Не бойся твоего Бога – бойся самого себя. Ты сам творец своих благ и причина своих бедствий. Ад и рай находятся в твоей собственной душе.
П.С. Марешаль
На двенадцатилетие Камиллы в храм пришла незнакомка. То была холодная осень, но, несмотря на погоду, женщина была легко одета. Её резко выделяли потасканный взгляд, злобная ухмылка и очень дешёвая и старая одежда. Её лицо уже покрывали глубокие морщины, хотя она казалась ещё молодой. Шла она очень медленно, уродливо согнувшись. Войдя в храм, женщина во весь голос закричала: она звала его жителей. Но навстречу ей вышла только Камилла. Монахини пошли в город читать библию и собирать пожертвования. – Приветствую Вас в храме Святой Марии, чем я могу помочь? – Вайсберг учтиво, без упрёков, подошла к женщине. Та лишь презрительно оценила девочку взглядом. – Сколько тебе лет, детка? – Сегодня исполнилось двенадцать. – Есть ли здесь ещё дети? Камилла покачала головой. – Здесь обычно сразу забирают младенцев, практически после рождения. Я единственный ребёнок, оставшийся в храме. – Сразу видно почему, – женщина засмеялась во весь голос, всё так же обволакивая девочку взглядом. – Тебе рассказывали, были ли ещё подброшенные дети в твой день рождения? – Я была единственной. Период младенцев обычно заканчивается летом. – М-да, – женщина села на скамью, стоявшую рядом с ней. Устало вздохнув, она недовольно уставилась на иконы, изображавшие Иисуса Христа. – Покарал ты меня, Боже, одарив таким страшным дитятком, – потом незнакомка перевела взгляд на Камиллу. – Сегодня ты уйдёшь со мной. – Я не могу, я служительница храма, – испуганно замахала руками Камилла. – Можешь. Ещё как можешь. Камилла лишь растерянно смотрела на женщину. – Не поняла ещё? Я твоя мать. – Этого не может быть, – Кама в испуге отпрыгнула назад. – Ты не рада видеть мать? – Спросила её женщина с нотками поддельного удивления, застрявшего в горле. – Нет, просто не могу понять, почему Вы решили забрать меня сейчас, если сами отказались от меня двенадцать лет назад. – Были обстоятельства, друг мой, – лицо женщины скривила наигранная гримаса, руки она развела в стороны, подтверждая этим жестом свою былую беспомощность. – Но сейчас я вернулась за тобой, и всё наладится, мой друг. Что-то довольно неприятное скрывалось за этими «друг мой», как будто эта дама облила крылечко полуразрушенного храма грязью, придав ему ещё более потрёпанный вид. Девочке было страшно неуютно с этой незнакомкой. – Сандра Вандербаг, – наконец представилась она, протянув руку Камилле. – Не смей называть меня мамой, особенно при других людях, даже если для тебя я и являюсь таковой. Можно просто Саша. – Камилла Вайсберг, – представилась в ответ Кама и протянула свою для рукопожатия, хотя ей очень этого не хотелось. Она ожидала очень мерзкого соприкосновения, холодного и скользкого, но, дотронувшись до ладони Саши, Камилла ощутила невероятную нежность тёплой и сухой кисти (почти высушенной). Девочка широко распахнула глаза и совершенно по-другому взглянула на Вандербаг. Они были похожи больше друг на друга, чем можно было подумать при первом взгляде. Волосы, обволакивающие её лицо, были позолочено рыжими, а глаза таили в себе знакомый зелёный огонёк, загорающийся в глазах Камы на холме. Сердце Камы затрепетало, однако видение стало рассеиваться, как утренняя вспышка, как вечерний туман; перед Вайсберг вновь возникла утомлённая женщина. Волосы обрели прежний, каштановый цвет, а в глазах испарились изумрудные звёздочки, теперь в них искрилась серо-жемчужная, почти