоженный Эмиль берет ее за руки, вглядывается в бледное лицо. – Все в порядке, любовь моя. Просто кружится голова. Ребекка подставляет щеку для поцелуя, думая, что сын губернатора – лучшее, что могло с ней случиться после всего, после столетий бегства, после предательства Ника. Лучший кандидат из всех, кому она могла бы подарить свое сердце. Если бы оно у нее еще было. Если бы ублюдок, который называет себя ее братом… Губы Эмиля мягкие, у них вкус спелого винограда, яблок и самую чуточку – терпкого вина, которое она так любит. Руки нежно обхватывают лицо, поглаживает большими пальцами скулы. Держит бережно, как величайшую драгоценность этого мира. Он нежный и деликатный, даже трепетный, хотя знает все о ее природе. Он такой чуткий, влюбленный, а ей хотелось бы грубо, до крови, хотелось бы, чтобы целовал, прокусывая губы, чтобы бросал на кровать и брал, как в последний раз, чтобы перед глазами темнело от желания, а между ног увлажнялось, как каждый раз, когда Ник… – Давай уйдем отсюда, - шепчет она, мечтая выбраться из шумного душного зала. Эмиль соглашается, и она цепляется за его пальцы, пытаясь не слышать, как на другом конце поместья низко стонет-рычит Никлаус, вбиваясь в юное послушное тело. Не слышать влажные шлепки тел друг о друга. Не слышать, тихий вскрик, когда клыки древнего пронзают тонкую кожу, как он жадно глотает, ускоряя движения, как кончает и отбрасывает стонущую прочь, чтобы тут же заняться второй… Ох, как часто проклинает она свой идеальный слух, способность слышать то, о чем и знать даже не хочет… И боль, отравляющую вены, называет про себя тошнотой, омерзением, брезгливостью… – Я люблю тебя, Ребекка. Я хотел бы всегда быть с тобой рядом, целую вечность. Я заставил бы эту грусть исчезнуть из твоих глаз. Эмиль на самом деле милый и так влюблен в нее – единственный сын губернатора. У него красивые добрые глаза, ласковые руки и такие трепетные поцелуи. Он не заставляет ее сгорать от страсти, не заставляет метаться под ним и видеть звезды, но… это не главное, правда? Секс с ним неспешен, нетороплив. Это больше нежность и томная нега. Это покой, это тихая гавань. Ребекка думает, это то, что ей нужно. То, что искала так долго. Свободу от Ника, семью. Настоящую, а не то извращение, которое они зовут этим словом столько веков. Всегда и навеки. Что может звучать напыщенней и глупей? – Я знаю, что мы сделаем. Найдем Элайджу, он нам поможет. Пойдем, ты же хочешь жить вечно? В его глазах отражается небо, когда Эмиль понимает, но чуть бледнеет, потому что… – Я должен буду погибнуть? – Ты выпьешь моей крови вначале. Риска не будет. Давай сделаем это прямо сейчас. Что-то может пойти не так, и тогда тебя похоронят. Ты не бойся ничего, хорошо? Я не оставлю тебя в темноте. Его губы немного дрожат, когда он прижимается к кровоточащему запястью древней, быстро глотает, стараясь не морщиться, а потом утирает губы белоснежным платком. – Н-непривычно. – Верь мне, все будет хорошо. Может быть, он согласится, и тогда не придется… – С чем я соглашусь, сестра? Никлаус щурится довольным котом, шагая из комнаты, демонстративно поправляет штаны. Ребекка сдерживает подкатывающую к горлу тошноту и боль, что привычно обжигает внутри, когда она видит его… видит таким… «Что с нами стало, Никлаус? Почему? Где тот мальчик, что вплетал цветы в мои волосы и шептал, что никогда-никогда не позволит обидеть?» – Да, Ребекка, о чем ты, я хотел бы послушать? На правах старшего брата. Она не успевает заметить, откуда появился Элайджа, но выдыхает с облегчением, и даже получается улыбнуться почти безмятежно. – Дорогой Элайджа, ты всегда желал моего счастья. Мы с Эмилем влюблены, ты знаешь это. Я никогда не чувствовала такого прежде. Разреши обратить его, брат, чтобы наша любовь могла быть вечной. Элайджа не успевает ответить, потому