Счастья Ветер

ОСТОРОЖНО: ОПИСАННАЯ В ГЛАВЕ ТЕХНИКА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПРИМЕНЯЕТСЯ. ЕСЛИ УЖ ПОЛЬЗУЕТЕСЬ ЕЮ – ТО В МАКСИМАЛЬНОЙ ОСОЗНАННОСТИ. ПОДУМАЙТЕ ДВАЖДЫ, А ЕСЛИ ВЫ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНЫ ИЛИ ПОД ВЕЩЕСТВАМИ – ТО РАЗ ДЕСЯТЬ.       Справка: Мелатонин – гормон эпифиза, который регулирует ритм сна-бодрствования, также известен как гормон сна. Он восстанавливает естественный суточный цикл, улучшает настроение и психическое состояние, укрепляет иммунитет и костную ткань, устраняет некоторые виды головных болей. Предположительно, мелатонин несколько подавляет либидо за счёт увеличения уровня гормона пролактина. Мелатонин применяется в лечении депрессии, аффективных расстройств, шизофрении.       [отказ доступа к участку памяти]       Он стоял на коленях.       Стойка на коленях – одна из абсолютных форм, которую может принять заточенный в плоти дух. Боль в раздерганных руках понемногу переставала слепить, темнота перед глазами осязаемо пульсировала, как разбухшая вена. чем я закончил? – Капля стремится принять шарообразную форму; позу лотоса придумали те, кто ищет хоть какой-то покой и равновесие в перекосоёбленном мире; а экзальтированная душа порой становится на колени. В этом нет ничего от иерархической приниженности, это совсем другое: острый гравий впивается в кожу, смешанное чувство ошеломленности и отвращения. Это поза человека, застывшего перед унитазом, когда всё бытие рвется наружу тугой раскаленной струей блевоты.       К шестому часу пополудни муравейник начал агонизировать. Путейщики простукивали рельсы. На тупиковом пути с буханьем и скрежетом ползли последние вагоны маневрового состава. Мир представлял собой суету сует; впрочем, как обычно – а что ему сделается, миру-то?       Чувствовал кожей тягучий безветренный воздух и приближение непоправимой беды.       Солнце застыло над горизонтом – как вылезший из орбиты воспаленный глаз, зрячий, но невидящий от усталости; как мертвый цветок в полном и бесстыдном цвету; чрезмерный вплоть до головной боли. Черные птицы неподвижно парят в предвечернем безоблачном небе. Железные джунгли, мазутное болото. Время остановилось.       Весь огромный мир на самом деле являл собой лабиринт, западню.       Он застрял. Влип. Открыт всем ветрам и уязвим, как будто содрали всю кожу.       параличный ужас       Шесть часов пополудни – час пик, время Семерки Чаш, когда заканчивается рабочая смена, и скучающее увядание переходит в буйное гниение и копошение, и пресная вода превращается в забродивший сок, и горе тому, кто на миг отвлечет их от проторенной тропы: ебать-копать-служить.       Не обязательно открывать глаза, чтобы видеть. Не обязательно видеть, чтобы знать. У них рыхлая белесо-розовая поверхность, как если бы личинка майского жука или мухи могла насосаться крови; снаружи слизи не видно – слизь внутри. Их называют «людьми», это не вполне обман, но демагогия, замыливание глаз, политкорректная обтекаемость определения:       помнишь, как ты на анатомичке впервые препарировал сердце и понял? там внутри, в мешке из мышц, спрятана мертвечина: капроновые жилы, гадостная прочность и гладкость       по сути они – лярвы. Попадешься им на глаза – они навяжут разговор, позволишь заговорить – они жадно потянутся, чтоб дотронуться, присосаться к душе, вгрызться во внутренности с причмокиванием и цоканьем языка. Пиявки стоячего воздуха. Хуже всего, что тебя оставят живым.       И привычный рефрен городской симфонии – милицейская сирена. Звук нарастает, к нему добавляется сухой звук колес, тормозящих на гальке. Сирена крякает и умолкает. Открываются двери: это за мной       {мент_1} и {мент_2} курят:       я осторожно, блядь, и я уже облился       в поезде стекло разбил       да там алкаш какой-то или наркоман       ага, не заблюет       они все блюют       они все кровоточат       они все умирают       {мент_1} и {мент_2} мучительно долго курят, харкают и смеются. Такое впечатление, что они будут стоять тут и травить байки, пока не дождутся Страшного Суда.       и поднял ангел к небу руку свою и клялся что времени уже больше не будет       Угроза исходит не только от них. Между ним и каждым обитателем этого места протянута звучащая струна в цветах побежалости. Каждая вибрация струны выдергивает из него внутренности.       что я им сделал? они понимают, что убьют меня?       И его всецело тошнило от избыточности этого многоструния, и его душа уходила глубоко вниз по координатной оси, в подполье мира, несовместимое с бытием. Единственный безболезненный сейчас звук – это биение собственного сердца.       Он чувствовал их нутром, потому что был вскрыт, а они чуяли его. И если он снова научится ходить, если научится двигаться в зловонном стоячем пространстве, где однородность, забвение и вечный гул…       Мне нельзя здесь.       Ухожу.       Он мог и сдаться, - проще всего сдаться, - но нёс в себе что-то очень кровавое, ядовитое и важное, и должен был это уберечь. Хотя бы во имя Сатаны. Хотя бы потому, что       Любовь есть Закон, Любовь в соответствии с Волей       Если сдаться, полегчает – так они говорят. Обещания, обещания… Кнут.       Он может разбить рельсу небрежным движением ботинка; первым же шагом проломит насквозь саму ткань мироздания. Но, к счастью, он может двигаться только на двухмерной плоскости, и даже железнодорожное полотно кажется немыслимой гиперболической конструкцией, вывернутой в бесконечность, слишком головокружительной, чтобы её преодолеть.       подбери свою падаль       Что это за падаль? Что ты за чудовище, отторженное собственным телом? Бедная, бедная мясная куколка… Это ты её так разделал? Набивал своим расколотым стеклом её жалобную глотку? Чтобы хоть так держалось вместе?       где ты? ничего, блин, не узнаю… какая часть существует?       Края порезов снова расходятся, и кровь свободно вытекает у него на глазах, превращаясь в расплывчатую лужицу, в живую, но неподвижную растительную жизнь. Таким образом, внутри он – овощ, и должен лопнуть и сгнить, распираемый изнутри новой жизнью, которая не сохранит его разума и опыта; он – парализованная гусеница, в которую отложены яйца. Но снаружи он – освежеванная змея, которая корчится и шипит от любого прикосновения и звука.       И он пополз через рельсы на ладонях и коленях.       Однажды была совсем невероятная тишина: надвигался зачаровывающий фронт чего-то прекрасного, и приникла даже трава, колыхавшаяся от рывков челюстей личинок, что пожирали ее корни.       И электричка беззвучной вспышкой промчалась мимо.       Потом рельсы кончились, Эйвинд подлез под строительным ограждением из полиэтиленовой сетки и, перевернувшись на спину, изумленно рассматривал рельсоукладчик на вспомогательных путях.       - Вот так, - обратился он к коту, - мне чуть не отрезало голову. У меня нет мяса, только вот это, - блэкер протянул раскромсанную руку запястьем вверх. – Ты будешь это есть?       Кот (хтонической черепаховой масти; а хтонической – потому что она напоминала чередование слоев песка, глины и перегноя) не желал это не то что есть, а даже нюхать. Вместо этого он обошел кругом и отерся о штанину клавишника. Пока он обходил, Эйвинд не менял точку фокусировки взгляда, - глаза его оставались стеклянными, - и увидел, что у кота под хвостом: это был самец.       - Ну и правильно, - заключил Мустис. – Я не кусаюсь, но ядовитый. Шел бы ты отсюда, а то мало ли, и тебя задушу. Я не знаю, что там у вас с душой, но опыт с зеркалом показывает, что у вас есть индивидуальное самосознание, а значит, должно быть хоть что-то вроде души. Повезло тебе, черепаховый кот: ты бесплоден, не будешь умножать страдания. Даже кастрировать не нужно*. Не думаю, что ты меня понимаешь. Видишь, у меня есть критическое мышление, я нормальный. Значит, это не делирий, и не онейроид – потому что в онейроиде все окружающее разворачивается к тебе так, чтобы причинять мучения, я читал, и в таком случае ты бы мне сразу выцарапал глаза. Значит, всё это на самом деле со мной.       На ограждении висел оранжевый железнодорожный фликер. К бежевой служебной будке кто-то прислонил простой велосипед с облупленной черной краской. Можно было бы его спереть, - а потом обязательно вернуть, - а если некому будет возвращать?       - Да что я, червь или слизень, в самом-то деле?       Эйвинд сел, по плечам потянуло холодным сквозняком. Его встряхнуло от накатившего озноба, лязгнули зубы. Озноб выдернул в реальный мир, в голове прояснилось – словно синее весеннее небо проглянуло между ватных туч – и Мустис понял, что последние полдня его плющит не только от пылающей мельницы в голове, но и от обычной лихорадки. (Тогда он снял с ограды и надел фликер, и больше не видел своих порезов.) Из-за края безоблачного проема вот-вот выглянет что-то отчетливое и ужасное, - смеющаяся боеголовка, - что-то такое, что он уже видел и прекрасно знал…       То, что он ценил больше всего, - собственный здравый рассудок, - обратилось против него. Сейчас лучше не быть здоровым. Ну или просто не быть, - это если бы он смог допрыгнуть, смог сорвать плод, и кровь польется за края суповой тарелки…       это нужно переболеть       не видеть не чувствовать не вспоминать       Эйвинд умывался водой из лужи, растирая по пястям мазут и размачивая засохшую кровь. Ртутно-серая поверхность лужи даже не казалась мокрой, и из нее смотрело существо неопределенного пола, удивленно округлив прозрачные, почти белые глаза. Странно, что этот миндалевидный, почти женственный разрез глаз действительно принадлежит ему; еще более странно, что глаза теперь симметричны – это существо всю жизнь было немного перекошено, немного косоглазо       симметрия логика структурность       но где логика?       какая логика в хаосе?       – и в них ужас, великий поиск и жажда. Как ты их сочтешь, как соберешь их вместе? Чем очертишь круг, выйдя безоружным в нижние миры?       Помутнение зыбко маячит где-то рядом, как испарения над утренним болотом, как сонное видение, всё еще четко отпечатанное в едва проснувшемся мозгу. Уже не выйдет шагнуть обратно в туман, броситься с трухлявых подмостков в заросший тиной пруд и упокоиться лицом в торф. Мир острый, жесткий, надтреснутый, скрипит песком на зубах. Не этот мир, не тот, а пограничье. Самый край вселенной, её железнодорожные доки.       Он шёл не глядя: шагнуть через пропасть, поймать равновесие в неестественной позе, и снова… Апельсиновое солнце рывками двигалось к закату. Прерывистая земля, железный перестук по рельсам со стороны сердца – дискретные сигналы наслаивались друг на друга, тягостные для восприятия. Внизу под мостом извивался целый состав цистерн, похожий на жирную гусеницу.       Есть, пить, дышать – всё равно что глотать камни. Отторжение. Камень застрял в глотке.       Состояние среды: {дискретность}, куски архипелага разбросаны в космической пустоте, контакт возможен через изнанку мира. Контакт с мёртвыми возможен за счет космической пустоты.       Космическая пустота, блядь, блядь, мать твою, Шаграт! Проделал новую дыру в мясной куколке и был таков! А дверь за собой закрывать?       - Стиан, это ты? Ты там в порядке? – наугад спросил Эйвинд, силясь вычленить из окружающей какофонии ответный сигнал.       Ответа не последовало.       ничто это больше чем что-либо       - Ты здесь?!       Ответа не последовало.       Тогда Эйвинд закрыл глаза и шагнул за край мира – на изнанку       исчезнуть здесь, возникнуть там       номера, набранного вами, не существует       И попал обратно в себя.       то, что ты искал и от чего бежал – суть одно и то же Нужный инструмент подвернулся сразу:       [       #отметка: ментальный уровень;       #расположение: грудная клетка;       #технологическая схема: перевернутая пентаграмма;       #состав: 5 тросов (направление осей: 2 на глаза, 2 на руки, 1 на оставшуюся тушу);       #крепеж: узлом на уровне 3 грудного позвонка;       #функция: контроль автономного состояния личности;       ]       Извернулся, нащупал тугую затяжку, схватил обеими руками собственную душу. Он еще помнил её голос: слабый, но приятный. Но обстоятельства изменились.       тех, кого ты любил, нет даже среди мертвых. это сделал ты.       И ему болели их голоса, которых он не мог услышать. Всё это время ему было больно, просто время от времени он умудрялся падать в лунатический обморок. Боль и неприятие себя нарастали. Рвали на части.       Этот день странный с самого утра: один гниёт под корнями, другой наверняка коченеет в морге, а он тут катается на качелях, летит на крыле мельницы. Вниз – вверх, ниже гроба – выше солнца, личное – отстраненное, боль – равнодушие, осознанность – обморочность. Сейчас он в нижней точке. И с каждым циклом амплитуда нарастает.       Нельзя, чтобы этот день продолжался.       Теперь он больше не существовал. Он желал.       Желал скорейшего наступления себя. Желал горячо и страстно.       Как собраться воедино, если осколки охрупчились настолько, что крошатся от легчайших прикосновений? От солнца, от воздуха, от ощущения собственной кожи. Единственный способ всех излечить –       чтобы все остановилось       чтобы меня не было       Только так он будет чист и целостен.       покончить с собой – уничтожить весь мир       Эйвинд в последний раз оглянулся на показания инструмента       есть ли предел внутренней пустоте?       и качели полетели вверх. Механизм запущен**.       0. Семь огней внутри аварийно мигают и визжат о помощи – так, что кажутся живыми, и жалко их до невозможности. Гаснут один за другим.       1. Вдоль спины вскрылся зияющий разлом.       