зеркальная поверхность. Но, как Бог оставлял свой влажный след на сухой траве, внезапное осознание родства посеяло симпатию в душе Камиллы. – Теперь Вандербаг. И тоже просто, просто Кама. – Но госпожа Вандербаг, – девочка продолжала рассеянно блуждать взглядом по Саше, – я служитель храма и не могу всё просто так оставить. Вы должны меня понять. – Ах, если бы все люди хотели понимать друг друга... Но этого никогда не будет. Потому что все смотрят на вещи по-разному, и у них не хватит мудрости или порой хитрости, чтобы уступить, – потом она неожиданно задумчиво замолчала. – Нет, у них не хватит смелости, чтобы оценить всё взглядом других и признать чужую правоту в случае ошибки в своих рассуждениях. И потерять роль ведущего. Саша зло уставилась на Камиллу. Суровое утро плавно перетекало в суровый день. – Знаешь, куда подевались все монашки? – Вдруг спросила Вандербаг. – За пожертвованиями в город, – кивнула Кама. Женщина саркастически ухмыльнулась. – Детка, ты веришь в Бога? – Да, – радостно закивала Вайсберг, проворачивая в своей голове все рассветы и закаты, которые она успела пережить. Все эти вихри и волны, парящие в небе при помощи своих золотых крыльев, сплетённых из тонкой материи бесплотного воздуха. Пение травы и облаков, заполняющее всё пространство над зеленеющим холмом. Объятия Бога с его влажными поцелуями, которыми он покрывал землю. – А он в тебя нет, – Вандербаг опять захохотала. Её взгляд скользил по убранству храма и изредка по Камилле, презрительная усмешка не покидала губ, но вот в глазах... Дремала тоска. Словно медведь в зимней спячке с хорошим запасом подкожного жира. Но он иссякал, слой таял, а зима не кончалась. Совсем скоро ему было суждено проснуться и реветь от голода и одиночества. А потом он замёрзнет. И умрёт. Кама поймала взгляд Саши, полный тайной печали. Вайсберг мило улыбнулась. – Вы хотели бы помолиться? – Я уже забыла, как это делается, – Саша смущённо отвернулась. Надо же, смущение! Сколько же было горечи в этом выражении лица, потонувшем в тени храма. – А я напомню. Кама села рядом с Вандербаг, слегка пригнулась и соединила ладони в единую скалу. Потом закрыла глаза и прошептала: – Боже, спасибо тебе за то, что подарил жизнь мне и всем людям на земле. Спасибо. Пусть пребудут с ними здравие и долгая жизнь. Аминь. Саша хмыкнула. – Разве молитва не просьба? Ты лишь поблагодарила Бога. Кама ещё немного посидела в том же положении прежде, чем ответить. – Молитва – это не просьба. Бог не протянет ничего с неба. Но благодаря его, мы осознаём то, что он нам уже дал. А уже потом он посылает нам испытание на проверку наших способностей. Он помогает нам прочувствовать свои силы, чтобы жить дальше. Я сравниваю это с холодом. Тепло обволакивает тебя в паутину сна, а холод заставляет прочувствовать каждую клеточку тела. Он говорит нам, мы живы! Он говорит: «Жить!». – Заставь меня жить... Кама взглянула на Сашу. Та сидела так же, как и Камилла минуту назад. Только сильнее согнувшись, переплетая пальцы в кулаке. – Пожалуйста, заставь... – Скажи «спасибо». – Спасибо, что я когда-то жила... Кама вновь почуяла родство, ей стало жалко эту женщину, к тому же подарившую ей жизнь. Внезапно Саша выпрямила спину с полным отсутствием эмоций на лице, их будто стёрли. «В глазах медведь, в душе собака» – промелькнуло в мыслях Вайсберг. Собака на привязи. Которую долго били и приучали слушаться. И сейчас она проявила непозволимую слабость. А, может, она дикая лошадь. Дикая и бесстрашная, рассекающая горизонт. Кто же