* * *
Лилипучию работу В три часа начнёт в субботу, И до пятницы до трёх Лилипутается, ох. Лилипутик, лилигном, Леденец большой как дом. А у лили лилипутика Ручки меньше лютика. Время полетело быстрее конфетного фантика, подхваченного порывом осеннего ветра. — Защищайтесь, господа! — Сударь, вы подлец! Всем известно, что это моя куча! Мальчишки прыгали, фехтуя друг с другом длинной кормовой свеклой, держа её за ботву, оступаясь на истоптанных грядках, падая и дурачась. Грязные и промокшие, но полные веселого ребячьего задора, требующего выход любым способом. Объявили войну работающим неподалеку девчонкам и начали закидывать их мелкими свеклинами. Те не остались в долгу и уже в их сторону полетели те же снаряды. Завязался бой под дурашливые выкрики мальчишек: — Артиллерия, огонь! — Хозяйка, пули свистели над головой! А свекла у вас над головой не свистела? — ржал Петька, подражая героям «Фунтика»* Бой был выигран. Девчонки со смехом и визгом отступали дальше в просторы свекольных полей, оставляя Димона, Миху и Петруху одних на добрую сотню метров вокруг. Свеклу школьники уже повыдергали и теперь, разбившись на крохотные группы, разбрелись по свекольным кучам отделять ботву от корнеплодов. Кто вручную, кто ножом, а Петька как всегда выпендрился, приперся с топориком и весь день лихачил перед девками, размахивая им, будто дрова рубил, а не хрупкую мерзлую листву. Шла вторая половина дня, и работать никому уже не хотелось. Хотелось жрать, хотелось развалиться и покурить, хотелось слушать смех лилипутика. Этого, конечно же, хотелось только Димке. Петруха вырезал из свеклы-переростка фигурку члена с яйцами. Черт его знает, как он умудрился своим тесаком сотворить так ловко и похоже. — Во! — гордо продемонстрировал ребятам. — Хорош, бля! — Ну и куда ты его собираешься вставить? — подмигнул Диман. — Но-но, базар фильтруй, пошляк! Не путай божий дар с яичницей. Фаллическими символами даже древние восхищались. Никуда я его не вставлю, вам подарю. Че ржете, суки. Я, может, его вырезал как Пигмалион свою Прометею… Ну или кого он там вырезал, я не помню. Димка с Михой уже в открытую хохотали над обидевшимся «Пигмалионом». — У меня, мож, творческий порыв был, ёб, инкарнация, или как там… Сублимация! А вы ржете! Это вам, бля, никого не надо, и вдвоем заебись. А мне трахаться охота, заебался дрочить уже. — Ну так трахайся, а не словами заумными тут выёбывайся. Кто тебе не дает-то! — всхлипывал сквозь смех Миха. — Не дает, ёбте! — нахмурился Петька. — Я, может, стесняюсь. Представив как шумный и неугомонный Петруха «стесняется», они зашлись в новом витке истеричного гогота. — Бля, ну что ж за друзья такие, а? — простонал творческий членорез и сплюнул. — Ну вас, сидите тут, голубки. Не дам я вам свой… шедевр. Пойду лучше девок пугать. Рюкзак мой сторожите, придурки, в нём портвешок на вечер. С меня «топоры»**, с тебя гитара, Димон. Ко мне ещё пара кентов подтянется с закусью. И только попробуйте мне баб спугнуть, вы у меня тогда и фаллической свеклой не отделаетесь! Отсмеявшись и убедившись, что остались одни, мальчишки дружно завалились в кучу мягкой ботвы. Димка сунул в рот «Пегас» и, прикурив, выдохнул: — Мих, не вздумай сбежать вечером. Всю неделю же пахали, ждали эту пятницу. — Мне мелкую из сада забирать. И мама сегодня на сутки ушла. — Не ссы, вместе заберем и мамке моей подкинем. Она рада будет, сам знаешь, ей только дай понянькать, да покормить кого-нибудь. Она и спать её уложит, а мы, если засидимся, у тебя заночуем, можно? Димон пускал в небо колечки, бездумно пялясь на ленивые облака. Рядом с Мишкой даже помолчать было хорошо. Он глянул в сторону друга и замер — Миха все это время молча смотрел на него. Лежал на расстоянии вытянутой руки и смотрел не моргая каким-то мутным нечитаемым взглядом. И молчание вдруг показалось и не молчанием вовсе, а диалогом. Диалогом, смысл которого Димон никак не мог уловить и понять, и это его напугало. Где-то вдалеке раздавались радостные девчачьи визги и Петькины крики, а здесь, сейчас, в куче увядшей свекольной листвы, происходило что-то непонятное. Димка вопросительно протянул: — Ми-и-их?.. — Да, Димон, сегодня заночуем у меня. И тут же все пропало — и странная молчаливая беседа, и непонятный взгляд, а Мишка привычно улыбнулся и смахнул с лица блестящую нитку паутины и по-осеннему наглого паучка. А вечером на лавочках, под забором давно замороженной стройки, они глушили «три топора»** и вместе завывали: «Ходит дурачок по лесу, ищет дурачок глупее себя…».