Парный танец

В доме на Гриммо завелись яблоки. Разных сортов, цветов и размеров, они находились в самых неожиданных местах, и никто не мог сказать, откуда они взялись. Особенно часто коварные фрукты подворачивались в самые пикантные моменты под руку Люциуса или подкатывались под поясницу ругающемуся Гарри. В конце концов Кричер получил приказ изгнать захватчиков из всех уголков дома. На пару дней они исчезли, а потом Гарри, вернувшись с прогулки, обнаружил у себя в руках бумажный пакет отборного "Редстрика" и понял, что борьба безнадёжна: яблочный август вступил в свои права. После шумного Ламмаса Гарри решил отдохнуть от людей — засел дома в окружении книг и, разумеется, беззаботно катающихся повсюду яблок. Дни стояли тихие, ясные, но не жаркие. Ветерок заносил в окно горьковатый запах костров и первые паутинки. В такую погоду не хочется делать резких движений, да и вообще ничего делать не хочется. Дом сладко дремал, воспаряя над городским шумом, и ни Кричер, ни Гарри не собирались тревожить его покой уборкой. Даже Элоиза приостановила кукушечный геноцид и лишь многообещающе косилась на обитательницу часов — я, мол, тебя достану, но позже. А та, уловив общий настрой, куковала вяло и невпопад. Сквозняк шелестел страницами разбросанных книг, из шкафов выпадали пакеты с фирменной, так ни разу и не надетой одеждой, и посреди всего этого великолепия, в линялых джинсах и любимой футболке, бродил Гарри — повелитель яблок. Ему было слегка неловко перед вечно занятым Люциусом за свою праздность, и он жутко удивился, когда тот объявил, что хочет остаться на Гриммо на несколько дней ("Если ты, конечно, не возражаешь"). Гарри не возражал. Поначалу было очень непривычно видеть Люциуса в домашней одежде, знать, что можно никуда не торопиться. Гарри нервничал, пытался изображать радушного хозяина, пока наконец Люциус не призвал его "перестать мельтешить и расслабиться". Гарри расслабился, да так, что на следующий день отказался идти на кухню и вообще куда бы то ни было. В результате они весь день валялись в спальне и грызли яблоки. Гарри читал или дремал под боком у Люциуса, а тот разбирал спецификации и накладные, писал, высчитывал что-то и иногда принимался рассуждать вслух — была у него такая привычка. Гарри это совершенно не мешало. На огонёк залетела Элоиза, её прельстили черновики Люциуса, разбросанные по постели. Она сгребла смятые пергаменты в угол кровати и нырнула в них с головой. — Что она делает? — удивился Люциус. Гарри приоткрыл один глаз. — Гнездо строит. Твой филин совсем вскружил бедняжке голову. Погоди, сманит его к нам. — Вот ещё. Гаспара я не отдам. Кто тогда будет почту носить? И потом, одну сову я тебе уже подарил. — Не считается, ты просто хотел от неё избавиться. — Неправда, мне нравится эта птица – в ней столько ненависти, — Люциус скрутил жгутом очередной черновик и добавил Элоизе стройматериала. — Надеюсь, миссис Гнездо не будет спать с нами? — Ну, в доме же два десятка спален, переберёмся. — Предпочитаю именно эту. — Значит, переберётся она. — Ты невероятно великодушен. — Ага, — Гарри поглядывал на него и думал, что если бы ему вдруг понадобилось доказательство реальности происходящего, то вид босых ступней Люциуса Малфоя подошёл бы как нельзя лучше. Это и ещё шальное яблоко, которое по обыкновению впивалось в лопатку. — Что смешного? — Ничего. Хочешь яблочко? На третий день Люциус запросил еды и попытался вытащить его в город. Разнеженный яблочной ленью Гарри отчаянно сопротивлялся. — Вставай, — Люциус обнял его и потормошил. — Я голоден, пошли обедать. Гарри потянулся, прижался теснее и пробормотал: — Можешь съесть моё ухо. — Ухо? — Угу. Левое. Оно мне никогда не нравилось. Люциус фыркнул и легонько прикусил пожалованную ему мочку. — М-м… Вкусно. Но мало. Давай