2. Из разлома выбивалось и разворачивалось нечто вроде смятой марли, нематериальное, абсолютно и фундаментально нежно-белое. [визуальный контроль]: с виду это напоминало крылья, но функционально ими не являлось – это был прорыв вещества из иного мира.       3. Между ребер потянуло холодом, засосало и больше не отпускало: там разверзлась чёрная дыра, [визуальный контроль]: а в ней раскручивался вихрь, бездонная всасывающая воронка. Кто имеет мудрость, пусть назовет его имя, ибо это имя человеческое: Ветер Мёртвых.       и был то ли полет, то ли падение       ни низа, ни верха       ни вне, ни внутри       где, что, откуда, как, и есть ли вообще?       ни он, ни она       а что-то непонятное       смерть при жизни       одной ногой здесь другой в могиле       Не было ничего, и ничто поглощало.       я не ничтожество я ничто       Пыль кружилась в фонарном свете.       - Я ходячая дверь. Между этим миром и тем, который не этот. Я Ветер Мёртвых, ледяной Ветер из преисподней. Это объективная информация, я не хочу никого напугать, я просто предупреждаю о возможных последствиях. Если я пожелаю, я свалю этот фонарь напором шквала. И снесу линии электропередач, и люди навсегда останутся без света. И поезда сойдут с рельс, чтобы никто больше никогда не ездил в Берген. И птицы упадут мёртвыми к моим ногам.       Было еще несколько вечностей, и скрежет шин позади, и глухой удар с лязгом бляхи – и крики на человеческом языке, что состояли из негативных характеристик и слов полового характера, а означали детскую обиду на темноту, и на бродячие придорожные столбы, и на весь мир.       это тоже сделал ты       И Мустис понял, что хотел совсем не этого – понял на языке сигналов и бинарной логики, потому что эмоционально он был глух, а может, оглушен.       Он просто не хотел себя.       или хотел себя?       Осторожно. Не навредить. С горки не спускать. Не задеть вниманием ничего в мире. Ты же умел быть безобидным? Ты же умел быть человеком?       Эйвинд Йохан, веди себя как люди, не позорь семью!       Эйвинд смачно сплюнул себе под ноги, растер харчок ботинком по асфальту и крикнул незадачливому аварийщику:       - Молодец, блядь!       И пошёл прочь. Ведь ему не привыкать быть послушным, а разве не так поступают люди?       Наблюдал, как с каждым шагом натягивается серая от грязи ткань на костлявых коленях, как ботинки отрезают еще кусок асфальта. Знобило, холодная тряпка липла к спине, и он сам себе казался подвешенным трупом, в чьих оголившихся ребрах свистит вьюга. Мясной куколке скоро придет конец, это ясно, он и так уже наполовину выдвинут из нее наружу, вот-вот выскочит, как кость из суставной сумки, и покатится перекатиполем       Ветер Мёртвых: плоти не жить, духу не быть       Церковь возникла прямо перед ним. От каменных стен веяло холодом и погребной сыростью. Почерневший от времени и обросший мхом портик навис над головой, и казалось, что само здание опасно перекошено вперед и вот-вот обвалится – но Мустис сразу распознал обман зрения, пустую угрозу. Церковь сторожили разбитые инсультом старики – дряхлые заскорублые клены, кряхтящие и смиренно лепечущие остатками листвы на обрубках ветвей.       Такая хорошая, надежная каменюга – стена, поди, метр толщиной. Славное бомбоубежище. А внутри наверняка горят свечи и пахнет пряностью, и еще у них водятся почти прозрачные хлебцы – такие пресные и невещественные, что он даже сможет их есть. Если там его разорвет в клочья, то, может, никого и не заденет.       Дверь открылась с усилием – хорошо смазанная, но такая тяжелая, что под её весом напрягся и зазудел порез на руке. Эйвинда ждал неприятный сюрприз: он был здесь не один, над скамейками виднелось несколько сонно поникших человеческих голов, похожих на потемневшие головки чертополоха в осеннем поле. Он уже было набрался смелости, чтобы объявить: граждане, аварийная обстановка, покиньте помещение, - но спасительная мысль пришла в голову и принесла с собой разрешение не высовываться под пули:       это же христиане       у них же будет считаться тру, если они здесь погибнут       Со стен в непонятках смотрели глупенькие ангельские лица, озабоченные только собственной белизной и благородством.       - Я тут у вас немного посижу, - на всякий случай сообщил Мустис, ведь являться в чужой дом и не здороваться – как-то некорректно. – У вас принято молиться – ну вот я и помолюсь, как приличный гражданин, только не вам. Наверное, себе. И ему. Это всё странно, как в дурном фильме, где сценаристы плохо учили естественные науки. Он не должен был взять и умереть. Даже если так – я бы должен был уже десять раз его встретить. Кажется, он на меня обиделся и морозится.       Он устроился головой на согнутых коленях, подложил ладони под скулу и почти сразу провалился в чёрный сон без сновидений.       Вскоре его разбудили.       - Зачем вы меня подняли из мертвых? – упрекнул Эйвинд, растирая затекшие и посиневшие пясти. – Вы нарушаете технику безопасности. Я ведь могу пожаловаться, и ваше начальство влепит вам анафему.       У человека в чёрном судорога прошла наискось по обрюзгшему белому лицу, разверзся ямой сухой рот, и оттуда исторгся звук. Человек давал понять, что нужно встать, и выйти, и дать ему закрыть дверь. По сравнению с ним Мустис в оранжевой спецовке выглядел ярко и жизнерадостно, и непривычно было воспринимать себя в такой цветовой гамме.       - А я слышал, что двери храма божьего всегда открыты, - заметил клавишник. Христианина аргументами не переубедить, хоть это было бы и правильно, зато можно попробовать заболтать.       Что вообще происходит? Как они умудрились просуществовать две тысячи лет с таким пренебрежением к потусторонней опасности? Это как игра в шахматы с Вортексом – осторожно, Симен, мои фигуры у тебя в тылу… ты невнимателен, Симен, твой конь не может съесть моего ферзя… Почему он всегда должен гасить конфликт, если преимущество на его стороне?       Эйвинд, ну ты же старше, будь умнее!       Гуннарсон***, накати – алкоголь заземляет, закрывает третий глаз, изгоняет чертей и НЛО       - Давайте я вам исповедаюсь, а вы меня за это хорошо причастите, - предложил Мустис. – У вас есть сестры или братья?       Но сотрудник церкви не согласился и просил его на выход, он возмутительно не понимал, какие дела тут творятся – словно уборщик, требующий, чтобы советские солдаты перестали лазить по крыше Рейхстага. Эйвинд поневоле начал злиться, во рту появился вкус желчи – то ли потому, что уходить было решительно нельзя, то ли потому, что он уже представил себе стакан кагора. Мысль о том, чтобы принять что-то внутрь, вызывала отвращение, но ведь это (средство ветротушения) последний алкоголь в его жизни, его нужно выпить до капли, даже если придется давиться!       - Вам что, вина жалко? Ну и где ваше христианское милосердие?       Всё как-то смазалось, стало темно и свежо, вдали беспечно плясали неоновые языки и рога. Глухая окраина неизвестного поселка оказалась не такой уж и глухой. Человек в черном рывками двигался впереди, почти срываясь на козлиную припрыжку – казалось, он хотел побежать, но за взрослую жизнь разучился. Мустису не было нужды убыстрять шаг – он был выше почти на голову.       - Зря вы так. Я же vluambert****, я сейчас в таком состоянии, что никому ни в чём не смогу отказать. Можете что-нибудь попросить. Хотите, отсосу? Я знаю, вам понравится!       Затылок христианина превратился в лицо, а лицо – в слепое бельмо, и он выцедил (ядовитую слюну) что-то о том, чтобы вызвать полицию. Менты, насилие проигравших над победителями       насилие, изнасилование, руки за спиной, оттягивают за волосы, лязгает цепь, колеса поезда/       ты проиграл       Эйвинд со скрежетом стиснул зубы, на автомате вогнал ногти в вену – рукав фликера сбил с толку, мешал думать. Он проиграл, его наебали, выгнали из укрытия, а он даже не оказал сопротивления. Мысли в голове дребезжали, мешались, впивались, указывали остриями в разные стороны, словно гвозди в воронке песочных часов:       люди могут погибнуть       извини, не смогу       пацаны, хуярь его!       эрготизм, эрготизм, танцы на обрубках       а потом у святого Антония отвалилась голова!       а всё потому, что ты безмолвная рыба       Босх накажет       Всё поплыло, и, кажется, Мустис пошатнулся, и теперь сидел на бордюре, а по аллее убегала спина человека в чёрном сюртуке, и все никак не могла исчезнуть с виду. Его засасывало.       и если кого засосало вихрем, то приведет он за собой всю свою веру и весь свой род, кто погиб от вихря – отпевать его не положено, душенька его летит прямиком в подземный огонь, и слышно эхо голоса Сатаны: это тот, кто погубил свой род       - Отче ваш, иже еси на небеси. Да никогда не настанет царствие твое, да будет навеки забыто имя твое, да подорвутся церкви ваши нахер. Бывай.       Эйвинд истерично рассмеялся, затем его стошнило, но блевать было нечем.       [отказ доступа к участку памяти]       Мустис обнаружил себя сидящим на спинке скамейки на автобусной остановке. Сиденье под ногами было изгваздано в листьях и мазуте, - похоже, он обчищал об него гриндера, - а рядом обретался молодой мужчина той степени неопрятности и потерянности, которая появляется в людях после долгой дороги с неопределенными перспективами. Они распивали одну бутылку пива на двоих – пиво отдавало мочой и керосином и в глотку не лезло, но именно оно привело клавишника в чувство. Парень курил что-то крепкое и дурно пахнущее, то и дело предлагая Эйвинду сигарету, а Эйвинд отвечал, что сейчас курить не хочет. Смолы и так пустили черные корни в его легких, - теперь это чувствовалось, - и эти корни нужно бы повыдергивать.       Собеседник ехал с востока на попутной фуре, здесь его высадили, и общался он на очень жалком нюнорске – настолько исковерканном, что в местах его жительства, как понял Мустис, на норвежском вообще почти не говорили (а на каком тогда? на финском, что ли, или на саами?). Клавишник было про себя удивился, почему не выучить нормально язык страны, в которой живешь (такое навязанное снаружи чувство снисходительного осуждения). Но у парня не было телефона, то есть нет, у него вообще никогда не было телефона, через болото телефонную линию впадло тянуть, а, мобильного? мобильного тоже никогда не было, и вообще он в жизни не ездил из своей деревни дальше супермаркета в Киркенесе*****. Тут Эйвинд понял, что встретился с реликтовым экземпляром, у которого впору брать автограф. Мозг генерировал искусственный интерес. Всё началось с того, что парень спросил у него дорогу в Свартског, близ которого ему нужен был детдом. Сам он был лишен родительских прав и недавно вышел из мест не столь отдаленных (вроде бы за кражу, но Мустис хоть убей не врубался, при чем тут соседская малолетка), за это время его жена сгинула (то ли померла по чьей-то неосторожности, то ли с этим кем-то сбежала – Эйвинд опять не разобрал, а переспрашивать счел неэтичным). Теперь ему нужно было позарез добраться в детдом до дочкиного дня рождения – то ли её забрать, то ли… ну, просто добраться.       К этому моменту материализировалось пиво, и на спиртовой тяге Эйвинд немного въехал, где и куда он есть. Трогательная история с ювенальной юстицией пришлась как нельзя кстати: с её помощью подсознание смогло объяснить, откуда в груди взялось чувство рваной раны, и сейчас психическое состояние блэкера оказалось привито на память недельной давности, словно сортовой черенок на ствол яблони-кислицы. Почти не раздумывая, Мустис ответствовал, что очень понимает собеседника, ему самому нужно долечить голову, выйти из запоя и воевать с ювеналкой, потому что у него тоже дочь, а вообще он заблудился, и в какую сторону Свартског – в душе не чает. Вместе они перехватили какого-то прохожего, и выяснилось, что, во-первых, искателя детдома зовут Юсси, а во-вторых, добираться в Свартског он планирует пешком да милостью добрых людей – денег на дорогу у него не водится. На сие заявление Эйвинд возразил, что это ему можно ходить наобум да напропалую, а ближнему своему он такого решительно не позволит, что в Свартског удобно добираться по воде, а там попутку не поймаешь – и он просто обязан дать Юсси денег. Но в кармане джинсов нашлась одна крупная купюра и какая-то совсем нищенская мелочь. Сошлись на том, что в Свартског они поедут вместе. Мустис понимал умом, что как попутчик он не ахти – голодный, травмированный, с температурой и неспокойной совестью, - но возможность оказаться хоть где-то полезным была слишком заманчивой. Спасительной. Обещала искусственное удовлетворение, и, возможно, на какое-то время – даже искусственное счастье. Похоже на фальшивый огонь внутри.       - Не боишься меня? – на упреждение спросил Эйвинд.       - Да вродь не, - хохотнул Юсси. – А чё, стоит?       Блэкер неопределенно пожал плечами.       - А нет такого чувства, будто тебя ко мне… тянет?       - Да я чё, на какого-то похож, этого?! – Юсси демонстративно отодвинулся.       - Не в том смысле. Представь, что дерево кренится под ветром. Или работает вакуумный насос. У тебя есть дома пылесос?       - Знаешь, типа, такая тема. Типа, собрался мужик ебать бабу, а она спрашивает: у тебя есть сифон? Мужик такой думает: если скажу нет, она подумает, что я нищий, а если скажу есть, то попросит. И говорит: есть, но немного, и только для себя.       Эйвинд смутно понял, что с ним шутят, но смысла юмора вообще не уловил, и бросил попытки обсуждать с Юсси абстрактные понятия.       - Если почувствуешь что-то не то, сразу дай мне знать.       Парень молчал и улыбался так понимающе, что было ясно: ничего он не понимает, ничего не почувствует, и когда стрясется что-то неладное – будет уже поздно. Постоянно тянуло обернуться, но оборачиваться было нельзя, потому что приличные люди не стреляют глазами по сторонам, мир и так настроен подозрительно и сверлит спину взглядом… И хуже всего понимать, что он действительно потерял невиновность.       - А еще меня, наверное, ищут менты. Не хотелось бы объяснять, но…       Тогда Юсси вызвался за добавкой, и, пока его не было, Мустис задумался о том, что, наверное, не надо ему ехать в Свартског, а надо разделить сдачу с пива, которую принесет Юсси, и идти своей дорогой, и заняться своими делами.       Но Юсси не вернулся.       А Эйвинд не двигался с места. Он поймал себя на том, что расцарапывает себе виски, сдавливает обеими руками шею, что голова и горло зудят, и невыносимо тянет доковыряться до мозга. Тогда он сунул два пальца в рот, выблевал пиво       вырви свой лживый язык       и скреб ногтями у корня языка, пытался ощупать рельеф глотки, найти и вырвать то, что мешает ему сказать правду хотя бы самому себе. Глотка была горячей даже в самой глубине, конвульсивно сжималась, и никакого намека на холодный ветер, который бы высушил мокрые пальцы.       Мимо лениво протащилась компания молодежи в камуфляже и с рюкзаками, - звук обдал сразу со всех сторон, - «участвовать в соревах или затариться чем-нить интересным и выпасть там в катакомбах?»       исчезнуть с глаз долой       Но двигаться не хотелось настолько, что Мустис даже не закончил вытирать обслюненную руку о фликер, да так и застыл изваянием. Потом его накрыла чья-то тень, и он сидел в полусне-полупрострации, даже не пытаясь вслушиваться в механическое подобие голоса, доносящееся как через фольгу. Но женщина тронула его за плечо и спросила совсем тихо, так, что поневоле пришлось осмыслить:       - Как вы себя чувствуете? Вы тут сидите уже час.       - Я себя не чувствую, - честно ответил Эйвинд.       Тогда она ушла, и вернулась, и протянула ему пластиковый стакан с чем-то дымящимся:       - Пейте.       Жидкость обжигала пищевод, она была гуще воды, и только на последних глотках Мустис уловил жирный привкус молока и синтетический запах околокофейного порошка. Согреться все равно не удалось.       - Мне срочно нужно домой, - зачем-то выдал он. – Помогите мне встать, пожалуйста. Я сюда как-то влез, а теперь не могу спуститься, мне кажется, у меня пропасть под ногами.       Потом под ботинками был твердый асфальт, женщина держала его под локоть, и совсем не хотелось, чтобы отпускала. От нее пахло быстро выветривающимся душком готовки и – более стойко – какими-то терпкими духами, и еще чем-то едва уловимым, чердачно-застарелым, как бывает в старых, давно обжитых домах. Вышло необъяснимо приятно, ностальгически похоже на детскую словесную игру: они пытались угадать, куда ему ехать, и, кажется, угадали, потому что он подтвердил: да, в Осло, он точно приехал поездом Берген-Осло. Тогда женщина сказала, что это ему нужно на остановку через дорогу, плотнее прижала к себе его руку, и он послушно следовал за ней.       Впрочем, кое-что нужно было прояснить, пока не поздно.       - Посмотрите, я не похож на ангела? – спросил Эйвинд.       Женщина замялась, - у нее явно было свое мнение, на кого он похож, но озвучивать такое было бы невежливо, - и с улыбкой ответила:       - Нет.       - Это хорошо, - едва кивнул блэкер. Сфокусировать взгляд на лице собеседницы не получалось. – Если бы вы заметили у меня что-то вроде белых крыльев, вам нужно было бы бежать без оглядки, и то не факт, что успели бы. Понимаете, не всё является тем, чем выглядит. Мне намедни сказали, что я ангел, а ведь я настоящий дьявол.       Под стеклянным навесом остановки девушка с розовыми волосами ела грейпфрут, кажется, с вяленой рыбой, и слушала что-то электронное на полной громкости – из-под наушников доносились рваные биты. Такты слипались вкучу, тошнотворно сладкий женский вокал вяз в ушах – словно вливаешь в себя стаканами сахарный сироп, и хуже всего, что изготовитель сиропа переборщил с обволакивающим глотку ментолом. Хотелось то ли блевануть, то ли попросить выключить. Но руки тряслись, слова распадались, еще не оформившись на связках, и самое главное – какое он имеет право ее беспокоить?       «Если ткнуть её пальцем в бок, она лопнет и брызнет содержимое потрохов. И всё будет пахнуть ментолом. И тогда уже вывернет меня».       со всеми я несовместим       - У меня говорить… уже не получается, - вслух выдавил Эйвинд. – Как вас зовут?       - Слушай, - женщина ошутимо дернула его за руку и резко отвернулась, демонстративно всматриваясь на дорогу, туда, где из-за края горизонта выплывали холодные фары. – Если ты обдолбан, это не значит, что на меня можно вешаться. Мне и так муж сделает выговор за то, что я пила кофе с незнакомым мужчиной.       всем я неудобен       всем в тягость       «Но у меня есть много чего сказать! Что мы должны подружиться. Что она мне напоминает меня, только, в отличие от меня, мне нравится. Что не стоит так дергать меня за предплечье, потому что проступит кровь, и она запачкается. Чтобы она еще раз проверила, не навредил ли я ей. Что если молния бьет несколько раз в одно место – то либо это громоотвод, либо статистическая аномалия. Что представители нашего вида за последние сто лет убили миллиард своих соплеменников, и общество больно шизофренией…»       - Да… проблема действительно во мне. Я всегда пытался быть хорошим человеком, а люди… Они предпочли умереть, лишь бы со мной не дружить.       Женщина промолчала.       - А вы любите музыку? Её кисло сведенные скулы чуть смягчились:       - Кто же не любит музыку? – такой уверенный и чуть смущенный тон. Наверняка она действительно не живет без музыки – в том смысле, что у нее дома постоянно играет какая-нибудь популярная радиоволна, которой она и названия-то не знает, потому что всё равно не переключает настройки.       - А спросите у меня то же, - попросил Мустис.       - Вы любите музыку?       - А я её уже не люблю.       В кулаке зажаты несколько купюр, нагретых чужой кожей. Опять ступеньки – городская пропасть, психоделический альпинизм. Ничего, справимся.       - Всё, меня нет. Доберусь домой и не буду вас напрягать.       - Что? – окликнул водитель.       - Что? – отозвался Эйвинд. Прозвучало так, будто блэкер передразнивает.       - Не платишь – выходи, - отчеканил водитель и прикинул, как незаметно залезть под приборную панель за газовым баллончиком. Пассажир либо борзый и мутит воду, либо упорот, час от часу не легче. А к тому же – вполне себе терминатор.       «Выходить» не входило в модель мироздания Эйвинда, а уж тем более в его планы.       - Мне нужно ехать. Я vluambert.       - Чего? – непонимающе сощурился водитель.       - Я инвалид группы H, от меня осталось полчеловека. Но у меня нет подтверждающих документов.       - Тогда плати.       я не знаю, как считать       у меня не хватит денег       мне никогда не хватало денег       - Значит, по-вашему, я недостаточно безумен, - вздохнул Мустис, решительно встал и вывернул карманы джинсов. Перед водителем мелькнула грязная рука с дочерна отбитыми ногтями, и на панель свалились мятые купюры, мелочь, разогнутые скрепки, два окурка и пожеванный железнодорожный билет. – Буду это воспринимать как комплимент. Danke schön!       - Ты что, пьяный?       - Устал…       Эйвинд опустил верхнюю створку окна и смотрел, как плывет мимо беззвездное дымчато-черное небо – и что-то в нем исконно-примитивное и убаюкивающее, а в то же время тоскливое и неприкаянное.       Для живого существа естественно ориентироваться по звездам. Тысячи лет тому назад ласточки летали в теплые края над зеленой и сочной саванной Сахары, находя дорогу по заложенным в генетическую память созвездиям. Климат изменился, пришли пески, и Сахара превратилась в бесплодную пустыню – но ласточки продолжают летать по маршруту, где нет ни травинки, ни облачка, и от жажды чернеет и трескается глотка. Ласточки летят по звездам. Возможно, депрессия стала чумой двадцать первого века именно потому, что люди перестали видеть знакомые звезды в небе, ослепленном ночными огнями и смогом, потеряли вектор и смысл жизни?       Или потому, что сквозь опустевшее ночное небо они наконец-то разглядели настоящий оскал Вселенной – хаос мертвечины, остывшей мёртвой породы и погасших звёзд, и нету больше между вами черты, ибо ты – это она, а она – это ты. На колесе гравитации вы прибиты одними гвоздями, и в унисон трещат ваши кости. Кусок отделен от куска пустотой беспредельной, а в центре масс всего этого черная воронка мелькает краем горизонта событий, смотрит из твоих глаз и ищет, кого бы еще сожрать.       воду нельзя расколоть       раскол можно заткнуть водой       Он представлял каменистые горные ручьи, в которых до блеска истирается кора со сплавляемых бревен; широкие мутные реки между гранитных склонов в наносах ледникового песка; белую пену водопадов. Он представлял миры, где люди дышат водой вместо воздуха.       И вода всасывалась и иссыхала, словно жалкий осадок из бурдюка, выплеснутый в раскаленный песок пустыни.       Но даже (во сне) в пустыне ему было холодно.       ты последние ворота мертвых       Открыл глаза оттого, что дергают за волосы. Проснулся ли – неизвестно.       - Смотри, он уже с нами       - Да хули ты… Вылей ему на голову       - Блядь! Своё вылей!       Смех рассыпался и покатился красными ртутными шариками.       - Иди лучше познакомься       - А если у него… у нее больше, чем у меня?       - Да похуй       - Девушка, а что это у вас, сопля в носу?       Его откровенно насиловали и провоцировали на применение нечистой силы. Исходя из набора тембров, их двое. Один возник прямо напротив, с бутылкой.       - Девушка, а вы берете в ро…       - Д▲в▲й - Эйвинд вскинул руку и выхватил бутылку. Хруст стекла, легкий горячий росчерк на лбу – выстрел собой в невесомость, вертикальность, отсутствие опоры – и занесенная «розочка» в руке.       освобождение       Х-х-х, - звук был похож на шипение злого призрака-кота, и исходил из его собственной глотки. Лицо расползлось в оскале, теряя человеческий облик – разъехались в стороны глаза, и стало ясно, зачем природа снабдила его такими крепкими кривыми зубами: рвать мясо.       Если кто-то шевельнется – прольется кровь.       - ГДΣ М0И МΣРТВЫΣ? ГДΣ М0И МΣРТВЫΣ?       Кажется, он кричал.       И точно кричал не он:       - остановите автобус! он на людей кидается!       Он просто хотел иметь возможность дышать.       И еще повторял – голос синего экрана смерти, когда падает операционка:       - я ┼ебя не уб|/|л? я ┼ебя не уб|/|л? я ┼ебя не уб|/|л? я ┼ебя неϪђѰ⅓Ӿ‡       Потом был холодный ветер. Он сидел на асфальте и, кажется, какое-то время отрешенно смотрел со стороны на то, как он сидит на асфальте. Через бровь стекала горячая струйка крови. Полезное ощущение. Эйвинд засунул розочку под спецовку и с усилием ткнул себе в живот осколками.       Начало отпускать.       - Слушайте, - обратился он, сам не зная к кому, - я беру свои слова назад. Верните меня как было. У меня не получается разобраться, оно глючит постоянно.       Ужасное чувство – когда бессмертное существо заперто в смертном теле. Функциями не воспользоваться, память недоступна и, того и гляди, начнет стираться. Зато слабости никуда не деваются.       В темноте тут и там висели голые светящиеся окна многоэтажек – окраина большого города, спальный район. Здесь жители делают всё возможное, чтобы дистанционироваться от окружающей среды; они делают вид, что не замечают её, чтобы она не заметила их. Сейчас человеческое равнодушие было на руку. Никто не должен (его остановить) стоять под стрелой падающего крана.       Финальный бросок.       [отказ доступа к участку памяти]       Полумёртвый и полуразрушенный за тысячу лет, город задыхается в чёрной яме циклона и спешно гасит огни. Зеленые, плывут в невещественной черноте гниения, свет распавшегося трупа. Потому что надвигается буря.       Ветви деревьев застонали, ветер погнал вдоль улицы сырые палые листья и брошенную кем-то жестянку – и хлынул ливень. Трещало дерево, кипела вода на брусчатке, рыдали водосточные трубы, и лязгали где-то во тьме болтающиеся решетки. Он шёл, полностью отдав себя восприятию, и дождь заливал его глазницы, продолбил череп и затушил горящий мозг. Он шёл, подгоняемый ветром в спину – туда, куда должен был идти.       Хотя бы здесь он не ошибся. Знакомое место подсвечивало путь синеватыми витринами.       Гуннарсон, еще пива?       У торцовой стены стоял легкий темно-фиолетовый мопед – уже на подходе Мустис сообразил, что при дневном освещении мопед должен быть голубым.       малой, как он ездит-то на нем, срака, поди, по обе стороны свисает?       За прилавком сидел гриб. Какая опрелость и гниль должна угнездиться между его жировыми складками – представлять не хотелось. А между тем, грузный и нездоровый, обросший вонючим желтым салом изнутри,       малой, ну он реально кракен       Кракен был живее их всех. Кракен улыбался.       Эйвинд мучительно вспоминал – неосязаемые слова и фразы ушли на дно, отказываясь даже всплывать в мозгу.       что мне нужно?       куда я есть?       кто я?       - Лаки Страйк красный, - вспомнил Эйвинд.       когда снова нужно будет вспомнить себя – сперва вспомни, что ты куришь       - А у меня Шаграт умер, - не выдержал клавишник.       Жир на передней части головы Кракена вздрогнул, поплыл – и растянулся в сочувственную полуулыбку. Складки губ размыкались, и клавишник знал, что это будет за голос – скрипучий, чуть грудной, а вовсе не резонирующий бас, как стоило бы ожидать.       - Оно да, у меня тоже недавно кот помер. Оно же, знаешь, - ну что у кота за болячки могут быть? От глистов мы ему вот это давали… А он всегда, как помню, худой был, только жрал, как не в себя. А потом говорят – рак у него. Понял, у кота – как у человека, рак!       - Да, - кивнул Эйвинд. – Жалко кота. А, и зажигалку можно?       Он встал под козырьком снаружи и прикурил – дождевая вода стеной валила с крыши, верно отделяя его от города. От первой же глубокой затяжки голова закружилась, колени подкосились, и Мустис стукнулся затылком о кирпич. В соседнем дворе что-то грохнуло, надсадно завыла сигнализация. Смерч знал. Смерч зиял.       