***
Он всегда был маленьким. Пухлым маленьким мальчиком. С отвратительными большими и добрыми глазами, крепко сложенным телом, крупными ладонями и короткими пальцами с обкусанными ногтями. В постоянных безразмерных свитерах и джемперах, утопая в крупной вязке, захлебываясь, уходя с головой в приятно пахнущую шерсть, погибая от собственной никчемности. Он ненавидел свое детство. Школа для него началась, как и для всех детей, – в семь лет. Одетый маменькой в теплый свитер (на дворе сентябрь, холодно!), в короткие бордовые шортики и высокие школьные гетры с помпонами, он стоял в толпе таких же сопляков, чихая от бесконечно тяжелого запаха цветов, повисшего над ними, словно дождевая туча. Он стоял, прижав к груди три желтые розочки с короткими ножками, запакованные в газету, и пялился на происходящее действо, на будущих одноклассников и на старшеклассников. Он мечтал стать таким же, как и они, высоким. Таким же сильным. Таким же умным. Таким же красивым. И снять, наконец, эти чертовы очки с носа. Короче, обыкновенные мечты обыкновенного придурка, как он понял позже. Сначала школа была раем. Он стремился туда, подпрыгивая, практически не замечая ничего в округе. И не важно, что дети не хотели с ним общаться. Он учился хорошо. Очень хорошо. Можно даже сказать, что слишком хорошо. Быть всегда первым, всегда самым умным, быть грёбанным выскочкой-ботаником, ведь так учила матушка. Миленький зубрила с огромными очками на маленьком носу всегда был любимцем учителей. Они проходили мимо, трепали светлые волосы «самого лучшего ученика», улыбались, желали и дальше оставаться самым первым. Самым умным. Самым-самым. Только вот дети, особенно маленькие, отличаются особой жестокостью. Они называли его странным, заучкой, дураком и маменькиным сынком – последнее было особенно обидно. Даже на стене туалета для мальчиков к середине самого первого школьного года появилось обидное: «Джон Ватсон ботаник и дурак**». Но это было не страшно, говорила матушка. Все образумится, они начнут с тобой дружить, утверждала она. Произойдет чудо, Джон, только надо верить.***
Только чуда не произошло. Джон все так же ходил в школу, стыдливо натягивая свитер по самые уши, только лишь бы его не заметили. С пятого класса пребывание в школе превратилось из рая в ад. Скорее, Ад. Именно с заглавной буквы. Он боялся появиться где-либо, куда могли прийти кто-то из бесподобной команды Поднебесных. Смысл в том, что, пока другие росли, он оставался таким же маленьким шибздиком, таким же заумным выскочкой. Он все мечтал стать выше, но природа словно смеялась над ним, одаривая скоростью, красотой и силой таких парней, как Том, Джефри, Коллинз, только не его, милого Джона. Том, Джефри и Коллинз. Великолепная тройка, гении команды Поднебесных, спортивная гордость школы, лучшие баскетболисты в округе этого возраста. Джон. Гордость учителей и маменьки, великолепная груша для Тома, Джефри и Коллинза. Он приходил домой, замазывал синяки матушкиным тональником, смущаясь, прятал глаза и никогда не говорил с ней один на один. Потому что боялся. Ведь матушка так искренне верила, что Джон – любимчик класса, что он самый умный, самый спортивный, самый-самый. Ведь у матушки был рак, ведь ей нельзя было волноваться.***
На седьмом году его обучения матушка умирает. Врачи говорят, что она не справилась с болезнью, не дотерпела. Гребанные ублюдки даже сейчас не признают свою вину. Для Джона в классе даже устраивают, так называемый, Печальный Вечер, его гладят по спине и говорят, что все образумится. И сразу после этого, стоило Джону выйти в туалет, Том, Джефри и Коллинз засовывают его головой в унитаз, смеются, когда Джон падает на кафель, кашляя от обилия грязной воды в легких. Как только они уходят, Джон рыдает. В последний раз за свою жизнь. Захлебываясь невысказанными словами, слезами, хрипами и стонами, рвущимися из самой груди, взрывая мозг. Джон кричит, бьется в истерике, спрашивает небеса и матушку, за что они его на свет произвели. Такого маленького. Такого пухлого. Такого невыносимо правильного ублюдка. Джон орет, словно его режут. На крики сбегаются учителя. К этому моменту Джон, дошедший до пика истерики, блюет прямо на связанный матушкой свитер.***