и второе. — Нет, не могу же я совсем без ушей. — Тогда вставай. — Может, пиццу закажем? — Не знаю, что имеется в виду, но уверен: я это есть не буду. Поднимайся. — Ну попроси Кричера! — Гарри зарылся в подушку. — Он вечно пересаливает. — А ты скажи, чтоб не пересаливал. — Он всё равно делает по-своему. — Да, старина Кричер такой, ему не поуказываешь... Эй! — Люциусу надоело ждать, и он ловко спихнул Гарри на пол. — Одевайся, тебе говорят! — Да ладно, ладно... В этот момент от Молли пришла посылка — яблочный пирог размером с колесо. — Не судьба, — довольно резюмировал Гарри, заползая обратно в кровать. — Опять яблоки, — поморщился Люциус, но от своей доли ароматного воздушного пирога отказываться не стал и даже уделил кусочек Элоизе. На четвёртый день "каникулы" Люциуса закончились, и он ушёл. А Гарри валялся в постели и думал о том, что произошло за эти полтора месяца. Думал о нём. Вспоминал. Единственное, что он мог с уверенностью сказать о Люциусе: с ним было хорошо. Не всегда легко, но хорошо — всегда. Хотя, многое ли можно узнать о человеке за какие-то семь недель? Гарри считал, кое-что можно. Например, что он любит кофе. Что предпочитает яблоки грушам. А иногда может прийти без приглашения. Это случалось несколько раз: Люциус влетал в дом, ни слова не говоря, и выражение его лица заставляло думать о захлопнутой в сердцах книге. Гарри не спрашивал, что случилось — даже захоти он, не успел бы. В такие дни Люциус вполне мог швырнуть его на стол и наградить восхитительно долгим минетом; или прижать к стене в гостиной и, приспустив брюки, трахнуть стоя, точно дешёвого хастлера, шепча на ухо непристойности, — жёстко, почти грубо, изматывающе и сладко. А однажды усадил его сверху: Гарри даже испугаться не успел, когда нетерпеливые руки после быстрой подготовки перевернули его и потянули вниз. Опираясь руками и коленями о софу, Гарри медленно опускался, понемногу принимая в себя обжигающую плоть, ощущая каждый дюйм. В этой позе Люциус ощущался огромным, было непривычно и больно, но эта боль каким-то образом придавала происходящему особый вес – так же, как его глаза, не отпускающие взгляд Гарри, сжатые руки и бешеные рывки бёдер. И когда Люциус — впервые — кончил прежде него, Гарри, стиснутый до боли в судорожном объятии, мог лишь потерянно гладить его по растрёпанным волосам. Его не оставляло ощущение, что Люциус открылся, доверил что-то важное, но он бы не взялся сказать, что именно. Словами такое всё равно не объяснишь. Но он понимал, чувствовал, как клокочущая внутри Люциуса тьма рвётся в клочья, сгорает в их общем пламени и оставляет на губах вкус пепла — горькое лекарство от боли. Что-то на грани терапии и ритуала. Или секса и доверия. В такие дни их поцелуи всегда горчили, но это не мешало чувствовать себя живым и очень нужным – несмотря на молчание, в котором они потом брели в спальню, где и засыпали, абсолютно обессиленные. Они не обсуждали это. Утром рядом с Гарри просыпался прежний Люциус – вспыльчивый, но неуязвимый в своей ироничности. Остроумный собеседник. Внимательный и нежный любовник. И Гарри радовался новому дню, очередному дню с ним, не задумываясь о том, меняется ли что-то в их отношениях и куда они ведут. Когда хорошо, думать не хочется. Хочется просто жить. Но всегда настаёт тот день, когда один уходит, а второй смотрит на захлопнувшуюся дверь и… В открытое окно влетел взъерошенный комок перьев и обернулся голодной Элоизой. Она уселась на спинку кровати, прожигая хозяина скорбным «накорми или убей» взглядом. — Сейчас, девочка, — пробормотал Гарри, поднимаясь. Приготовление завтрака размышлений не прерывало. Последние три дня были особыми не из-за того, что Люциус оставался с ним. Вернее, не только из-за этого. В первую же ночь состоялся разговор, тот