пока Ветер сбивает с дороги, он не сможет придти       С камнем не получилось. С водой тоже. Дерево… и пробовать нет смысла – даже если он заставит рукоять от топора пустить корни и побеги, отправлять живое существо контактировать с такой агрессивной средой в высшей степени негуманно. Остается огонь.       - А у вас нет свечи? – Эйвинд снова заглянул в магазин. – Или вроде того?       Свечи не было.       Потом был лабиринт проулков и дворов – тёмные многоэтажки похожи на нагромождение мусорных коробок. Трижды он падал, раз перекуривал.       [отказ доступа к участку памяти]       Стоял посредине лужи и шарил по карманам.       [отказ доступа к участку памяти]       Слышал, как железно лязгнула сзади дверь подъезда.       [отказ доступа к участку памяти]       Понял, что уже вечность сидит и растягивает шнурки на левом ботинке.       [отказ доступа к участку памяти]       когда он уйдёт на дно       когда свет перестанет пробиваться внутрь организма       и вместо рассвета придет багровое зарево       падающими окурками во тьме обрывки мыслей       затем абсолютная чернота       хольмганг       Барабанная дробь сердца.       Холщовый коврик и белая кухонная дверь с вытертой черной ручкой. Смутный ностальгический отклик в душе.       Он знал, что неизбежно это скажет – сейчас, уже, напрягаются связки, размыкается рот…       - Мам? – с надеждой позвал Эйвинд. Он знал, что ее там нет.       это сон. нужно взять контроль       Дверь затворяется без скрипа.       - Еба-ать, давно не виделись!       Барабанная дробь сердца. Мустис оцепенел на пороге – в животе похолодело, и чувствовалось, как тяжело бьются под кожей сосуды. Он существовал для этого хольмганга, хоть и не был предназначен для битвы.       я не готов       не нажрался – не налижешься       - Том… Привет, - как всегда, невпопад, неопределенно, косноязычно. – Ты хоть не сильно на меня обиделся? – и ждал ответа с обмиранием. Тому даже не обязательно заносить кулак – он успешно ранит словами, и, что хуже всего, прекрасно об этом в курсе.       - Ща, погодь, - проворчал через плечо Галдер. – Сам-то ты как думаешь?       - Я не думал, - признался Эйвинд, и язык его начал развязываться, хоть за что-то зацепившись. – Я боялся за тебя. Мне говорили, что ты умер и стал гнилой собакой. Говорили, будто ты живешь в землянке под корнями ивы, что у тебя уже нет лица, и что ты питаешься крысами и помоями. Я слыхал, что тебя хотят посадить на цепь, и их совсем не мучит совесть: они считают, что раз ты не помнишь своего имени, то в тебя вселилась волчья душа.       - Чё встал, как засватанный? – сварливо выплюнул Галдер. – Садись, блядь!       Эйвинд послушно пододвинул табуретку и сел. Под локоть подвернулась пластиковая столешница в безвкусной фруктовой аппликации, как в дешевой забегаловке, вся в порезах от ножа.       - Прости меня, Том, - Мустис склонил голову, как и предписывал обряд. Как объяснить Галдеру, что он честно пытался отвратить то, что натворил – чтобы, по крайней мере, на его могилу потом не плевали? В руке Тома сизо блестел увесистый тесак: вот, значит, чем он собирается сражаться. В плане длины не чета свиноколу, но центр тяжести удобно смещен вперед и с лихвой компенсирует то, что Галдер уступает ему в мускульной силе. Если он, Эйвинд, будет большей частью колоть, то Галдер будет метить по конечностям и суставам, нанося страшные рубленые раны…       контроль       Нет, не так. У Галдера шансов нет. Если сон не подведет.       - Во-первых, я на тебя не обижался, чтобы тебя прощать. А во-вторых, - Галдер торжествующе указал на него пальцем. Рука блестела от жира, и небрежно закатанный рукав рубашки был заляпан кровью. - Ты – говно! И я тебя буду говнить до скончания времен, потому что мне на тебя не похуй!       Под ногами у Галдера тоже было наляпано кровью, валялись ошметки мяса и осколки костей. Ну как можно быть таким неряхой, - тут клавишник вспомнил, что при жизни Том считал грязнулей и бардачником его самого, демонстративно просил не селить с ним в номер и при случае замечал, что Мустис, конечно, моется регулярно, но только для того, чтобы на нем было лучше видно грязь, когда он в очередной раз поваляется по сраному газону. При этом вопросы поддержания чистоты сам гитарист игнорировал – он просто умудрялся как-то… не обживать пространство. Стерильность забальзамированного трупа.       Том вытащил крупную костомаху без мяса, - таким кормят собак, не людей, - с суставов которой свисали жилы. Обрубал хрящи, с омерзительным хрустом продавливая скрежещущий тесак до конца. Поднял крышку с помятой алюминиевой кастрюли и одним скребком ножа свалил всё с доски в тошнотворно смердящую серую пену. На кастрюле коричневой краской были нарисованы какие-то литеры – сначала Мустису показалось, что там написано «Галдер», потом он присмотрелся: ГНОЙ.ИНФКЦ.       Галдер продолжал:       - Думал, блядь, раз придумал такую игру, так и умный? А я, блядь, знал, что мне придется отвечать! Не Силенозу, он хитрый, он может увильнуть. Не Шаграту твоему любимому, ему-то ты все простишь. А мне! Мне ты, блядь, спуску не дашь, я отвечу сполна! А всё потому, блядь, что я честный! - Я тоже не врал. Я думал, ты просто хотел меня оскорбить – и я, кажется, засмеялся в душе, потому что меня оскорбить практически невозможно. А потом… Я не уверен, как так получилось.       - Вот, положим, что ты мне закидывал? Крал ли я деньги у родителей? А ты, ты можешь ответить за свой базар?       - Я из многодетной семьи, Том. Нас так учили – думать прежде о других, чем о себе. Если бы каждый из нас начал тащить, что ему вздумается – что тогда?       - А я крал! – взвился Галдер. – Я взял крону у родителей на мороженое! А уже потом им сообщил! Но по факту-то я крал, мог ничего ведь не говорить! Или вот ты говоришь: я никогда не хотел повредить группе. А я хотел! Мне, сука, похуй было, как они будут искать, нахуй, вам замену! Я, блядь, смотреть не мог, как вы мучитесь! Или ты думаешь, меня тот сраный тур так сильно ебал?       Хольмганг какой-то не такой. Мустис не знал, хорошо это или плохо, но смысл в этом уже чувствовал. Только что он был стрелой наизготове – тетива натянута, цель обречена на поражение, - но оказалось, что цели и не было вовсе. Где-то здесь всё должно вскрыться, главное – отдаться на волю течения и не саботировать. С облегчением сложил руки на коленях:       - Я так сейчас думаю, что тебя вообще ничто материальное не ебёт.       И Том рассмеялся хрипло, страшно и оглушительно, и если бы он не был уже мертв – Эйвинд бы испугался, что его легкие рвутся и трещат, он сейчас захлебнется кровью и умрет. Но Галдер был мертв, он сам его когда-то убил, и за это мог быть спокоен.       - Тише, - клавишник кивнул на трубу отопления. – Нас могут услышать.       - Да… они могут услышать. И хуже всего то, что мы не услышим их, и не узнаем, что они услышали нас.       Их кухонька, вросшая в кусок метеоритной породы, хаотично парила в космосе, лишенная всякой цели и четкой траектории. И тем не менее, будучи обособленным кластером, она составляла часть великого Дома и каким-то образом была с ним связана.       - Они двигаются со скоростью света, - пояснил Том. – Или со скоростью мысли. Я не замерял.       - Ты можешь уйти отсюда?       - Не сейчас. Нужно вот это доварить.       Галдер короткими свирепыми движениями разрубал на части хрящевую трубку – толстезную говяжью трахею. Смахнул в кастрюлю топорщащуюся раструбами кучку – из-под крышки снова пахнуло нечистым потрохом, и совсем немного каким-то дерьмом, едкой химической кислятиной. Мустису кстати вспомнились какие-то пирожные в молочной глазури, которые, зараза, были неебически вкусные, но глазурь почему-то крепко отгонила мылом, а он тогда, - еще с практически здоровым желудком, - заедал депрессняк и сожрал полкило этих пирожных, а потом тормозил рвотный толчок… Какая мерзость эта ваша человеческая сущность.       Эйвинд неопределенно обвел кухню рукой:       - Почему мы здесь? Я имею в виду, почему всё… именно так?       - Это же твой сон, - фыркнул Галдер. – С голодухи, наверное. Жрать надо больше.       - Шаграт тоже умер. Я думал, что мы с ним в добром мире, но я не смог сделать его счастливым. Не знаешь, куда он мог пойти?       - В душе не ебу. Это ж ты его последний раз видел, - Том рассеянно воззрился за грязное окно на пролетающий мимо небесный объект. Слишком крупный, чтобы быть звездой и не спалить дотла; скорее всего, астероид. – Вот ты, блядь, говоришь, что меня материальное не ебёт. А меня оно как раз ебёт, ебёт во все дыры! Ты, сука, знаешь, что это такое – когда внутри у тебя бездна, и ты в точнейшей настройке чувствуешь, как гниет и ломается твое тело?! От каждого ебучего шага, от каждого вдоха, от каждого сраного сожранного куска! Ты, блядь, сам – разлагающийся кусок! Когда тебе, блядь, еда не лезет в горло, когда ты не чувствуешь вкуса, а между тем в куске хлеба чуешь говно, тараканов и хряши? Когда, блядь, земля агонизирует под твоей поступью – и ты ходишь, как на иглах, ты, блядь, выкидыш мироздания, отторженный всем, к чему прикасаешься?! Когда абрикосы цветут, а тебе весь мир смердит нефтью, когда, сука, даже ебучие соловьи спать мешают?!       - Я знаю, что такое страдания, Том. Я тоже сделан из мяса.       - Он знает! – ощерился Галдер. – Он за нехуй таскает тяжести, кладет всю группу на руку, переварит даже подшипник – и он знает! У маленького Эйвинда впервые заболела печень с перепою, и он понял, что с физическим миром не все слава Сатане! Куриную сраку ты знаешь, да и ту не всю! А я, блядь, таким родился – старым, усталым и больным!       - А у меня, наверное, язва, - зачем-то ляпнул Эйвинд.       Галдер нахмурился и рассредоточено забарабанил пальцами по столу.       - Закусывать надо. Нельзя столько времени брать организм на слабо, - он угрюмо зыркнул исподлобья и вдруг добавил: – И хлебало открывать не только для того, чтобы в него есть.       - В смысле?       - А в том смысле, что если тебе что-то не нравится, то надо открыть рот и высказать, а не ходить всё время с унылым ебалом, а потом устраивать детский сад. Потом еще вот что. Гордыня. Это у нас с тобой общая проблема, - Том выглядел почти довольным связностью своей речи. Он сообщал такие важные и абсолютные истины, что почти даже не нуждался в матерщине, чтобы высказать их точно и правильно.       - Я смиренен, как хуй знает кто! – возмутился Мустис. – Мне не западло встать на колени и вытереть тебе ботинки своими волосами!       - Так почему принимать помощь тебе западло? Почему тебе нужно навязывать всем свою помощь и своё понимание блага? Я еще понимаю – возвыситься над всеми, но взваливать на себя непосильный груз? Делай что-нибудь со своим высокомерием!       - Это можно назвать «экспансивный альтруизм», - перебил Эйвинд. – Правильный термин, мне только что в голову пришел.       - Да назови хоть говном! Говно и есть! Тебе же это в кайф – чтобы все в тебе нуждались, чтобы все были тупые и неполноценные! Нет, блядь, я понимаю, вполне естественное желание стать охуительно незаменимым – ну так сделай себя особенным, с себя, блядь, начни! Гуманисты, блядь, ебучие! Говно ваш гуманизм!       Галдер швырнул на разделочную доску огромный лоснящийся кусок потроха и принялся яростно ковыряться в нем ножом, отсекая жилы и подрезая пленки. Он отделил легкие, измочаленную кашу, - из остатка торчали трубки бронхов, - силой выдрал сердце, и бросил вполне съедобный ливер в мусорное ведро.       - Зря ты переводишь продукт, - не выдержал клавишник. – Разве животное умерло ради того, чтобы ты его плотью разбрасывался? Я бы это сварил и съел под белым соусом. Я понимаю, зачем ты это делаешь: выварить съедобное из несъедобного, правильно? Это подобие агхоры. У тебя тут перевалочный пункт, и ты саморазвиваешься. Чтобы быть самодостаточным, нужно не нуждаться в чужой плоти, так?       Том опустил мерзкий конгломерат фляков, трубок и жил в кипящую кастрюлю, и огрызнулся:       - Чья бы корова мычала, экзистенциальный пидорас!       Обломок метеорита под фундаментом, - бурая каменная громада, треугольно сужающаяся книзу, в оплавленных выбоинах, - смахивал на отрезанный кусок торта. Кроме формы, ничего от торта в нём не было, ничто в мире не могло в него вгрызться, и за это Мустис тоже был спокоен. Но иногда он смотрел снаружи, и это значило, что его время кончалось. Время всегда было не на его стороне. Оставалась одна попытка.       - Том, пойдём со мной, пожалуйста.       - Блядь, опять ты за своё… - невменяемо застонал Галдер, схватившись за голову.       - Давай я тебя заземлю, - Эйвинд срезал большой красивый кусок мяса со своего предплечья. Крови почти не было, только вкусные красные волокна. – Ты можешь питаться мной и вернуться.       - Ничего страшного, ты уже меня заземлил, не парься! Пиздуй своей дорогой, я скучать не буду!       - Но я буду, Том. Он сбежал от меня, и я не могу его найти, а теперь я пришел за тобой, и мне приходится тебя снова упустить.       Вот и всё. Эйвинд беззвучно и безобразно заплакал от бессилия. Плечи предательски вздрогнули, прятать лицо за волосами уже не было смысла, и он зарыдал вслух, захлебнувшись соплями. Он и предположить не мог, что вид плачущего собрата приведет Галдера в такое мучительное исступление, будто это его режут изнутри. Лицо Тома бешено задергалось, и он страдальчески взвыл, стремясь перекричать, заглушить, защититься от невыносимо мерзкого эмоционального напора:       - Блядь, да как же ты заебал! Вали отсюда, психозный! Вали, Шаграта позаебывай!       Том подхватил вонючую кастрюлю с огня и выплеснул в космос через пустое открытое окно       наконец-то отделался от ненавистного потроха       Так, проработав с Галдером десяток лет, Мустис только после смерти узнал о нём важную вещь: Галдер не переносил чужих слез. Это уже не имело практического значения.       