она... Кто?... – Стрекоза... – Простите, что? – Не поняла Кама. Вандербаг повернулась к ней, ухмылка вернулась на прежнее место. – Я стрекоза. Там, откуда я пришла, нет имён, есть клички. Знаешь басню «Стрекоза и муравей»? Это оттуда. В лето своей жизни я, как следует, не потрудилась и теперь работаю на «муравья». На Пашку-милашку. Кама вопросительно посмотрела на Сашу. – Это кличка «муравья». В его арсенале целые стаи «стрекоз». К нему мы и должны пойти. – Я не знаю, имею ли право покинуть храм... Надо подождать сестёр. Боюсь, я единственная, кто может продолжить следить за храмом. – Сомневаюсь, что этому городу нужен Бог, здесь прекрасно обходятся и без него, – Саша подмигнула Каме. – Разве, что придётся самим воспитывать своих детей. Вайсберг слегка улыбнулась. – Не смотри на меня так, я же вернулась за тобой. – Но будет, по-моему, невежливо называть Вас мамой. – Всё правильно. Ты не моя дочь. Я не твоя мать. – Но мы могли бы стать друзьями.1
Солнце спускалось за горизонт. Его свет проходил сквозь тусклую мозаику окон храма, преображая её в чудеснейший калейдоскоп красок и теней. Золотистый туман, исходящий от рисунка, покрывал слоями скамьи, ровно выстроенные в два ряда, и две маленькие фигурки, затерянные в темноте, застывшие в томном ожидании. Они наслаждались преображением храма. Саша и Кама сидели на краешке скамьи, словно два серафима, два огненных ангела. Свет, проливающийся им на головы, зажигал их порыжевшие макушки, отчего их волосы вспыхивали пламенем. Засверкавшие зелёные глаза горели фонариками в надвигавшихся сумерках. С течением времени свет ручьём проносился дальше, в мрачные уголки комнаты; постепенно угасала мозаика, пыль снежинками растворялась в наступающей ночи. Свет продолжал подниматься выше, когда солнце ускользало за раскалённую полосу заката, затем и свет поспешил за солнцем, как верный пёс за хозяином. На высоком потолке остались только две золотые нити, потом исчезли и они. Храм погрузился во тьму. Только шорохи позади прервали воцарившуюся здесь тишину. Монахини вернулись. Камилла побежала их встречать. – Наконец-то вы вернулись! Мы вас так ждали! – Камилла, кто это мы? – Сестра Анастасия сомкнула седые брови у себя на лбу, раньше никто не ступал дальше порога храма, и такое поведение незваного гостя казалось очень подозрительным. Вайсберг указала на женщину, сидящую на скамье. Тревога продолжала съедать сердце. – Эта милая дама – путница? Сёстры Роза и Анна тоже засуетились за спиной сестры Анастасии. – Вполне возможно, но она пришла сюда по другой причине. Она пришла за мной. Руки Анастасии плавно легли на плечи Камиллы, взгляд устремился в темноту. Послышался глухой смешок: Саша встала и обернулась, чтобы встретиться глазами со служительницами храма. – Добрый вечер, – произнесла она грудным голосом. – Я, Сандра Вандербаг, пришла за дочерью.2
На двенадцатилетие Камиллы в храм пришла незнакомка. В тот же день она покинула его с именинницей. Каму не покидало странное чувство, когда она смотрела на Вандербаг. Странное чувство, что они очень похожи. Что они невероятно близки. Но она была чрезмерно забита. Нет, даже не забита, а убита. Как будто в ней убили кого-то живого. Который просил заставить его жить вновь. Который очень любил жизнь. Кама не жалела, что покинула храм. Хотя ей не давал успокоиться холм, она как раз придумала для него историю, точнее её начало. Но, видимо, ему суждено оставаться девственно чистым до скончания веков. И молчать о рассвете и закате, о походах в гости Бога и о самом его существовании.