самый, которого Гарри надеялся избежать. И не потому, что он предпочитал закрывать глаза на прошлое. Просто два года назад, измученный послевоенным психозом, славой, усталостью и скорбью, он поклялся, что не позволит войне управлять его жизнью. Глупая самоуверенность. Он не собирался забывать обо всём, но не хотел быть грустным, озлобленным и ненавидящим. Так же, как не хотел быть героем, «всё-окей-я-за-вас» парнем, золочёной статуей в атриуме Министерства. Он не хотел носить войну в себе и жить с ней, как с хронической болезнью. И всё же она не уходила и иногда прорывалась, точно нагноившаяся рана – как три дня назад, когда Люциус выдернул его из ночного кошмара. Сон был один и тот же: Гарри склонялся над мёртвым Седриком, а тот вдруг открывал глаза и улыбался. И Гарри всегда спрашивал: — Ты не умер? — Умер, — отвечал он, и улыбка перетекала в издевательскую ухмылку. – Мы все умерли. А потом Седрик превращался в Сириуса, Ремуса, Тонкс, Фреда, Дамблдора. Лица сменялись всё быстрее, но тусклые глаза смотрели прямо на него, и растянутые в ухмылке губы повторяли: — Умерлиумерлиумерли, мы все умерли! Из мешанины лиц проступала бледная змееподобная физиономия, и Волдеморт шептал: — Ничего, Гарри. Зато я – жив… Иногда Гарри казалось, что под видом многоликой твари ему снится его боггарт. Поэтому, наверно, он обычно выныривал из этого кошмара с воплем «Ридикулус!», размахивая руками в попытке сотворить заклинание. Но в этот раз его запястья были мягко перехвачены, и знакомый голос произнёс: — Даже во сне сражаешься? Почему-то эта простая фраза мгновенно расставила всё на свои места: Гарри вспомнил, где он, прекратил вырываться и откинулся на спину, пытаясь выровнять дыхание. Люциус осторожно выпустил его и спросил: — Люмос? — Не надо, — выдохнул Гарри, представив себя со стороны – губы дрожат, глаза дикие. – Не надо. Люциус лёг рядом. В темноте Гарри не мог разглядеть его лицо, но чувствовал, что Люциус смотрит на него. Он ничего не говорил, не спрашивал, и слава Мерлину. Однако слышать в тишине своё хриплое дыхание было непереносимо. И Гарри начал говорить – глухо, сбивчиво. Обо всём, что случилось во время битвы за Хогвартс. О том, как всё закончилось. Полную версию он рассказывал только однажды, Рону и Гермионе — они имели право знать всё. Но кое-что утаил даже от них. Хотя, какое значение имеет то, что… — Это была трусость. — Трусость? – Люциус – смутный силуэт в темноте – сел на кровати. — Дать себя убить – трусость? — Не это, но… То есть, я… — Гарри зажмурился до боли в глазах и тихо произнёс : — Я, понимаешь, хотел. Умереть. Впервые это пришло ещё в Министерстве, когда Сириус… Когда его… — Я понял. — Все думают, что это такое геройство с моей стороны, жертва. А я… был рад. В глубине души. После этого года, после всего. Я действительно хотел, чтобы кто-то закончил это за меня. Без меня. И я не хотел видеть, что может случиться потом. Не хотел знать, что кто-то погиб. Что погиб кто-то ещё. Горячая капля щекотнула скулу, и Гарри осознал, что плачет. Тихо, без всхлипов – слёзы просто струились из глаз. Даже голос звучал ровно, лился так же спокойно и неудержимо, как эти нежданные слёзы. — И я по-прежнему жалею иногда, что вернулся. Они все там, они за меня… — Гарри понял, что вот-вот скатится в истерику и замолчал. Он опять видел перед собой жуткие мёртвые лица из сна. Два года назад он запер свою боль, запрятал так глубоко, как только мог. Но теперь тёмная шипастая тварь рвалась наружу, раздирала нутро, напитывая его жгучим ядом. Гарри ощутил озноб. Уйти, что ли, в ванную? Но глупо же устраивать рёв за запертой дверью. Он не будет, он сможет, он… — Удивительное самомнение. — Что? – выдавил Гарри, сглатывая слёзы. – Что? — Я говорю: твоей драгоценной персоной был одержим только