Небо на всех одно, а небеса у всех разные.
С. Балакин
За вечнозелёными холмами города аккуратного стиля располагался храм Святой Марии. По утрам здесь в предчувствии чуда распускались цветы, и, когда распахивались небеса, вместе с краской из-под небосвода выскальзывали таинства ночи; в воздухе разливался аромат только что проснувшихся детей Солнца. И от восторга по их лепесткам текли слёзы, сладкие, как свежий дождь. В танец сияния и ветра даже не смели вступить птицы с их ласковыми голосами, которые бы непременно порвали это шёлковое полотно, сплетённое из нежности и трепета застенчивого утра. Свет спускался медленно. Скользя по воздуху. Облака лишь тихонько растворялись, боясь сразу ослепить темноту, заснувшую в закоулках и пещерах. Трава тоже просыпалась постепенно. Соприкоснувшись с волной из света, она вздыхала и загоралась на солнце, тоже плача. Почему она проснулась так поздно? Она опять не застала пробуждение небес. Когда они сами, зарумянившись, зевают и потягиваются, что видны их золотые руки. Когда вспыхивает этот уголочек Вселенной? Перешёптываясь, трава несла волну, набирая скорость и не замечая преград. Она взрывала слёзы восторга на травинках, протягивая радугу от самого неба. Вдруг эта волна столкнулась с маленьким жителем храма, опрокинув его на спину. Осколки драгоценной радуги со звуками, подобными стеклу, ранили сердце ребёнка своей красотой. Свет перестал стекать с холмов и устремился к упавшему ребёнку, пытаясь согреть промокшее тело малышки. Зажмурившись, покрасневшее личико улыбнулось и засмеялось. Каштановые волосы порыжели, а серые глаза позеленели. Ребёнок протянул руки к голубому чуду, возникшему в высоте. – Доброе утро! – Закричал он, задыхаясь от звонкого смеха. В этот миг потерявший время небосвод расцвёл на глазах, как самый прекрасный цветок на этом холме. Его первый вздох сразу окатил светом весь город. Вспышка была настолько яркой, словно это Бог обнял холм и малышку, которая затихла от возбуждения. Голубым пламенем было объято всё, и не жалко было бы, совсем не жалко, в нём сгореть. Но он потух, а Бог поднялся и скрылся под куполом своего храма. Самого красивого храма в мире. – Пока, – попрощался ребёнок, пытаясь улыбаться. Но сердце разрывала тоска. Боль, застрявшая в горле, требовала свободы или хотя бы ещё одной вспышки. Однако всё исчезло, как будто бы этого и не было. Тогда маленький человек упал наземь и стал целовать драгоценные слёзы, ещё горячие от голубого пламени. Жадно впитывая прикосновения Бога, ребёнок не заметил, что трава опять пускала слёзы, только горькие, как земля, лишённая Божьей милости. Почувствовав странный привкус во рту, он осознал, что сейчас лишил их последней радости. Им тоже мало. Прочувствовав горечь, тепло в груди растаяло, и снова грусть и сожаление ожили в недрах спрятанной души. Тем временем свет окончательно потерял свою теплоту, краски потускнели. И проснулись жители города аккуратного стиля.1
Город, лежащий у подножия горы, неспроста был назван городом аккуратного стиля. Ведь здесь абсолютно всё было подчинено абсурдному порядку. Кусты в садах горожан были подстрижены одинаково с невероятной точностью. И если кто-то собирался изменить внешний вид жилища, по этому поводу собиралось целое собрание, так как речь шла об изменении облика города. С не меньшей точностью был расписан и их распорядок дня. Всё было доведено до таких подробностей, что, если один гражданин засидится за завтраком, день полетит к чертям, причём не только у него, но также и у других обитателей города аккуратного стиля. Диагноз был поставлен не менее аккуратно, чтобы никого не обидеть: нечего делать. Как следствие, город был в запустении, его единственными достоинствами были чистота и совершенно новый слух о даме Элиота, которая снова забрюхатела от садовника. Хотя такими грешками могла похвастаться каждая леди, достигнувшая двадцати четырёх лет и прочувствовавшая всю нелепость, глупость и скучность своего положения – юной жены какого-нибудь буржуа. Поэтому новый свёрток у двери единственного храма этого города – довольно нередкое явление. Сам храм не был так чист, как город, и сильно нуждался в ремонте. Однако о храме Святой Марии вспоминали только накануне родов и, отдавая детей своих на волю Бога, никогда не помогали её исполнителям. Но проблема детей решалась к удивлению быстро. Проезжие восхищались красотой маленьких жителей храма и забирали их с собой, как какой-то сувенир, снимая ещё одну ношу с плеч монахинь. Но однажды у порога появился ещё один ребёнок. И что-то было не так. Дети жительниц города аккуратного стиля всегда аккуратно были вымыты и завёрнуты в простынку; это дитя человеческое было ещё в крови, обмотанное грязной тряпкой. Однако сомнений не было, что это очередной грешок дам буржуа. Также монахиней удивила уродливость ребёнка, наверное, поэтому к нему так некрасиво отнеслись. Обычно их дети очень красивы. Поэтому, умыв дитя, монахини решили оставить ребёнка навсегда в стенах храма, будучи неуверенными, что его когда-нибудь заберут. Девочку нарекли Камиллой Вайсберг. Имя означало «девочка из хорошей семьи, отданная на служение Богу», а под фамилией имели в виду белую гору, на которой стоял храм. Сама гора искрилась своей зеленью, однако её назвали белой из-за храма, построенного из белого камня. Но самой Камилле казалось, что дело в непритронутости места, ведь никто кроме неё не встречал здесь по утрам рассвет, не наблюдал по вечерам закат. Холм, как белый лист с ещё ненаписанной историей, и Камилла правда старалась это изменить, но ей не хватало слов, а, когда она их нашла, было слишком поздно.