Счастья Ветер

      Справка: Габапентин – лекарственное средство, антиконвульсант, использующийся для лечения эпилепсии, а также устранения нейропатической боли. По строению сходен с ГАМК, однако механизм его действия не связан с прямым вздействием на ГАМК-рецепторы и выяснен не полностью. Также применяется в лечении шизофрении. При передозировке габапентином возможны головокружение, двоение в глазах, нарушение речи, сонливость, известны случаи впадания в летаргический сон.       Небесной слизи не предвиделось конца. Еще в поезде капли начали накосо рассекать стекла мокрыми потеками, все чаще и чаще, пока окно не затянулось сплошной оплывающей пленкой. На соседнем сидении – аккурат за спиной у Шаграта – заворчала на английском благообразная дама, что нужно было выезжать завтрашним утром, что за этой темнотой и дождём они с мужем проглядели все красоты дороги, а между тем дорога входит в десяток самых красивых в мире. Стиан поморщился, он знал цену этой красоте. Все эти склоны в густом ельнике, фиолетовые от света и тумана скальные утесы, синие зеркала вод, в которых утоплено перевернутое небо – оттеняли бы и отторгали их с Эйвиндом внутреннее уродство.       Никчемным быть можно даже в красивом месте. Особенно в красивом месте. Стиан волел бы очутиться не в Бергене на семи холмах – а в самом что ни на есть гнилом, смрадном, хуёвом городе. В Сайлент-Хилле каком-нибудь. Шаграт подозревал, что спроси он Мустиса, где бы тот сейчас хотел оказаться – клавишник назвал бы Бхопал или Чернобыль.       Теперь дождь бесновался и вскипал на застекленной арке перрона, и еще это тяаанущее, прохладное чувство готовности и предвкушения непонятно чего. Так тяжело бъет брусчатка по ногам, когда ты идёшь туда, куда не хочешь – но именно туда тебе нужно.       - Давай поспешим, - послышалось за ними. – Объявили штормовое предупреждение.       - Нужно будет сходить на Хелленесет, – обозвался Мустис.       - На хера? – вызверился Стиан. За нелепостью предложения ему померещилась хитрость, возмутительная и неудавшаяся: его втянули в это гнилое дело, подставили, вырвали с корнями, а теперь как ни в чём не бывало тащат погулять на пляж!       - А я давно не был на море во время шторма.       и неизвестно, буду ли еще когда-нибудь       - Съебни в туман, - проворчал Шаграт. – Шторма ему не хватает…       В помещении вокзала Эйвинд долго рассматривал график поездов.       - Завтра поедем в Мюрдаль, - решил он. Шаграту в лицо бросилась кровь: то, о чём он догадывался и чего боялся, ему только что высказали, не интересуясь, хочет ли он это слышать.       - А что там в Мюрдале? – все еще оглушенный, Стиан спрашивал осторожно и ровно, словно боясь что-то в себе растревожить.       - Там лес. В случае чего можно будет смываться пешком, а не ждать парома.       Стиан прикрыл глаза. Еще раз рубануть возможность отступления…       - А вернуться домой в план не входит? – полуобморочно огрызнулся он. Эйвинд постоянно принимает решения за него... Мужество Стиана измельчало, продавилось куда-то в кишки, и оттуда истошно ныло. Хотелось ощериться, подло уесть в ответ – так кусается животное, у которого что-то болит.       - Ты уверен, что хочешь вернуться?       Стиан машинально достал сигареты, с непониманием осмотрел пачку, круто развернулся и вышел из помещения вокзала. Эйвинд улыбнулся сам себе. Реакция Шаграта была ожидаема, и эта предсказуемость Мустису нравилась. В нём пробудилось какое-то новое ощущение собственной человечности. Одного человека в себе он уже убил. Этот, другой, частично получал удовольствие от происходящего, так что в последний день Эйвинд вообще часто улыбался.       «Не стоит сейчас возвращаться».       и неизвестно, стоит ли вообще когда-либо       Взяв билеты на Мюрдаль, Эйвинд отправился искать телефон-автомат. Номер он вспомнил со второй попытки – неудача стала ясной, когда из трубки донеслись три аккорда какой-то попсятины. Еще две монеты, шесть гудков, и голос Силеноза:       - Я слушаю?       - Привет, Свен, это я, Мустис. Я только что вспомнил… Я с тобой хотел бы встретиться. Помнишь те треки, что я удалил? Я их через Рекуву восстановил. Я бы хотел тебе их отдать.       - Подожди, подожди…- зачастил по ту сторону Свен. Посторонний шум в трубке утих – похоже, Силеноз выключил колонки. – Подожди. А ты где?       Тревога в его голосе была различима даже сквозь динамик – рваные, дрожащие слова.       - Я дома. Ну, в смысле, возле дома, с автомата звоню.       - А где эти двое?       - Откуда мне знать? Мы встретились на кладбище, выпили по пиву и разошлись. Разговор не вязался. Я и пошёл перечислять деньги родственникам, я должен был…       С удивлением Эйвинд обнаружил, что врать с определенной целью теперь не так тяжело, и даже приятно. Это была еще одна черта новой личности.       - Ты ж говорил, что поедете в лес.       - Накрылась поездка. Галдер не хотел.       а ведь он и вправду не хотел… играть по правилам… мириться…       - Они где-то шляются, - озабоченно проронил Силеноз. Он был явно на грани срыва – и Мустис это знал – раз уж начал жаловаться бывшему клавишнику. – Стиан мне писал, что Том пропал. Они якобы поехали в Берген. Какого лешего, у нас тут куча работы! Творят там хер знает что, детство в жопу ударило, а теперь поотключали телефоны! – непривычно было слышать Силеноза взвинченным, но даже в агрессии его чувствовалось беспокойство. – Как свяжешься с ними, скажи, пусть домой шуруют!       - Не знаю, Свен. Боюсь, ничем не смогу тебе помочь. Они и со мной не очень охотно общаются. Особенно Галдер… - отвращение к себе снова всплыло тошнотворным нефтяным пятном. Ложь больше не приносила удовольствия. То, чем он раньше был, гноилось у него внутри. Слова застревали в глотке, и Эйвинд спешил договорить, пока его не перемкнуло окончательно. – Так что, встретимся завтра?       - Нет, тогда я завтра не смогу. Я занят, блин, из-за этих двух придурков. Как-то на неделе… Слушай, давай созвонимся заранее.       - Возможно… возможно, я не смогу тебе позвонить, - другого Мустис выдавить не смог. – Свен, ты там? Алло? Как это не сможет? – недоумевал Силеноз. Если даже спьяну проебал мобильник, он что, на автомат копеек не найдёт? Внутренняя воспитанность не позволяла уточнить, а затем всплыли в памяти искромсанные предплечья Эйвинда, это когда он на базу приходил… Он реально с собой что-то может сделать, потому и не позвонит! - осенило Свена. Нашёл времечко для суицида, именно тогда, когда он может быть полезен – треки, да еще и эти пропащие, а Дарай тоже как назло в Польшу свалил… Нет уж, договориться с ним наверняка, а когда всё разгребется – пусть лезет в петлю, коли нет мозгов.       - Приходи ко мне в субботу, - наконец собрался Свен.       Стиан курил, прячась от ливня под тёмно-серым каменным фасадом вокзала. Морщился, когда морось забивала в лицо и мочила сигарету, и скептически оглядывал строительное ограждение у стены. Настроение у вокалиста было донельзя кислое. И здесь ведется реконструкция – не жизнь, а бета-версия. Вечно что-нибудь в стадии доработки.       - Быстрее, - бросил он, только завидев Эйвинда. – Ноги, блин, уже гудят. Что там?       - Взял билеты на час дня, - отчитался Мустис. – Набрал Свена. Сказал, что я дома и скоро зайду. Теперь можем снять номер на мои документы. – Стиан непонимающе покосился на него, и Эйвинд пояснил: - Тогда тебе не придется светиться со своими. А Свен первым делом начнёт обзванивать гостиницы и спрашивать тебя и Тома. Моя фамилия отпадает, так что он обломается, а мы выиграем время.       - А со мной ты посоветоваться не хотел? – Шаграта снова задело за живое, что клавишник и это предпринял без него. Эйвинд небрежно пожал плечами:       - А что еще ты можешь предложить?       После затяжной апатии – бесконечного болота, в котором застряли догнивающими остовами неудачные задумки – Мустис был наконец-то доволен складностью своего плана. Оказывается, он – вполне рабочий механизм, который нужно было всего-то почистить и настроить. Далеко не гуманитарного склада ума, Эйвинд забросил мучительное ковыряние мозга в подборе выражений. Если они со Стианом достигли такого взаимопонимания, разве могут теперь придти к разным выводам?       Шаграт воспринял эту реплику совершенно иначе: ему почудилось, будто Мустис ни во что его не ставит, да еще и прозрачно намекает на его предсказуемость и тупость. Начинать перебранку прямо здесь было выше его сил, но про себя Стиан злорадно решил, что отыграется.       