Ло… Волдеморт, — голос Люциуса был сух, почти резок. – Остальные, как мне кажется, преследовали иные, более глобальные цели. Победу в войне, например. Гарри ошарашено молчал. Когда речь заходила о жертвах войны, мало кто мог сохранить самообладание. Но до этого он встречал только сочувствие и слышал беспомощное: «Ох, Гарри…» Его друзья могли помочь разделить скорбь; взваленную на себя вину он всегда тащил сам. А Люциус взял и отвесил шипастой твари пинок, пренебрежительно отпихивая с дороги. — …и даже если так, если они пожертвовали собой ради тебя, это был их выбор, — хлестал из темноты его голос. — И самое меньшее, что ты мог бы сделать, это уважать его и быть благодарным. Иначе получается, они погибли затем, чтобы оставить тебя, разнесчастного, и обременить чувством вины. Неудобство, конечно, значительное, не спорю, и всё же… — Хватит. Ты… Не надо, — голос всё-таки подвёл, дал жалобного петуха, но Гарри стиснул зубы и сказал уже спокойнее: — Наверно, да. Ты прав. — Гарри, — он ощутил лёгкое прикосновение к щеке. Заметил, чёрт. Он отвернулся, пытаясь незаметно утереться плечом, но Люциус уже был рядом. Темнота вокруг обрела плоть, стала объятием тёплых, утешительно тяжёлых рук. – Мне не следовало… — Не-не. Всё правильно, — Гарри перевернулся набок и прижался к нему, радуясь, что в темноте не видно его заплаканной физиономии. — Только давай обсудим это позже, ладно? — Ладно. Люциус чуть отстранился и неумелым, типично мужским жестом стёр его слёзы. Не стёр даже, а размазал. Ничего особенного, но у Гарри от этого прикосновения, от нехарактерной для Люциуса неловкости перехватило дыхание. А тот обнял крепче и сказал: — Я хотел поблагодарить тебя. — За что? — За то, что уничтожил его. Я… хм. Давно собирался, — он помедлил. – В общем, спасибо. Гарри ощутил, что глаза вновь набрякли слезами, и зажмурился. — Спасибо и всё? – пробормотал он, чтобы хоть что-то сказать. – А проценты? С учётом их позы это прозвучало весьма игриво. Люциус хмыкнул и подхватил его за подбородок, вынуждая поднять лицо. «Чёрт, что я несу? Я же не хочу сейчас ничего, просто не могу…» Но Люциус провёл большим пальцем по ещё влажной щеке, тронул прикрытые веки и шепнул: — Проценты получишь утром. Спи, герой. — Спасибо, — то ли подумал, то ли сказал вслух Гарри и моментально вырубился. Снов он в ту ночь больше не видел. А утром Люциус разбудил его самым приятным способом. Гарри проснулся от собственного стона и, проморгавшись, приподнялся. Люциус выпустил его член из покрасневших губ: — Как вам проценты, мистер Поттер? — А вы человек слова, мистер Малфой. Тот улыбнулся и снова нырнул вниз. Его ладонь размеренно ласкала член Гарри, кончик языка дразнил нежную кожицу мошонки, жаркие пряди волос скользили по бёдрам. В утреннем свете можно было видеть блеск влажных губ, и прикрытые, словно от наслаждения глаза. Хотя, почему «словно»? Его собственная эрекция упиралась Гарри в ногу и служила лучшим доказательством того, что и ему это нравится, очень нравится. Выдержки Гарри хватило ненадолго: он вытянул из-под подушки флакон с маслом, молча сунул его в руку Люциусу. Тот не стал медлить. Когда он стиснул бёдра Гарри, притягивая ближе, тот вдруг сел. — Нет. — Нет? – непонимающе переспросил Люциус. А Гарри толкнул его в плечо. — Ложись. Гарри быстро смазал его, передвинулся, опираясь на колени, и тогда только поднял глаза. Люциус неотрывно следил за ним. Прикушенная губа, неровные пятна румянца на скулах – понял. Гарри глубоко вздохнул и направил в себя тугую скользкую плоть. Ладони Люциуса тут же легли ему на бёдра, придерживая, помогая, и Гарри в который раз доверился его рукам. Раньше такая поза казалась ему неудобной и слишком откровенной, женской. Но когда он опёрся ладонями на грудь Люциуса, то почувствовал, как