что другой брат, не скрывая плещущееся бешенство в глазах цвета безудержной бури, подходит так близко, что ей нечем дышать. Ей нечем дышать, и она совсем забывает, что воздух на самом деле ей даже не нужен. Уже столько столетий, Ребекка… – Этого не будет, сестра. Обращать всех мужчин, перед которыми ты раздвигаешь свои прелестные ножки? Человечество вымрет, и нам будет нечего есть, – шипит Ник прямо в лицо, и губы изгибаются так близко, губы, по которым она так тоскует порою. – Как вы смеете, сэр? Вам не помешало бы… – сильная безжалостная рука прерывает возмущенную тираду Эмиля, сжимает беззащитную шею смертного. Парень хрипит, пока Клаус тащит его волоком по паркету к изящным витым перилам балкона. Элайджа не успевает среагировать, потому что младший – гибрид, потому что он слишком быстр и силен. – Брат, отпусти его! Никлаус! – Ник! Не надо, не смей!.. – меньше мгновения, глухой стук, и тело сломанной деревянной куклой застывает в неестественной позе. Размозженные кости черепа, и ниточка крови из носа, из уголка рта. – Не-е-е-ет… Ты чудовище, тварь… ненавижу. Ее трясет, и только руки Элайджи удерживают от того, чтобы броситься к брату, чтобы расцарапать в кровь ухмыляющееся лицо, на котором она не видит ничего, кроме удовлетворения. – Я знаю, сестренка. Ничего нового, впрочем. Скажите кому-нибудь, убрать этот мусор внизу. «Два дня, Ребекка. Всего лишь два дня, потерпи. Завтра похороны, а потом ты станешь свободной. И пусть тебе придется бежать от него до конца твоих дней. Ты сможешь…» Ночь душная и влажная, никак не удается уснуть, Бекка все мечется на своем ложе, и простыни обвивают змеями утомленное тело. И она даже не слышит, как тихо скрипит дверь, открываясь, лишь вздрагивает, когда над кроватью склоняется фигура, закрывая льющийся сквозь распахнутое окно лунный свет. Голубой и холодный, как смерть. – Я должен напомнить тебе, кому ты принадлежишь, Ребекка. Кажется, ты забыла об этом, как и о том, что зачарованные клинки все еще у меня. – Не хочу тебя видеть, уйди. Просто оставь меня… – Ты даже его не любила. Такой скучный, такой предсказуемый. Ты хоть раз кончала под ним, сестренка? Дернется, пытаясь уйти от руки, что уже задрала подол ночной рубашки, протиснулась меж сжатых плотно бедер и гладит настойчиво, но нежно влажные складки. Всхлип и невольное движение навстречу. И тихий смешок. Он всегда знал, что она любит и как. Он всегда заставлял ее терять разум. – Будь хорошей девочкой, Бекка. Я не хочу делать тебе больно сегодня. Рывком на себя, разводя в стороны дрожащие ноги. Уже приспускает штаны, направляя в нее пульсирующий член. Толчок, спазм. Еще раз, и глубже, и снова… – Моя… слышишь? Моя навсегда. Подаваться навстречу, смаргивая слезы, прокусывая губы, не в силах сопротивляться, ни брату, ни собственному предательскому телу, что трепещет от одного лишь касания того, кто превратился в страшнейшего из чудовищ. "Ненавижу. Как же я тебя ненавижу… люблю". Он уйдет еще до рассвета, позволив ей в одиночестве выбрать траурное платье. А потом пойдет рядом за погребальной каретой, держа сестру под руку, сочувствующе поглаживая по плечу, так ободряюще и так печально. Лицемер. А потом совсем рядом закричит темнокожий мальчик – сын губернатора и рабыни. Ребенок с окровавленной спиной. Резкий свист хлыста надзирателя, горький выкрик, и тут же – яблоко, летящее в голову мучителя. Бешенство, разгорающееся в глазах Клауса. Клауса, что за секунду вспомнил и Майкла, и детство, которого никогда не имел, и все побои от того, кого так долго считал отцом… Надзиратель с размозженной головой валится с лошади, и вот уже бессмертный тянет руку мальчишке, помогая подняться. – Как твое имя? – У меня его нет. Ребекка смотрит во все глаза, и что-то шевелится в груди от той нежности, которую она слышит в голосе