Мустис обнаружил себя в зеркальной копии прежней дрейфующей кухни: Тома не было, а кастрюля с варевом стояла на плите. Из-под крышки призывно выбивался смрадный пар и густые клочья грязной пены, но что-то в этом смраде было таким непреодолимо вкусным… Кастрюля стояла в ожидании того, что из неё решится отхлебнуть очередной живой.       Галдер доварил свой суп и ушёл       Эйвинд проснулся. Ветра не было. Плотная молочно-белая дымка заволокла небо – непонятная пора суток, когда само время стоит на месте. Островерхие косматые ели, врезающиеся в эту белизну, казались совсем черными. Выпал первый снег, и нежный слой его тихо скрипел под ногами, и едва слышно звенело морозное дерево.       - Здравствуйте, я пришел, - отчитался Мустис. Пар почему-то не выходил изо рта. – Хотя правильней было бы сказать «Да не придется вам больше никогда рождаться».       Фенриз замучено поднял на него светлые глаза навыкате. С худощавым, и в то же время потерявшим форму телом – он казался беременным какой-то демоничной сущностью, которую вселил в себя добровольно, и она терзает его изнутри.       - Ничтожество. Ты и здесь облажался, - устало заговорил он, неверяще не то усмехаясь, не то кривясь краем рта. Фенриз был убит горем – уже многие годы, и потому уже ничто не могло его разгневать. Усмешка означала удивление – тем, что его смогли еще больше огорчить. – Ты мог поднять нож ради блэк-металла – а поднял его на блэк-металл!       «Взваливать на себя непосильный груз? Делай что-нибудь со своим высокомерием!»       - Вы, наверное, не поняли, - Эйвинд смотрел в бело-черную даль перед собой, чтобы не смотреть на Фенриза сверху вниз. – Вы мне шьёте мундир не по чину. Я самый посредственный человек, совсем даже не тру. И я не трогал ваш блэк-металл – просто делал свои дела, наводил порядок.       Гюльве опустил голову, словно прислушиваясь, осунувшееся лицо его чуть просветлело – казалось, он близок к тому, чтобы заулыбаться.       - Эй! – позвал он. – Как поживают абрикосы в вашем некрополе? Твой родственничек здесь, и пройдет только через мой труп!       Через снежное поле размашисто шагал кто-то в черной майке и с чёрными волосами – резкий, взвинченный, воинственно расталкивая локтями пустое пространство.       - Уже знаю, блядь! – весело заорал Эвронимус еще на подходе. – Асфиср Полярный Козёл мне сказал! Он, мудила, сначала оповестил начальника концлагеря, но они повздорили, и он отправился ко мне! Содрать с него заживо шкуру, пустить на подстилку, а рога пообломать и засунуть в жопу и в пизду!       - Так он же носитель игрек-хромосомы, - вмешался Мустис. – Второй вариант не получится.       - Да какая мне в пизду разница! А ты, блядь! – Эвронимус с разгону остановился, подпрыгнув на месте, и толкнул Эйвинда костяшками в грудь. Мелкий и взъерошенный, немного женственный, он напоминал молодого бойцового петуха. – Тебе, блядь, кто разрешал рот открывать?! Когда я, понимаешь, умер, блэк-металл получил кровавую жертву и новую жизнь! А ты, блядь?! Взялся за нож и не смог доделать дело до конца, только пацанам кровь попортил!       - По-вашему, мне нужно было отправиться к Силенозу и потыкать в него ножом? – ехидно поинтересовался Эйвинд. – Славно же вы заботитесь о пацанах!       - В гробу я видал твоего, нахуй, Силеноза, - доверительно прошипел Эвронимус ему в лицо, растягивая рот в нарочито широком зверином оскале. – Зырь, ты Феню расстроил!       Мустис хотел снова вцепиться за слова, сказать, что Эвронимус никак не мог видеть Силеноза в гробу, потому что, блядь, они могилу не делили – но сразу же почувствовал отвращение к плоской шутке, а косвенно и к себе.       - Знаете что, а я в гробу видал ваш блэк-металл, если он требует трупов, - отрезал Эйвинд. – Я в ваш блэк-металл не просился, он сам меня начал вербовать. Когда я пришел, там уже была гноянка. Может, там и был когда-то храм Сатаны, но знаете, как бывает с храмами – сначала запустеют, потом понаприходят всякие, слов на стенах понапишут, шприцов накидают, насрут…       - Чё, прям так? – вкрадчиво поинтересовался Эвронимус. – Так может, ты и не сатанист нихуя, а эгрегор попутал? Может, мне тебя к дереву прибить и освежевать?       Клавишник поневоле заулыбался, представив, как тщедушный Эвронимус будет пытаться припереть его к дереву. Какой-то уебищный вальс в исполнении двух мерзейших саамов под присмотром фэйспалмлящего Фенриза…       - Нет, это вы меня с Варгом попутали, а скорее – попутали рамсы. Вы драки хотите? – ну пойдем-выйдем во внешнюю тьму.       - А хули ты, блядь, это на себя нацепил? – Эвронимус дернул Эйвинда за воротник футболки. – Ты-то сечешь, что всё это значит?       Мустис опустил взгляд – на футболке было написано:       NPP Dimmu Gresset******       МИР.ТРУД.666       На внутренних сторонах запястий у него были вырезаны цифры: 1979 и 1986.       - Это манифест немощи и деструктивности человеческого разума, - охотно объяснил Эйвинд. – Вот это, - продемонстрировал правое запястье, - Три-Мэйл Айленд, а это – Чернобыль. Эта тема хорошо освещается в одном из трудов Чёрных Легионов, я вам так хорошо не расскажу. Я вам лучше другое расскажу.       Краем глаза клавишник видел, как Фенриз начинает спускаться по обледеневшему мостику.       - На любой железнодорожной станции любого города любой страны можно сесть на поезд, который идет в некрополь. Некрополь является узловой станцией всех существующих железнодорожных дорог, и абрикосы в нем цветут круглый год. Поэтому стук колес поезда – это самая красивая музыка. Но дело в том, что нельзя купить билет на этот поезд. Ты просто едешь, а потом оказывается, что ты совершил пересадку. Сегодня, на подъезде к Осло, я попытался самовольно пересесть с поезда следованием Берген-Осло на поезд в некрополь, потому что у меня там нарисовались срочные дела. Для этого мне пришлось совершить акт вандализма: разбить стекло и несанкционированно сорвать стоп-кран. Таким образом, я виноват только в административном проступке, и за это вы можете меня судить. Никаких уголовных преступлений в виде предательства блэк-металла я не совершал.       Эвронимус внезапно сгреб его за волосы, рывком оттянул голову и поцеловал, до крови вгрызаясь в губы. Настолько возмутительно, что Мустис оцепенел: нужно оскорбиться и бросить вызов, но как тогда избежать кровавой резни? Гланды обожгло – Эйвинд понял, что Эвронимус плюнул ему в рот трупным ядом, - и с коротким «чавк» покойник отстранился.       - Вы так больше не делайте, - предупредил Мустис. Он процеживал воздух сквозь полуразомкнутые зубы, проветривая и охлаждая рот, искоса смотрел на войлочное небо – и радовался тому, что это так быстро закончилось, и тому, что солнце еще долго не будет сверлить их воспаленным глазом. – Может, знаете Стиана Торесена? Он раз так сделал – вроде ничего, второй раз сделал – ему поплохело, третий раз сделал – и помер. А вы уже мертвы, с вами может приключиться что-нибудь похуже, чем смерть.       - Расскажешь мне, чего ты там еще не совершал, - промурлыкал Эвронимус ему в шею, и Эйвинд почувствовал, как кулак мертвеца прорывает дыру у него где-то внизу живота и проталкивается в кишки. Он не мог пошевелиться, - только отслеживал, как неживые пальцы перебирают и раздвигают его внутренности, - его вдруг выгнуло от удовольствия, и он неожиданно сам для себя застонал. А в следующий миг начал истошно кричать – изнутри выжигало огнем.       Он проснулся. Потроха пульсировали. Сердце поджалось к верхней части грудины, почти к ключице, и колотилось истошно, расшибаясь о ребра. Позвоночник не касался лежанки, по телу прошла судорога, прогнуло дугой, и он долго и монотонно кашлял – мощности легких не хватало, чтобы выхаркать всю скопившуюся слизь.       То, на чём закончился сон – в реальности всего лишь простуда, бронхит, пневмония или что-то в этом роде. А вовсе не скрытые гомосексуальные подвижки в мозгах. И на том спасибо. А то кто – он, приличное (мужчина) бесполое существо, и с такими скелетами в шкафу?..       Слезы непроизвольно текли липким ручьем по щекам. Самому Эйвинду плакать не хотелось: эмоционально он был измотан, но острой боли вроде жалости к себе или отчаяния не испытывал.       - ты спишь       Это всё был сон… Долгий, уёбищный сон. Тягучая безупречность логической последовательности. Самоубийственная западня подлого подсознания.       Что-то прохладное скользнуло в темноте по его лбу, стёрло холодный пот. Подзамерзшая в неотапливаемом помещении рука Стиана, - наверняка Стиан сидел здесь рядом, сцепив руки в замок и зажав между колен, чтобы хоть как-то согреть, - и хотелось укрыть её между ладоней, поднести ко рту и горячо дышать на неё. Как объяснить Шаграту, что это, ну, естественно?       Галдер тоже должен быть здесь – наверняка дрыхнет, укрытый курткой, и раз его храпа не слышно – значит, не простужен. Значит, он проснется не таким злым, а если его разбудить среди ночи – он встанет полуночным призраком, бледным упырем с лысой башкой, безропотно протопает к крану за (кровью) водичкой, и даже не скажет кривого слова. Как ни странно, в этом смысле они с Галдером всегда вели себя одинаково.       Жизнь торжествует. Стиан здесь. Восхитительно живой.       Обветренные губы Шаграта легко черкнули по скуле клавишника, задели уголок запекшегося рта. Стиан чуть отстранился, - ты же меня не подведешь? не подведешь? все будет прилично? – концы упавших волос щекотали веки и лоб, вместе с ними опустилась густая тень, и Эйвинд не видел его глаз.       На скулах стягивалась от холода мокрая кожа.       Время собирать камни и смеяться.       облегчение       И Эйвинд смеялся, и гладил Стиана по плечам и спине горячими от лихорадки руками. Вот позвонки; если нажимать сильнее, но еще не болезненно, нащупываются негнущиеся кости ребер, - хрящи с другой стороны; а вот место, где напряженные мышцы заходят под лопатку… Чудесная и чудовищная анатомия, теплая естественность связей и изгибов – значит, всё это на самом деле.       - Тогда сделай так, чтобы я проснулся.       - Ты болен, - заметил Шаграт.       Эйвинд попытался улыбнуться лично ему. Холод лез изо всех углов.       - Можешь поздравить меня с днём рождения.       - Это и был твой день рождения.       Значит, имела место пьянка. Мустис широко открыл глаза, чтобы отстраниться от границы помутнения. Реальность слишком уж согласовалась с бредом. Его так и подмывало спросить, где они зависали и что пили, но не стоит этого делать: если выплывут какие-то совпадения, и он напорется на то, что боится услышать, и себя накрутит…       - Где мы?       - В Мюрдале.       - Сколько я выпил?       - Достаточно, - заверил Шаграт. – Тебя еще надолго хватит.       Это что такое, красный светящийся шар на стене? Фотографический прожектор? За голым незашторенным окном просматривалась панорама города – пустынные улицы в зыбком тумане, кварталы серых бетонных многоэтажек, похожих скорее на фабричные здания или элеваторы, чем на жилые дома. И глухое свинцовое небо.       - И почему они не сажают деревья? – невольно удивился Эйвинд.       - Безблагодатность, - в полумраке показалось, что Стиан тускло усмехнулся краем рта. – Смотри.       Мустис невольно перевел взгляд в верхний угол стены. То, что он поначалу принял за форточку или вентиляционное отверстие, оказалось небольшим монитором. На экране шевелилось что-то тёмное с глубоким красным отливом – вроде старой кинохроники. Немая документальная съемка не то морского дна, не то изнанки организма. Рассмотреть, что же там происходит, у клавишника не получилось, а потому трансляция интереса не вызвала. Разве что смутную тревогу.       - Сейчас всё утихло, - Стиан посмотрел на монитор. – Они боятся бури.       Город за окном не подавал ни единого признака урагана. Стояла тишина, душная, но совсем не предгрозовая – скорее застывшая, мазутная. Эйвинд ожидал увидеть, что ветер поднимает столбы пыли на дороге – но пыль лежала плотным, долгое время нетронутым слоем. Должно быть, там пахнет лютым индастриалом.       - А что, объявляли штормовое предупреждение?       - А ты послушай.       - Я послушен, как труп. Так завещал Франциск Ассизский. Да… я послушен, как труп, тебе ли не знать?       Эйвинд какое-то время молчал, прикрыв глаза. Приглушенный свет преломлялся на ресницах, образуя нежные лучистые перекресты, стрельчастые своды, трискели. Призрачная, беспокойная красота в товарном вагоне. Что-то похожее творилось на душе: мятежное удивление и оглушительная вспышка осмысления. И воздушная лёгкость кремированного тела.       - А мне вот сон страшный приснился, - осторожно заговорил клавишник. Неизвестно, где у Стиана больные места, и лучше бы по ним не проехаться, - от невнятной жалости сладковато защемило в горле. И не спалиться, где собственное подсознание предательски близко подходит к границе адекватности: никто не должен знать, как хорошо может лежать холодняк у него в ладони. – Снилось, будто вы умерли. И я… - он осекся. – Я не хотел, чтобы так вышло. На самом деле я приходил, чтобы извиниться. Значит, вот… я должен… Простите меня.       - сам себя прости       - не хочу       - понимать?       - и понимать тоже       - Я знаю, у тебя forkjølelsplitt*******, ты умираешь, но не можешь умереть, - едва заметно кивнул Стиан. – Тебе нужно найти лед. Я не могу тебе помочь.       - А ты обними меня. Во сне ты так делал, и всё становилось лучше.       