загнанно стучит его сердце, и это почему-то успокоило и придало смелости. Первое же его движение заставило Люциуса застонать; Гарри гибко выгнулся, устраиваясь поудобнее, и шепнул: — Держись. И Люциус держался, да так, что Гарри пришлось сводить синяки с бёдер. Но это было после. А в тот момент не было места ни боли, ни осторожности, и ничто не сдерживало их рывков навстречу друг другу. Когда Гарри кончил в ласкающую его ладонь, Люциус приподнялся, сгибаясь почти пополам, и прижался к его губам, целуя, шепча что-то одновременно и непристойное, и нежное. А Гарри ответил. — Люциус, — прошептал он, сжимая его внутри, — Люциус… Так начался второй день; его продолжила болтовня, яблоки, сладкая дрёма – компенсация за ночное бдение. И ни слова о прошлом. Но когда вечером они забрались под одеяло, то некоторое время просто лежали в тишине, а потом Гарри выпалил: — Как ты в это вляпался? Люциус долго молчал. «Пошлёт», — подумалось Гарри. Но он ответил. — В самом начале всё это казалось другим. Или же я несколько переоценил свои силы. — Или недооценил Волдеморта. — И это тоже. В любом случае, когда всё начиналось, воевать я не собирался. — Надо думать. — Но ты же понимаешь, — он помедлил, — я не убивал никого вне боя, но… Я и не помогал. Гарри вспомнил, как кричала Гермиона, когда Беллатрикс пытала её. А потом – глаза Драко, когда он «не узнавал» его. И шепот Нарциссы: «Драко там?» — Я понимаю. — Правда? — Будь у меня метка, а за спиной семья, мне бы тоже было не до чужих. Люциус фыркнул, в голосе слышалась улыбка. — Чушь. Помчался бы сломя голову. — А сам? В Министерстве вы могли перебить нас всех. — Тебя было приказано не трогать. — А остальные? — Просто повезло. — Нечеловеческое везение, — вспоминая их визит в отдел Тайн, Гарри всегда покрывался мурашками. Чудом ведь выжили. Или не совсем чудом. — Возможно, мы не слишком усердствовали, — признал Люциус. — Сам-то хорош – ограничился «Ступефаем». — Тебе хватило, — парировал Гарри. И добавил, помявшись: – А как там было? В Азкабане? — Ну как может быть в тюрьме? – голос Люциуса звучал не раздражённо даже, а устало. – Холодно. Плохо. И скучно, так что рассказывать не о чем. И всё же они опять проговорили допоздна. Гарри не думал, что когда-нибудь будет так спокойно… ну, почти спокойно обсуждать войну. Воспоминания словно отдалились, и он мог не проживать их заново, но смотреть со стороны, как в думсборе. Возможно, время всё-таки латает раны. А может, всё зависит от того, с кем ты разговариваешь. Кто знает. На третий день они читали – каждый своё, ели пирог, принимали вместе ванну. А ночью переплелись под одеялом и заснули, уже безо всяких разговоров и даже без секса. Потому что просто хотелось спать, обоим. ***** Элоиза издала возмущённый, почти человеческий вопль. Гарри вздрогнул, выныривая из своих мыслей, и с минуту созерцал стоящие на столе миски, пытаясь понять, что не так. Оказалось, он высыпал совиное печенье в глубокую миску и залил молоком, в то время как его хлопья были аккуратно выложены на тарелку Элоизы. Ни молока, ни совиного корма в доме больше не было. — Вот я кретин, — сокрушённо пробормотал Гарри. – Прости, девочка. Задумался, понимаешь? За предоставленный ей в качестве компенсации последний кусок моллиного пирога Элоиза прекрасно поняла его терзания. А Гарри жевал сухие хлопья, запивал тыквенным соком и думал, думал. Давно прошли те времена, когда он определял свои эмоции категориями вроде «загадочный грудной монстр». Да и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: если тебе с человеком комфортно молчать, но при этом в его отсутствие ты постоянно говоришь с ним мысленно, то дело вышло за рамки необременительного романа. Гарри прекрасно понимал, что его затягивает. Но что с этим делать, он пока не знал.