брата. Брата, у которого никогда не было сына… до этого дня. – Ты – боец, а бойцу нужно имя. Как насчет Марселус? Это производное от Марса, бога войны. Я буду звать тебя так, маленький воин, согласен? Мальчишка робко улыбается спасителю, и Клаус улыбается в ответ такой яркой и открытой улыбкой, какой никто не видел на лице первородного долгие… годы, столетья. – Возможно, наш брат не так безнадежен, – ошарашенно шепчет Элайджа. «Возможно, он не будет сильно сходить с ума, когда я исчезну», – думает Ребекка, поправляя в кармане фиал с свежей кровью. Тот самой, что понадобится Эмилю, когда он очнется. Когда он очнется, и они растворятся в ночи, чтобы где-то там, на другом конце мира построить новую жизнь. Без Клауса и его тирании, без этой ненормальной зависимости, что отравляет ей жизнь столько веков. Вырвать. Вырвать с корнем тебя. Навсегда. Ночь темная, и небо затянуто низкими тучами. И мрак не мешает ей видеть, но навевает тревогу, и Ребекка зябко кутается в плащ, хотя вампиры не мерзнут. Наверное, это нервное. Наверное, она просто боится, что все сорвется в последний момент. Хотя, что может пойти не так? Ведь Ник занят с маленьким Марсом, и все поместье стихло в глубоком трауре, оплакивая нелепую гибель единственного сына губернатора. Он ждет ее возле склепа. Бледный, напуганный и дрожащий, кидается, обнимая, и Бекка чувствует его дрожь, его ужас, что пронзает, наверное, каждую клеточку трансформирующегося тела. – Что дальше? – Теперь ты выпьешь вот это, – небольшой пузырек на ладони с темной, густой жидкостью внутри. Жидкостью, что так сейчас его манит. – И сможешь жить вечно. Рядом со мной. Неясная тревога сжимает грудь, и она все время оглядывается, но вокруг тихо и пусто, лишь совы ухают вдалеке, выходя на охоту… – Это кровь? А если я не… – Тогда ты умрешь, – обрубает она, давя в груди раздражение. И впервые задумывается, сможет ли прожить рядом с ним долгие-долгие годы, если так вот сразу… – Я буду любить тебя долгую вечность, милая Ребекка. Буду заботиться о тебе, как ты заслуживаешь того, и я никому не позволю… Он тянется к ней, и темные влюбленные глаза сияют в темноте драгоценными камнями, и это правда похоже на тихое счастье… Но речь прерывается на полуслове, и что-то красное пузырится на губах, и взор потухает, а тянущаяся к ней рука безвольно повисает вдоль тела. Секунду, и Эмиль рушится на колени, а после – ничком ей под ноги, как куль с мокрым тряпьем… И сквозная дыра в груди – красноречивее любых слов. И ей даже не надо понимать голову и видеть ненавистно-знакомую ухмылку и окровавленные пальцы, сжимающие кусок все еще сокращающейся мышцы. – Ты, правда, думала, что я дам тебе обратить это ничтожество и бежать с ним в неизвестность? Я когда-то дал тебе повод думать, что куда-нибудь отпущу? Ты слишком наивна, сестренка. Ты не избавишься от меня никогда. Помнишь Александра, любовь моя? Помнишь нашу первую ночь любви перед его бездыханным телом? Думаю, самое время повторить, ты согласна?.. Впрочем, неважно, что ты думаешь. Я ведь не спрашиваю, понимаешь? Руки рвут с нее плащ, а потом – надвое платье. Вампиры не мерзнут, но ночной воздух холодит обнаженное тело, земля под спиной твердая, а трава мокрая после вечерней грозы. «У тебя не получится. Ты не сможешь», – снова и снова стучит в ее голове, когда брат наваливается сверху, раздвигая коленом бедра. Она знает, что утром будет клинок и долгий сон без сновидений в гробу. Она знает, что через месяцы или годы Ник вынет кинжал из ее сердца, чтобы снова мучить и снова любить. Любить и заставлять себя ненавидеть и привязывать к себе снова и снова. Ник, который никогда не отпустит. Ник, который не даст ей семью, о которой она грезит с самого детства. Ник, который уготовил для нее такую вот вечность... «Так будет всегда, Ребекка. Еще тысячи и тысячи лет…»