Конец седьмого класса и начало восьмого Джон проводит в больнице для душевнобольных под наблюдением мисс Лоринстон. Мисс Лоринстон – милейшая пухленькая девушка лет тридцати шести. Она искренне верит, что Джон восстановится до конца, она тщательно приглядывает за ним и относится как к собственному сыну. Джона тошнит от этого. Колотит. Ему хочется кричать, что это неправильно, что так нельзя, потому что матушка умерла, потому что второй матушки быть не может, но приходится молчать. Потому что шестого вечера в одиночке он не выдержит.***
Он сбегает за две недели до конца «заключения». Никто не замечает маленького мальчика в серой толстовке не по размеру, с большим рюкзаком и оттопыренными карманами. Никто не думает, что в кошельке у мальчика – триста украденных за все время фунтов. Никто не мог даже представить, что Джон, такой умный и смышленый мальчик, может сбежать. А Джон бежит. Бежит без оглядки и уже ничего не стесняясь. Он бежит к вышедшей из этого ада на месяц ранее Лане, которой, кажется, поставили диагноз «раздвоение личности». А может, и не ставили. В этом доме для душевнобольных никому дела не было до диагнозов. Джон помнит тяжелое марево перед глазами от препаратов и ломку на следующее утро. Побег был единственным приемлемым результатом. Джон бежит, попутно сжигая мосты. Сжигая дневники и память. Выжигая все воспоминания в извилинах мозга и на сетчатке глаз. Единственное, что он не может забыть – бледное лицо матушки в гробу, обитом бархатом. Она лежит, окруженная розами, ее редкие волосы волнами ниспадают на плечи, а спокойное лицо впервые не испещрено миллионами тончайших морщин.***
Джон делает татуировку. Джон бреет волосы. Джон становится своей же противоположностью. Джон учится драться и первым делом разбивает в кровь лицо Коллинза. Он бьет его до тех пор, пока тот не начинает хрипеть, задыхаться, молить о пощаде, хныкать и извиваться. И тогда Джон отпускает. Лишь для того, чтобы вмазать по носу тяжелым ботинком.***
На выпускной они всем классом сбегают на стройку. Большое шестиэтажное здание было покинуто рабочими еще в прошлом году, в связи отсутствия денег. Они курят травку и глотают экстази. По странному стечению обстоятельств в руке Джона – нож, в желудке – текила, напротив – Том, а вокруг – н и к о г о. Том абсолютно невменяем, он смеется и тычет пальцами в окружающее пространство, словно хочет потрогать галлюцинации, хрюкает и недалек от истерики. Джон подходит к нему близко, практически вплотную, если бы Том подался хоть немного вперед, он бы уткнулся своим грязным лицом в пах Джона. Только у Джона другие планы. Он приподнимает лицо Тома двумя пальцами за подбородок, заставляет смотреть на себя и прижимает кончик лезвия к щеке ублюдка. Тот дергается и, кажется, начинает трезветь. Джон шепчет что-то о правосудии, о свиньях и политике, а сам надавливает на нож. Ему хочется обличить, показать всему миру черноту изнутри этого парня. Кожа расходится от прикосновения металла, обнажая сокращающиеся мышцы. Кровь стекает по лезвию, пачкая чистый металл. Джон смотрит в черноту раны, на алую кровь, и это кажется ему таким прекрасным, таким великолепным, несравненным. Джон прижимает нож ниже и проводит еще раз.***
Дело о жестоком убийстве Томаса Кольски закрывают в связи с недостатком улик.