Рука Шаграта легла ему поперек живота. Чуть поерзав, он устроил голову где-то в изгибе шеи Эйвинда, и его челюстная кость немного давила клавишнику на ключицу. От волос исходил почти выветрившийся запах миндаля, от кожи головы – запах свежего кожного жира, еще не слишком интенсивный и не смешанный с пылью. Что-то вроде древесины и гематогена одновременно. Стиан не мог его согреть, но держал надежно, а значит, он, Эйвинд, не развалится и не растратит последние жизненные силы в лихорадочной трясучке. Мустис нащупал пальцы Стиана, - чуть шершавые, на суставах складки стянутой кожи, - и бережно сжал в кулаке. Потом решился и переплел его пальцы со своими.       - Всё верно, - упокоенно подтвердил Мустис. – Тебе может показаться, что я пытаюсь снова примазаться к группе, во сне ты так говорил. Отчасти это правда. Я стану вашей тенью и позабочусь, чтобы никто из вас больше никуда не пропадал.       - тебе нужен лёд, - нетерпеливо повторил Шаграт.       - Чтобы сбить температуру?       - Чтобы заткнуть дыру.       Озноб нарастал, а с ним – страх. Страх потерять контроль над собой, или просто потерять? Эйвинд вовремя удержался, чтобы не начать нервно массировать костяшки собрата и не всадить ногти между пястных костей. Стиснул пальцы Стиана так, что перестал чувствовать кожей их поверхность и форму – казалось, их руки сраслись в один противоестественный ком. Сиамские близнецы, крысиный король. Так жить нельзя, но иначе тоже не получается. Синдром умирающего от голода. Или чёрной дыры.       Теперь он определённо это слышал: свистящий, раздробленный гул.       - Там буря? – тревожно покосился Эйвинд.       - Да, - Стиан, похоже, задумался и добавил: - это сделал ты.       - В смысле? Что сделал я?       - Ты всегда нёс в себе ветер. Но в этот раз всё зашло слишком далеко.       Всё как-то… не так. Все эти иносказания – наугад, мимо, в пустоту, стремительно удаляющиеся огни на ночной трассе. Когда-то давно они умели понимать друг друга… значит, он, Эйвинд, делает что-то неправильно. Они со Стианом просто разучились понимать друг друга, - мысль затрещала рвущимися под анестезией сухожилиями. Резкий, дурманящий запах придонного ила, тёмная мутная вода над головой       безмолвная рыба       другой заключенный рассказывал, как в одной деревне рыбаки насиловали пойманного сома. холодная извивающаяся рыбья плоть как-то по-особенному распаляла их похоть       - Дрянь, - вслух произнес Эйвинд.       - Кто?       - Нет… это я так. Вспомнил…       Нужно говорить, чего бы это не стоило. Молчать – это как раньше. Нельзя, чтобы было как раньше.       Чем тише и мягче ты говоришь, тем лучше тебя слышно со дна колодца.       - Нам нужно помириться, Стиан. Тогда мы соберемся вместе и сможем жить дальше.       Мустис чувствовал, как Шаграт смотрит на него пустыми глазами.       - Ничего, Стиан. Сейчас я всё объясню. Допустим, я существую. У меня есть самость, которая создает поле отношения и вектор намерения. Допустим, существуешь ты. Если ты при этом не являешься мной, ты воспринимаешь мою самость искаженно, и индуцируешь в себе неадекватную реакцию на меня. Если я тоже не являюсь тобой, я искаженно воспринимаю твою реакцию и раскалываю свою самость, чтобы создать существо, для которого твоя реакция будет адекватна. Так как я воспринял твою самость искаженно и отреагировал неадекватно, ты тоже раскалываешься. Это как свеча отражается меж двух зеркал, образуя множество сечений: мы будем раскалываться до той степени, что уже не сможем восстановиться. Таким образом, мы будем разбирать себя на части, пока не умрём. Давай дружить? Давай говорить от сердца, чтобы мысль изреченная не становилась ложью, чтобы меньше отражений. Я нормальный, Стиан, шизофрения – не во мне. Шизофрения – это когда нет дружбы. Ты мне не веришь?       Если бы Шаграт не верил, это было бы привычно и почти не обидно. Но Шаграт молчал и даже думал слишком тихо.       он вообще слышит?       - Ты знаком с математическим моделированием? Я обидел Тома, и он снится мне мёртвым. Он там умер, в мысленном эксперименте, а плачу от этого я. – Губы его дрогнули. – Видишь, это доказывает мою правду. Давайте не будем больше друг друга убивать. Я люблю вас. Я тебя люблю, Стиан.       - Не надо больше так меня любить, - попросил Шаграт.       Плоть помнит, что это значит. Гребни хребтов, хрустят суставы пальцев, растирают чужое тело, пока не прильет кровь. Содранная кожа на коленях, развороченный кастрированный потрох, сперма, зубы и горящие гланды, - плоть галлюцинирует, - белые лилии в человеческих венах. Что-то такое… и вправду было?       Нет, не такое, не та мясная мерзость, а…       - Иначе ты возненавидишь себя.       - Неправда, - хрипло запротестовал Эйвинд и с ужасом понял, насколько слаб его голос. Его слова больше не имели силы: он доказывал не то, в чём был уверен, а всего лишь то, чего хотелось бы. Как бы сильно он не надеялся – это была ложь.       величайшая любовь – это праведная ненависть       - Правда. Ты же убил Тома и забрал его глаза. Отныне ты смотришь его глазами.       - мне нужно встать       Плоть сокращается и агонично пульсирует.       Плоть непослушна и глухонема.       Глаза разъехались в стороны, словно пытаясь вытянуться в антенны или рога, и смотрел он, подобно задыхающейся рыбе или печальному умирающему травоядному – как раскалывается и раздвигается перед ним пространство. А прямо по курсу, в слепом пятне бесследно поглощается всё. Да и было ли оно там?       - Я должен встать и делать. Отпусти меня.       Разделённым зрением Эйвинд мельком увидел то, чего не заметил доселе – и уже знал, что никогда не забудет. Кладбищенское спокойствие заоконного пейзажа – нечего добавить, нечего отнять – было слишком уравновешенным, чтобы быть реальным. Окно на поверку оказалось экраном. А вот то, что он поначалу принял за монитор, как раз было форточкой – и то, что их окружало, болезненно-красное…       …извивалось, чавкало…       Плоть скользит по плоти, наливаясь гноем.       …разрасталось опухолями, отростками, ступенями… изъеденные гангренозные язвы, сифилитические рытвины… не смертельно, но отвратительно…       Плоть жрёт сама себя. Плоть расцветает, пускает ветви и побеги. Вечный праздник: весеннее буйство мяса и гноя. Жизнь торжествует.       - Я не держу тебя, - усталый тихий голос Стиана, зыбкий, дереализированный, как и чувство отсутствующего матраса под отсутствующей спиной. И непреходящее чувство тревоги: мир необратимо вытекает сквозь пальцы. – Я же мертв. Ты сам себя держишь.       - Может, наоборот? – полуобморочно переспросил Мустис, наверняка зная только то, что пальцев Стиана в его ладони больше нет. – Я умер, а вы с Томом живы?       - Нет, живой как раз ты.       И, уже чувствуя, что он совсем раскололся и проваливается, что его вряд ли слышно, потому что он уже не здесь, губы трескаются на ледяном ветру, он всегда был немного сдвинут, не совсем здесь, потому-то его и не слышали, - Эйвинд попросил:       - Тогда сделай так, чтобы я никогда не просыпался.       Сейчас он проснется.       когда же это закончится?       я не хочу       noli me tangere       Он не проснулся. Хрустела полярная ночь, на краю мира вздымались белые ледяные торосы, и снег не таял на его открытых глазах. Он лежал на льду и чувствовал, как в спине промерзает и стягивается раскол.       Снежный шквал утихал. Над ним было черное небо, у ног – чёрный ледовитый океан, и границы между ними не было. Небо и океан сливались в единую замерзшую пропасть, единый полярный ад. И оттуда скалились злые кусачие зеленые звезды.       Мустис проснулся от будильника. Никогда не ставь на звонок музыку, которая тебе по душе – иначе вскоре возненавидишь то, что любил.       Ужасное уже случилось.       Он слышал повторяющийся звук будильника, слишком тупой, чтобы вызывать хотя бы раздражение; слышал шорох песка под шинами, затихающее ворчание двигателя и писк сигаретного автомата у своего дома. Слышал, как перекатывается что-то у него в легких, собственный хрип и рефлекторный слабый кашель.       Удушье, тление, озноб. Предплечья саднили.       Он хотел пошевелиться и обнаружил, что левая часть его тела парализована. Правый глаз слезился. Голова не поворачивалась, потолок дергался и мелькал, и слышно было, как кто-то ходит там, наверху. Но он жил на последнем этаже.       значит, это за мной       Эйвинд нащупал зудящий телефон правой рукой и выключил будильник. Часы показывали 0ђ.0Ω ∀М.       В комнате еще висела ночь, на дворе машина заходила на стоянку, и по стене взбиралась размытая полоса света от фар. Телефон лежал на столе с тёмным экраном: он разрядился еще до того, как блэкер в последний раз вышел из дому, собираясь на станцию Осло S. И Мустис уже больше года не выставлял будильник.       Кажется, он проснулся окончательно. Сонный паралич отпустил. Где-то – на кухне, или в ванной – протекал кран. Кап. Кап. Кап. Хотелось спать и ничего не чувствовать.       Ужасное уже случилось.       Кап. Кап. Осознание просачивалось сквозь дыру в голове, и мысленных ресурсов хватало на то, чтобы воспринять только одно чувство.       |гнев|       (Шаграт)       Будь проклят Галдер! Лысый злобарь, с его ублюдочной философией, с его крайностями, которые сыграли злую шутку…       «А сам ты разве не бросался в крайности? И ведь ты согласился с ним, он был прав, правее тебя. Галдер отстоял свою правду с достоинством, не пожалев жизни, а ты?»       Будь проклят Силеноз! Хитрая трусливая дрянь, он ведь чуял подвох, но зассал сказать, всех подвел и предал! Всегда, всегда он принимал нейтральную сторону, не позволял конфликту разрешиться, только утихомиривал и заставлял пропитываться невыпущенным ядом…       «А сам ты разве умел открывать рот? А разве ты все эти годы не пытался быть ко всем дружелюбным?»       Будь проклят Вортекс! Он не помогал развиваться, только мешал, он не спросил, зачем нужен метанол. От Вортекса хер дождешься серьезного отношения. Эта связь тянется сквозь годы и укрепляется, но на деле она пуста. Где Вортекс сейчас, когда ему тяжело? – нет Вортекса! Друг, которого нет!       «А ты разве есть? Ты можешь назвать себя другом? Тебя нет даже для тебя самого!»       Будь прокляты родители! Они дали жизнь, но как ее жить? У них никогда не хватало терпения, чтобы понять!       «Они, по крайней мере, сохранили семью, пока ты не встал на ноги. А у тебя не нашлось даже того терпения, что было у них!»       Госс и Орстад, плагиатчик хуев! Чуть что – сразу уходить, так невпопад освободили для него место в этой адовой трясине под названием DB, наверняка чувствовали, суки!       «А ты разве не такой? Чуть что – и тоже уходишь».       Предатели… все предатели! все бросили!       Симо! где ты? мне нужна твоя ненависть       Будь проклят Симо! Даже собственная галлюцинация – и та предала! Симо никогда не заботило, уместно ли его появление, зато когда он нужен – нет его!       «А ты есть, когда ты нужен? Разве не ты хочешь видеть людей, только когда в них нуждаешься?»       он мне нужен       мне нужен тот, которому не похуй       Шаграт обнадежил – и всё отобрал! Он думал только о себе!       «А твой альтруизм – это эгоизм в квадрате».       Если б ему не было похуй, он бы не бросил своего друга, зная, что тому больно!       «Но ему тоже было очень больно. Он ушел именно потому, что ему не было похуй. Те, кому похуй – не предпринимают радикальных шагов».       Но они и не бросают! Это ужасно!       «Это ты ужасен. Ты слаб и жалок, ты лежишь пластом и ревешь. Это твоя ошибка».       Даже сильные люди иногда не могут элементарных вещей.       «Значит, Шаграт тебе нужен, чтобы заварить горячего чаю и поправить одеяло?»       Эйвинд горько рассмеялся. Он ненавидит себя, и даже сейчас врёт сам себе, ищет объекты, на которые можно спроецировать свою ненависть. И даже в них видит свое отражение, и, ненавидя их – ненавидит именно себя в них. Как он мог думать, что с Шагратом всё устроится? Отвратительно!       И что получается, всё это время он не верил в Шаграта, врал даже ему?       Мысль оскверняла память Стиана, и он вторично почувствовал отвращение к себе – за это своё отвращение.       Он сел на краю постели. Раны присохли к рукавам фликера и отрывались с болью.       Боли не было видно конца и края.       Боль имела разные имена и обличия, и боль была им.       Жизнь прошла стороной, но задела его – и тут же разрушила.       Он поднялся и поплелся туда, где должна быть ванная.       |отрицание|       Вода шумела и пенилась. Эйвинд стягивал с себя одежду, отдирая присохшую ткань вместе с корками и ошметками кожи. Разрывающая боль отдавалась в плечи, простреливала в голову – и в эти моменты удавалось отвлечься от внутренних голосов, уснуть с бодрствующим телом. Он улавливал собственный запах – химически едкий и отдающий порченым мясом, запах упадка и болезни.       Прежде чем лезть в ванную, он помочился – мочевой пузырь резало, и держать собственный член в руке было физически неприятно. Нажал на слив и неотрывно смотрел на закручивающийся водяной вихрь. «Когда воронка остановится, мир прекратится, и я проснусь». Вода слилась, и ничего не произошло, а в следующий момент он забыл о том, что загадывал.       Потом он долго отмокал в горячей ванной, откинув голову на бортик – желудок болел, и так легче справиться с пустой тошнотой. На месте вен раскисали кривые бурые рубцы, и там, где он надорвал кровавую корку, в воде расцветали и тянулись кверху тонкие розовые жилки. На животе засвербели более старые порезы.       Он весь в шрамах. Он и есть – шрамы. Что снаружи, что внутри.       А помимо шрамов, у этого существа было сильное стройное тело, не забитое нутряным жиром и ядовитыми отложениями, и гладкая белая кожа, сравнительно чистая для всех тех немалых лет, что оно таскалось по белу свету. Эта кожа больше похожа на плотные лепестки луковичного цветка вроде лилии, чем на гниющее красное мясо. Существо скорбит по мертвому человеку, но оно вряд ли могло вступать с ним в плотскую связь. Это какой-то сбой памяти, дезинформация. У него ведь нет ни соответствующих органов, ни инстинктов.       