*** Сидящая рядом Танька придвинулась к Димке ближе, но он даже не заметил, потому что в этот момент Мишка протянул руку и таким привычным, но все равно интимным движением, вытащил у него изо рта сигарету и сунул себе, кинув тихо: — На пару тяг. Оставлю. Обычные движения, как всегда в их тусе, обычные слова, как все кидают, пуская сигу по кругу и прося оставить покурить, обычная дрожь по Димкиной спине, как и всегда, стоит Мишке приблизиться, прикоснуться вот так, бережно… И захмелевший Димка, под бульканье разливаемого портвейна, глядя Мишке в глаза, тоскливо затянул: — Кто вспомнит, тот прости-ит. Кто вспомнит, тот поймет… Было тепло, то ли от прижавшегося к боку мягкого девичьего тела, то ли от не менее мягкого взгляда Михи. — Я как всегда оди-ин, В моё окно заглянет ночь Последней каплей дождя, Я уйду вслед за не-ей. Твоих бездонных гла-аз Я так и не смог понять. Прости, но в этот час Нет смысла что-то меня-я-а-ать…**** Наверное, надо было закусывать, а то пальцы стали сбиваться с перебора, и простенькое баре на «F» задребезжало. И Петруха тоже что-то задребезжал на ухо Мишке, встревоженно косясь на Димку. Плевать на закуску. И на Петруху плевать. Пусть дребезжат, лишь бы Миха не уходил. Не сбежал, как долбаная Золушка домой, как он всегда и делал. Димон пьяно и неловко отодвинул от себя прильнувшее тельце, мешавшее держать гриф, и лихо завалился с лавки, гулко брякнув гитарой. Последнее, что он помнил, это бравый рык где-то сзади: «Этому столику больше не наливать», и склонившееся к нему Михино лицо.* * *
В похмельной голове ехидно надрывался Малежик: «Лилипучий лилипутик Леденец лизал лиловый. Кисло-сладкий, сладко-кислый, В общем очень леденцовый…» А Димка смотрел на Михины губы и представлял, как тот лижет какой-нибудь пошлый чупа-чупс, или того хуже — его, Димкин «леденец». И «леденец» от этих грез становился почти лиловым и очень даже леденцовым. Липатов, всю ночь провозившийся с перепившим другом, таская ему в сортир то воду, то таблетки, то сухие салфетки, забылся под утро крепким сном человека, выполнившего свой долг. Ему и во сне не могло присниться, что за мысли сейчас бродили в больной протрезвевшей голове Шкинёва. Димке казалось, что он сходит с ума. Какая-то невероятно неебическая хрень творилась в его башке и… ну да, в яйцах тоже. И он совершенно не знал, что с этим делать, а уж спросить у кого-нибудь совета, было совершеннейше невозможно. Стыд-то какой, влюбиться в парня. Это ненормально! Вместе стоять в очереди за молоком для Михиной сестренки, это можно, вместе чинить велик Димону, это нормально, пугать ночами дворовых кошек своим пением дуэтом, это тоже нормально. А вот чувствовать, как начинает стучать сердце в горле, если Миха притрагивается или что-нибудь говорит, наклонившись к уху, это ненормально. Ненормально просыпаться в испачканных трусах, если приснился лучший друг. А друг дрых преспокойно и не чувствовал, как склонилось к нему Димкино лицо, как жадно всматривались в него ненасытные глаза, как медленно, чуть вздрагивая, к его бедру прижалось горячее и твердое, отделенное от кожи лишь тонким сатином. У Димки закружилась голова, но не так, как несколько часов назад над унитазом, а трепетно и сладко. Закусив от напряжения губу и сжав до боли кулаки, чтобы забывшись не дернуться, не разбудить, не испугать, он медленно шевельнул бедрами, потеревшись пахом о теплое тело. Нежно, аккуратно стал двигаться, чуть теснее прижавшись. А глазами поедом ел дорогое лицо, лаская каждую ресничку, каждый волосок, только-только начавших пробиваться усиков, в истоме зависая взглядом на губах, чуть приоткрытых во сне. И вдруг Мишка шевельнулся, судорожно вздохнул и повернулся на бок. Димку пробил холодный пот, он в ужасе откатился на край кровати, вскочил и, как был, в одних трусах, метнулся в ванную. Сердце загнанной синичкой билось о ребра грудной клетки, голова по-прежнему шла кругом, пах до боли скрутило напряжение. Димон пустил в раковину воду, стянул трусы и сжал в кулак свой изнывающий «лиловый леденец». Достаточно было вспомнить губы лилипутика и несколько раз передернуть кулаком, чтобы со стоном испачкать себе ладонь и, обмякнув, привалиться к холодной ванне. Димка мыл руки и пытался понять, что на него нашло, ведь Мишка мог проснуться и что тогда? Чем он думал, когда позволил себе эти грязные касания к другу? Чертов пидорас, пыхтел над Мишкой как грязный извращенец! В общем, понять все это у Димки не получилось, и он твердо себе пообещал, что к Липатову больше ни ногой! ________________________________________________________ * м/ф «Приключения поросенка Фунтика» ** «топоры», «три топора» — Портвейн 777 *** «Про дурочка» Егор Летов и гр. Гражданская оборона. Альбом «Егор и опизденевшие». **** к словам СОС не имеет никакого отношения. Песня взята из дворового репертуара времен молодости СОС.