Вот поникший бледный кусок плоти в паху – но это же нефункциональный рудимент, с ним не связано никаких воспоминаний, и если вот так ударить по нему кулаком – будет только больно. То же самое – пальцы на ногах: даром пьют соки. Зачем нужны все эти лишние органы? где лезвие?       Но лезвия не было – наверняка он раньше утащил его в спальню.       Что-то здесь не то. Если неправда это, то почему он должен верить в то, что (Стиан и Том) эти люди вообще умерли?       если за убитого платят виру в пять крон, то за убитого в собственном доме платят виру уже в пятьдесят крон       Одно дело – попасть в беду на пустоши. Но собственный дом – это священное и неприкосновенное место. Если ты встретился с ужасом у себя в доме – значит, ты либо спишь, либо не существуешь вовсе, либо всё хуже, чем ты думал. Ты отравил свой последний оплот, и уже ничего не исправить.       меня хотят сжечь в собственном доме       Но кое-что он смог исправить – у него живые раны на ступнях, всё тело ноет, он проделал такой путь, и пребывает дома, а не там!       Что-то здесь не то. Что-то вошло в его дом и плетет паутину.       Эйвинд остановился на пороге спальни и замер. С мокрых волос едва слышно капала вода. Его морозило, но это было неважно.       «Так вот как ты выглядишь снаружи», - произнес Симо Хайха.       - А как я выгляжу изнутри?       «Этого тебе лучше не знать».       Чуть поодаль, у самого изголовья кровати, стоял старик в тёмной накидке поверх, насколько можно было рассмотреть, этнического наряда, и именно он вызвал у Мустиса иррациональный страх. Симо выглядел куда более опасным, но к снайперу Эйвинд привык, он привык с ним воевать и уже не боялся, а от вида безобидного старика у Эйвинда подгибались колени, холодели и млели внутренности. Возможно, потому, что старик был похож на человека, но человеком не являлся – он был мертв, и выдавала его остроконечная голова, торчащая под капюшоном, и еще непонятно, какие отклонения и уродства станут видны на свету или спрятаны под одеждой. А возможно – потому, что блэкер чувствовал к нему странную эмпатию, и боялся не его, а за него.       «Он ждёт, чтобы занять твое тело, когда ты сдохнешь. Он был человеком и ему нужно, - объяснил Симо Хайха. – Но он не сможет».       - Почему?       «Потому что его займу я».       - А тебе зачем? – опешил Мустис.       «Смотреть. Слушать. Прикасаться».       Эйвинд еще несколько секунд расфокусированно пялился на неживых – и полез отрывать в шкафу чистую одежду. Скорее всего, они видят его голым и ошкуренным изнутри, но так он предстанет в пристойном виде хотя бы перед собой. Когда он согнулся, натягивая штаны, желудок свело от жгущей боли, и он приглушенно вскрикнул. Надо есть.       - Значит, так, - распорядился Эйвинд. – Я пойду проверю, закрыта ли дверь на замок, иначе кто-то может придти и нас убить. А вы присмотрите, чтобы я туда дошёл.       Закончив с этим, он проверил холодильник, не ожидая там что-то найти – и обнаружил холодную яичницу с беконом и помидорами. Мустис её точно не готовил, однако даже не задумался о том, кто приходил в его отсутствие и позаботился о пожрать. Потом он сидел на полу, скрестив ноги, и ел яичницу руками, медленно прожевывая до тех пор, пока челюсти не начинали скрипеть друг о друга.       «Что ты делаешь – поглощаешь? Люди поглощают мертвечину?» - с нескрываемым отвращением полюбопытствовал Симо.       - Получается, что да, - Эйвинд раскромсал кухонным ножом жесткий кусок бекона: иначе он не смог бы его прожевать, а желудок такое подавно не переварит. – Если не животных, то, по крайней мере, растения. А вы не поглощаете живых существ?       «Живых существ – поглощаем. Умерших – нет. Это вы – трупоеды». Вот, значит, как: они жрут заживо. Несомненно, Симо – злое существо, но Мустис больше не испытывал к нему прежней враждебности. Симо постоянно его подставлял и издевался, но он просто ничего не знал о людях, он не ведал, что творил. Снайпер был скорее первопроходцем, который не гнушался выпустить кишки объекту исследования, чтобы лучше его изучить. А сейчас блэкер чувствовал к Симо отдаленную благодарность: его недружелюбная болтовня не позволяла зарыться назад в могилу собственных мыслей.       На улице светлело, было серо и зябко, асфальт темный от влаги, и оттуда уже доносились первые голоса людей. Вот они-то и представляли собой опасность. Эйвинд встал и начал закрывать жалюзи. Некогда проверять, действительно ли он увидел синюю полицейскую мигалку.       «Вы можете двигаться только на плоскости? Вы жалкие существа. Зачем ты вообще живешь запертый в этой коробке? Смотри, тебе есть куда выйти. Прыгай вниз и лети».       Мустис возразил, что летать не умеет, а Симо настаивал и подстрекал, и вдруг спросил совсем неожиданное:       «Кто такой Шаграт?»       - Мне нельзя сейчас об этом говорить. У меня ошибка в голове. Я перезагружусь, войду в другое состояние, и тогда буду думать.       «Расскажи о нём, - потребовал Симо. – Как он говорил? Как ты его нашёл?»       - Тогда, в Бергене, когда я уходил в море, он меня нашел, - снайпер дернул за ниточку, память начала разматываться, и блэкер с ужасом понял, что на самом деле Симо хорошо знает людей. Слишком хорошо. Симо застал его врасплох, одурачил своей легендой – и схема сработала. Только что снайпер сполна отыгрался на нем за поражение в Бергене. И остановиться Эйвинд уже не мог. – Как я могу его теперь не найти? Почему я не могу его найти?       Посмотрел на свои руки:       - Он мне снится. И я ему снюсь. В незримом…       своими руками       прекрати       Эйвинд вспомнил смех Шаграта. И этот смех ему болел.       И он закричал, выдирая собственные волосы, сорвался на истеричный визг, а как ушли неживые – уже не увидел, потому что весь мир для него стал раскаленным комом отчаяния, застрявшим в горле. А потом голос надтреснулся, и он просто хрипло выл, и бился головой о пол.       |отчаяние|       Иногда он затихал, и надсадно харкал слизью, упершись ладонями в пол, и сблевывал – потому что от головной боли усиливалась тошнота, - и тогда снова звучал этот смех мертвеца, красный смех обескровленного мяса, и прорывался шепот изнутри, и беззвучный свист вихря, всё громче и громче.       Пока не заполнил всё, и физическая боль уже не могла заглушить душевную.       Всё рвалось на части, а он окаменел и смотрел перед собой невидящим взглядом. Паркет перед ним был перемазан слизью, комьями полупереваренной пищи и кровью с разбитого лба. Чистота не имела значения. Он никогда не будет чист.       Кто-то звонил в дверь, настырно, снова и снова, и нужно было подойти и открыть – но Эйвинд не мог. Потому что он частично был здесь, но его не было. Тот, кто звонил, отчаялся и начал надиктовывать на автоответчик.       И этот голос ему тоже болел.       И другие голоса, отрывисто долетающие из-за окна, и оживляющийся шум машин, и пробивающееся сквозь жалюзи солнце, и голубой небесный кисель, и дома, которых он не видел, но в которых жили другие люди, и этот пол, на котором он сидел, и заглушенная дыра окна, и содранный пивными крышками угол стола – все они ему болели. Всё это было из другого сна. И там ему нет места.       А он – в отдельном сне, и не может из него выбраться через дыру в спине, и лучше всего ему забиться под кровать, запереться там, где мало пространства. Зайти в темный угол и раствориться – чтобы его не стало и никому даже не пришлось убирать труп.       Он сел в темном коридоре и раз за разом медленно высовывал руку из тени – туда, куда из дверного проема отчетливо падал прямоугольник света. Ему казалось, что рука не проявится на свету, что её больше не будет, он на это надеялся – но рука проявлялась. Синяки на белой коже, грязь почти вымылась из-под отросших ногтей, длинные кости, жилы, сухие мышцы и свежие рубцы – всё это появлялось снова. И снова. И снова.       так долго не может что-то сниться       Когда же он проснется?       Когда проснется тот, кому он снится?       пока Ветер сбивает с дороги, он не сможет придти       Эйвинд встал, подошел к окну, раздвинул планки жалюзи и скреб ногтем по стеклу. Какой реальный сон…       он не сможет придти       Это стекло, почти не пользованная черная свеча на подоконнике, жестяной водосток там, за окном… всё это – дышит?       остается огонь       Если он существует во сне – спящему ничего не грозит. Если же нет – ему нечего терять.       Ни спичек, ни зажигалки поблизости не нашлось, и Эйвинд зажег свечу от плиты. Сидел на кровати, зажав восковый стержень между колен, и держал пламя в ладонях. Может, стоит поднести огонь к самому Ветру – тогда температура поднимется, давление повысится и сорвет этот страшный вакуум… Но если пустить огонь через трахею, нельзя будет дышать, и тело умрет раньше, чем он завершит то, что нужно.       Из подсознания всплыло странное решение. Он спустил джинсы до середины бедер, лег на бок и, подогнув ноги, попытался затолкать свечу негорящим концом себе внутрь. Медленно, осторожно, - он так делал, когда вводил в меня свой орган, и тогда всё было вроде нормально. Но плоть протестовала, сжималась, пытаясь не впустить внутрь посторонний предмет, - было действительно больно, и она была действительно повреждена.       Значит, это правда. И это тоже – было…       пока ветер сбивает с дороги, он не сможет придти       Эйвинд держал горящую свечу напротив своей груди, наблюдал пляшущее пламя. И всё получилось: огонь просочился внутрь.       И Ветер разметал его по всем внутренностям.       Начала подниматься температура.       Потолок горел, и сам он горел.       Ощущал себя частью одного огромного целого, и это был – весь страдающий мир. Он врос в него, пустил метастазы, и трупы гнили под землей, и кому-то живьем перерезали глотку, и черви кишели в ранах, и люди совокуплялись, и рожались дети, разрывая незаживающими трещинами тела матерей – и это всё был он.       страдай!       Потолок горел и плыл перед глазами красной рекой, хрустела под ножом грудина Галдера, и накатывал стук колес поезда, он трахал что-то аморфное и склизкое и орал от боли, потому что трахали его.       Озноб, скрежет зубов, болезненная эрекция и ненависть к себе.       страдай!       Он идет мимо стадиона в Беккестуа с рюкзаком за плечами. Дети бросают ему под ноги воздушный шар, наполненный водой, и он наперед чувствует холодные брызги.       - Вы что, с ума посходили?!       - смерть!       Шарик разрывается и обдает кипятком по ногам.       Температура подскочила так, что Эйвинд уже не чувствовал холода. Тело выгоревшее и легкое. Подрывало выйти на улицу и сыграть в футбол, или поехать к матери и посадить фиалки, и он повторял растрескавшимися губами:       - Потрогай меня изнутри, я горю!       Под ногами пляшет шарик цвета морской волны. Он полон кипятка.       если я не разорвусь, то расплавлюсь       тебе нужен лёд       Он встал, открыл холодильник и трогал пальцем лёд.       я плод больного воображения или существую?       я ощущаю       Голова горела и трещала. Он сидел и смотрел, как расцветает разноцветным огнем стена, и чувствовал спиной морозную полость холодильника. Ощущение льда нарастало, и всё внимание перетекло туда. Огонь припадал к земле, Ветер утихал. Разлом срастался.       Потом он заполз в кровать и уснул, и видел сны. Там, во сне, текла кровавая река, и толпа людей собралась вокруг него, от старых до совсем маленьких, а он отрезал от себя куски мяса и им раздавал. У них были раззявлены рты и ротики, и там копошились могильные черви.       - В очередь, сукины дети!       Эти сны было легче переносить – они были отвлеченны и реальны. Вполне земные, здоровые кошмары.       И он это пережил.       - Холодно так… Вот теперь уже точно осень. Тебе там тоже холодно или там нет таких категорий? А у меня кончаются сигареты, и если бы все было иначе, ты принес бы те свои, без акцизной марки. Они классные, но я не знаю, где ты их берешь. Нет, не говори, я все равно, наверное, не пойду на улицу. Я же заболел, и там люди. Я уже вроде в порядке, только кашель. С кашлем вечером хуже всего – я вчера едва смог отдышаться, понимаешь, ты выталкиваешь из легких весь воздух, а бронхи всё равно дерёт, и не получается вдохнуть, нужно как бы вдохом проталкивать пробку. Еще вчера видел, как тут проход через садик забивали решетками, дождь шёл, а они всё равно варили под щитками.       Может, с сигаретами оно и к лучшему – мне все равно вряд ли можно курить. Тебе-то можно, ты всё равно уже мёртв… Но ты приходи, с сигаретами или без – я буду ждать.       Помнишь, ты все время смахивал пепел на паркет, а мы двое всегда ругали тебя, Силеноз и я. А потом кто-нибудь умирает, и ты думаешь: ну как можно было обругать человека за пепел на сраном паркете?       Ветер спит, тебе нечего бояться, а мне можно жечь свечи. И я жгу свечи, и теперь здесь как в старой заброшенной церкви. Пахнет воском, холодно и пусто. Но мы согреемся, правда? Я не спешу, пока еше не зима. Снова заходит на дождь… Тут ветви обвисли от сырости, путаются в проводах – их же поздней осенью обпиливают, вроде так? У тебя в ноябре день рожденья, я помню. Тебе было бы тридцать четыре года…       (Безмолвие).       - Как мы будем праздновать твой день рожденья? Наверное, это будет первый год, когда я не буду пить за твое здоровье…       Снаружи по стеклу стучали капли. Изнутри – скрипели ногти.       Он приложил ладони к стеклу. Белая изъеденная луна светила в лицо, отмеченная бельмами кратеров.       - Ты там как, уже гниешь?       И закрасил окно чёрной краской. Лежал на полу без света и видел что-то вроде сна наяву. Там была вселенная. Во вселенной было множество существ. Но ни у кого из них не было глаз, как не было и жизни.       - Мне хочется молчать. Но мне кажется, что с тех пор, как ты молчишь – мне нужно говорить, а то ты посчитаешь, что раз я молчу, то я где-то счастлив, но уже без тебя. А это в корне неверно, хотя бы потому, что счастья не существует. Потому что стремление к счастью обуславливает развитие, и если допустить, что счастье есть, то всё к хуям остановится, и какое же счастье в остановившемся мире?       - Я тогда умер. А они сказали мне: здесь начнется твоя новая жизнь… И здесь проходило то, что было моей новой жизнью. Но жизнь и не начиналась. Жизни никогда не было. Я пил, пил… всё пил… и дальше пил… и мне никогда не хватало денег. У меня никогда не было денег. Мне нужно срочно найти деньги, потому что я чувствую, что земля хочет уйти у меня из-под ног. Интуиция… После того, как ты ушел, она включилась – вовремя, блин.       Я понял, что не чувствую это место своим домом. Я было думал, как это я могу быть таким беззащитным в собственном доме – а вот он, ответ. Я ничего здесь не помню. И гнить мне некуда… Некуда пустить корни. Это место отторгает меня. Здесь вакуум. Нет воздуха. Нечем дышать. Мне приходит в голову мысль снова запустить Ветер, потому что с ним дышится легче, но этого делать нельзя.       А раз нет воздуха, то нет и разложения, и я не могу сгнить, я буду вечно лежать трупом. Поэтому я не хочу здесь умирать – такое своего рода жизнеутверждающее место. Я много отдал бы за банку опарышей, но у меня ничего нет. Я отдал бы душу, но мне кажется, у меня никогда ее не было… Это место – ад.       И это он тоже пережил.       Когда она пришла, он уже был почти нормален. По крайней мере, достаточно нормален, чтобы подключить всю свою немногую хитрость и изворотливость – и притвориться нормальным.       Она открыла дверь своим ключом. В вязаном светло-кремовом свитере она казалась совсем домашней и уютной.       - Привет, - Ханнели потянулась и чмокнула брата в щеку. – Это чем от тебя так вкусно пахнет? Это шампунь?       «Главное, чтобы не миндалем», - подумал Мустис, и ему стало дурно. И он не должен был ничем пахнуть, ничем приятным – так точно. Максимум – простым мылом, или плавленым воском от свечей, или простудной кислятиной.       - Дай угадаю… Это какая-то свежая выпечка. Какие-то булочки, реально. Блин, реально вкусно пахнет, так бы и съела! А мне сейчас такого нельзя, дай я хоть тебя понюхаю! Почему ты молчишь, ты не рад меня видеть? Да что с тобой? – Ханнели на миг затихла, затем приобняла за плечи. – Ты хочешь помолчать? Давай помолчим вместе.       Эйвинд вздрогнул, на миг оцепенел от боли: сестра, сама того не зная, ткнула прямо в незажившую рану; самое сокровенное, личное, чем он не собирался делиться. Он выскользнул, не позволяя к себе прикасаться, и стал в стороне, отвернувшись, обхватив себя руками.       - Нет, - тихо, сдавленно выговорил он. – Я… не хочу. Я хочу… побыть один. Я буду молчать… только один.       Он боялся, что расплачется.       уймись, уже всё       соберись       И он собрался.       - Это ты ко мне приходила и оставила яичницу? Спасибо, было вкусно. Я съел и даже не подавился.       - Нет, это старшая, - Ханнели выглядела немного смущенной. – Она приходила, а ты тогда спал. И говорит, что спал ты страшно: у тебя голова была приподнята в воздух, понял, то есть ты не совсем лежал, и плакал во сне. Ну и она не стала тебя кантовать, говорит, - Ханнели передразнила, - «он умный мальчик, сам разберется!» Пиздец, а если бы с тобой что-то случилось?       Что-то витало в воздухе и зудело. Обстановка наэлектризована. Она говорит, что так переживала, а сама явилась только сейчас? И разве она не должна была уже уехать в Америку? У нее почти мечтательные, но холодные глаза. С таким взглядом мстят. Её что-то мучит, и за это она будет мучить его…       как я буду защищаться?       - Где ты был всё это время? – в лоб спросила Ханнели.       - Я отсутствовал, - просто ответил Эйвинд.       - И чем ты занимался во время своего отсутствия?       - Отсутствием.       - И где ты находился?       - Бывало по-всякому. Но я так и не нашелся.       Суженные зрачки сестры остановились – казалось, она мысленно развязывает узел.       - Ты что, употребил? Ты это… в измененном состоянии сознания?       - Я не в состоянии, Ханнели. Ты можешь это понять? Я давно уже не бывал в состоянии. Каком-либо. На днях… случились обстоятельства, когда я почувствовал себя живым. Но их уже не повторить. Ты сейчас говоришь со мной, потому что я безвольный ублюдок, в противном случае я уже гнил бы в земле. Со мной всё в порядке, правда, воля к смерти – это естественно. Неестественно – продлевать заведомо бесполезную жизнь. Я уже мертв, и умер уже давно. Не надо за меня переживать. Это нормально.       Ханнели какое-то время молчала, а потом вскрикнула неожиданно низким, почти грубым голосом:       - Идиот! Ты что, блядь, маленький? В пятнадцать лет был дурной, и сейчас такой же! – круто развернулась и хлопнула кухонной дверью. Слышно было, как она с грохотом что-то ставит на плиту – то ли чайник, то ли кофеварку. Дверь приоткрылась, и Ханнели добавила: - Ты что, думаешь, я на это поведусь? Я не вчера родилась! Ты еще меня начни костями с кладбища пугать, чтобы я отъебалась!       Мустис сидел, сложив руки на коленях, и ждал, как всё вывернется. Сестра вернулась серъезная и сосредоточенная, одним махом отхлебнула полчашки дымящегося кофе – как у нее так получается? у нее тоже высокий болевой порог?       - Дело такое, - сходу начала Ханнели. – На днях к тебе заявлялись менты, и тебя то ли не было, то ли ты им не открыл. Не суть. Тогда они отправились к нам и начали о тебе спрашивать. Понятно, никто тебя не сдал – мы сказали, что ключей от твоей квартиры у нас нет. Но они очень настоятельно хотят тебя видеть, понял? Есть вероятность, что если ты выйдешь пошариться по городу, тебя повяжут. И есть такая инфа, что кто-то сильно хочет с тобой очную ставку. Чуваки, с которыми ты раньше работал, они пропали. Ну как пропали… Тебе интересно?       - Нет, - тихо ответил Эйвинд. Даже если попросить её не причинять боль, она не отстанет.       - Сейчас будет интересно. Я не знаю, во что ты впутался – ты ж мне не признаешься. А зря, но дело твое, а я за тебя переживаю – ты же мой брат. Может, ты попадаешь на срок. Даже если ты ничего не делал… незнание закона не освобождает от ответственности. Может, тебе светит статья за преступное бездействие. Ну, это как пример – я же не знаю. Но у тебя есть вариант хорошо пропетлять.       - Почему ты так уверена, что меня осудят? Может, я прохожу как свидетель. Ханнели, казалось, его не услышала – или не хотела слышать.       - Если хочешь, можешь отправиться… подлечиться. Если докажут, что ты на тот момент был в неадеквате, ты выходишь совсем чистым. В крайнем случае, срок тебе конкретно урежут. Ну и плюс условия. Заодно здоровье поправишь, а то совсем грустный. Там у меня уже всё схвачено.       «Вот оно. Мне на полном серьезе предлагают дурку».       - Но есть один, эмм... неприятный момент. Может выйти так, что пока ты будешь считаться… недееспособным, твоё имущество перепишут на государство.       «Значит, она рассчитывает, что я там буду гнить до смерти».       - А это… ну на фига нам это надо? Ты лучше загодя перепиши на своих, мы же все-таки семья. И в случае чего на конфискацию имущества не попадешь - если вы там что-то поджигали, я не знаю. Можешь хоть сейчас – у меня документы с собой.       «Она считает меня совсем конченым. Нормальный человек на такие предлоги должен расхохотаться ей в лицо. Это так страшно и нелепо, что даже весело. Если бы я смог свести её с жалкого ума… если бы я мог дать понять, что я такое… Или я всё еще сплю? Или она – это не она? Или я – это не я?»       - Я простужен. Ты не заметила, какой у меня голос? Я к нотариусу не поеду.       - Не надо никуда ехать, - Ханнели немного растерялась и начала сколупывать лак с ногтя. Похоже, она вообще не рассчитывала на возражения. – Говорю же, у меня всё схвачено.       сейчас       - Ханнели, а я говорил тебе, что не надо считать мои деньги? – челюсти сестры непроизвольно сжались, лицо вытянулось, и теперь они стали совсем похожи. – Так вот я говорю тебе: не надо считать мои деньги. Можешь на них не рассчитывать. Это не потому, что я их тебе не дам, а потому, что там рассчитывать не на что. У тебя какое-то кривое представление, я получал куда меньше тебя, и я год ничего не делал, я на них бухал беспробудно, а теперь еще потерял доступ ко всем документам. Мне нужно идти работать, и учитывая то, что я уже блюю этой музыкой, я, блядь, её ненавижу, она вся хуёвая, у меня от неё крыша едет – то я пойду разнорабочим. Ты об этом не думала?       Ханнели простонала расстроено и почти жалостливо:       - Блин, да я вообще не это… Эйвинд, вообще не в этом дело!       момент истины       Мустис рывком поднялся и придавил сестру к стене всем весом. Воздух со свистом вырвался из легких Ханнели, глаза удивленно закатились, распахнутые настолько, что почти вылезли из орбит. Чашка выпала у нее из руки и раскололась.       - Ты что… - шипящее дыхание брата обжигало ей лицо. Ханнели вывернула шею, насколько могла, и подавилась слюной. Эйвинд задрал на ней свитер, сдернул вниз чашечку лифчика и больно стиснул грудь, выкручивая мясо. Слепо ткнулся губами в лицо сестры – и с силой укусил за подбородок.       - Ты, больной! – Ханнели наконец-то высвободила руку и врезала ему затрещину. Мустис отпустил её, отступил на шаг назад, потрогал горящую щеку. Взгляд у него был странно спокойный и осмысленный:       - Ты меня ударила. Прости, но я был должен. Я должен был проверить.       Сестра молчала – голова у нее всё еще была неестественно запрокинута, взгляд упрямый и остекленевший, и только пальцы одергивали свитер неуклюжими, случайными движениями. Остатки кофейной жижи из разбитой чашки растекались прямо у ее ног. Эйвинд подобрал осколки и вышел, чтобы выкинуть их в мусорное ведро. Вернулся с тряпкой, протер пол - и заговорил.       - Я поставил на тебе эксперимент, не больше и не меньше. Понимаешь, меня швыряло по мирам – швыряло, как осенний лист, разбирало на части и собирало заново, но не так, как было, а в какую-то противоестественную хуйню. Мне ветер закидывал в голову клубки мыслей, и я их думал, эти чужие мысли, и видел чужие сны. Мне не хватало кого-то другого, чтобы существовать, и я перестал быть собой. И я уже перестал различать реальность и сон. Я проснулся здесь – и меня снова бросило на огненную мельницу, а потом пришла ты и стала говорить странные вещи. И я подумал: может, эта реальность – это не та реальность, которую я знал, а похожая. И, может, ты не моя сестра, а просто хочешь, чтобы я верил, будто ты моя сестра. И я сделал то, что сделал. Если бы ты не была моей сестрой, ты могла бы либо поддаться и ответить, либо начать отбиваться – и бить сразу на поражение, потому что я опасный противник. Но ты просто дала мне пощечину. Значит, ты знала, что я ничего тебе не сделаю. Значит, ты знаешь меня, и ты – моя сестра. Значит, я не ошибся с реальностью. Наверное, я должен сказать спасибо.       Ханнели оставалась неподвижной. Сглотнула. Ей страшно здесь находиться, это ясно, но её держит на месте какой-то другой, запредельный ужас.       - Ты понимаешь, что я сейчас ставлю второй эксперимент? – осторожно спросил Эйвинд.       - Какой? – голос её звучал подавленно и глухо.       - Почему ты всё еще здесь?       - Ты так хочешь, чтобы я ушла?       - Нет, - блэкер низко опустил голову, и лицо его нельзя было рассмотреть за упавшими вперед волосами. – Я просто… не понимаю. Мне хотелось бы понять, может, я смог бы тебе помочь.       Он забросил грязную тряпку в стиралку, вышел в прихожую и молча принялся шнуровать ботинки.       Это не забота – Ханнели вообще к нему не слишком внимательна; наверное, она будет его очень любить, когда он помрет – именно за что, что помер и не действует ей на нервы. Да, тогда она будет его очень любить, оплакивать и красиво вспоминать, каким хорошим человеком он был при жизни – то есть делать всё то, что принято в обществе, и чего бы Мустису совсем не хотелось. И не деньги – это ж каким нужно быть отмороженным, чтобы за деньги нарываться на изнасилование и увечья, а у нее с финансовым вопросом всё в порядке, и вряд ли она ему сильно доверяет. Она физически сильна, но если бы он действительно захотел сделать с ней что-то плохое – она против него не выстоит. Тогда что? Непонятно.       В любом случае, всё это – существует. Он здраво оценивает реальность и твердо стоит на ногах. Он знает, где – правда, а где – нет. Он не знает, где искать, но знает, что ищет, и знает, что поиски имеют смысл.       - Ты куда? – над головой послышался сестрин голос.       - В аптеку, я же простужен. Или ты хочешь выйти мне за лекарствами?       - Ну да, - хмыкнула Ханнели. – Выставишь меня, а сам тут запрешься.       - У тебя есть ключ, - напомнил Мустис.       - А ты забаррикадируешься. С тебя станется. – Эйвинд спорить не стал. – А ты точно вернешься?       Он не ответил.       На закате Эйвинд сидел в песочнице, пил яблочный сок и смотрел на апокалипсис.       Он чувствовал себя дома. Он вернулся в себя.       Многоэтажный дом на полом холме напоминал синюю чашу, или воронье гнездо, или каменную фиалку, или улей насекомого разума, или космический корабль, или сказочный замок. Ледяная синева над торчащими зубьями – а над ней пустота нежно-сиреневого неба. Пустота – это когда под тремя измерениями есть еще другие, DIMi, i≥4, и ты наконец-то постиг, как устроена их замысловатая система парадоксальных червоточин, и пробраться туда уже вполне реально.       А солнце садилось багрово, и алым пламенем горели стеклянные панели идеально-геометрических высоток, и оранжевой казалась даже трава вокруг песочницы.       Те, кого нет среди живых и мертвых, говорят с изнанки, их голоса различимы.       я знаю правду       пути мои неистребимы       я иду искать