Блэкера почти сразу безнадежно промокли. Из непроглядного мрака проулка на брусчатку неровным строем выползали частные дома, словно наперед соревнуясь за место под согревающим утренним солнцем. Шаграт на ходу запрокинул голову – вода стегала по щекам, заливала глаза. Небо вздулось чёрной мокнущей опухолью, и Стиан жгуче ненавидел его: лучше бы оно обрушилось, лучше бы его не было вовсе. Оно не знает времени и удержу, оно изливается когда и сколько хочет. А он… связан и скручен неопределенностью, как моток скользкого шланга. Ёжась от клейкого озноба, Шаграт слизывал холодную влагу с губ, смешанную с собственным соленым потом – казалось, весь он пропитан мёрзким рассолом. А этот вообще… вот нельзя было накинуть косуху? Мало того, что он рядом, это всё случилось из-за него, и эта ебучая погода…       Дождь трещал о мостовую, как догорающее дерево в костре, а моментами заряжал так, будто кому-то вздумалось вывернуть им на головы море. Мокрая дорога в фонарном свете зеркально блестела – вот только они в этом тёмном зеркале не отражались, будто их и не было вообще. Со стороны набережной доносился запах водорослей и приторной слизи морепродуктов.       В этой атмосфере благоденствующего застоя гостиница – высокое, ухоженное каменное здание – смахивала на средневековый собор, отстраненно и гармонично раздвигающий вокруг себя плоть тесного городка. Новое средневековье начала двадцатого века, сеньорат финансов и административного аппарата...       - Прям-таки «Замок» Кафки… - вырвалось у Стиана. Мустис чувствовал необходимость развить хоть какую-то тему, но стойкие ассоциации с жуками-мутантами, кофе и чернилами так и застревали костями в горле.       - А я Сартра читал. Тошнота. Во всех смыслах, - нашёлся Эйвинд. – Там главный герой на сто пятьдесят страниц разводится о своей мёрзкой жизни, как вдруг до него доходит, что он существует, а следовательно, страдает. Вполне очевидная вещь, а он понтуется, как невесть каким открытием…       - Нахуя ты взял такой дорогой номер? – взъелся Стиан по дороге к лифту. Он надеялся, что Мустис предложит делить плату пополам, тогда можно было бы упрекнуть его: схуяли распоряжаешься чужими деньгами?       - Тебе не нравится? Можем обменять, - спокойно предложил Эйвинд. Заботливо.       Снисходительно.       Шаграт стиснул зубы.       На четвертый этаж с ними угораздило ехать дородную матрону. Если проломить кулаком обшивку кабинки – замечется в воплях, вызовет охрану…       Эйвинд, прислонившись к стенке, слегка улыбался.       - Чё ты лыбишься?! – не выдержал Стиан. – Не раздражай меня!       Дама предусмотрительно отошла в угол, подтягивая к себе за поводок плоскомордую собаку на кривых коротких ногах и с шеей в толстых складках. Брезгливо поджала жирно накрашенные губы. Блэкеров, грязных с дороги и морально вымотанных, она сочла за гомосексуалистов в поисках ночлежки. За представителей старой неприкасаемой касты, что околачиваются по вокзалам и общественным туалетам, зарабатывая неприхотливым телом и пуская по вене из общего шприца. Кто только пустил в приличный отель этих маргиналов?       - И вообще меня всё бесит! – вдруг выпалил Шаграт. – И эта псина меня бесит. Такое впечатление, что кто-то всю жизнь отчаянно бил ее сковородкой по морде. Все страдание мира написано в ее глазах.       Мустис тихо рассмеялся, сползая по стенке. А ведь раньше, вспомнил Стиан, он бы за такие речи одернул, а то и выругал…       На горле у женщины дрогнуло сало, увешанное рядами бус.       - Эта порода называется мопс, - уязвлено сообщила дама. – Она чистокровная.       - В ее случае это не комплимент, - криво усмехнулся Стиан.       - Хамло!       Скинув рюкзак на проходе, Шаграт завалился на кровать в ботинках и закурил. Нагибаться и разуваться было невмочь – шею и поясницу ломило, так что Стиан не знал, как ему извернуться на постели, чтобы полегчало. На затылок давил невидимый хомут – скоро и голова начнет трещать. Под коленями мёрзко подергивались сухожилия, и Шаграт знал, что в таком взбудораженном состоянии заснуть пока не сможет, только промается полночи и изойдет липким потом. Эйвинд потянул сигарету из его пачки, а в следующий миг на живот Шаграту что-то приземлилось. Стиан бредил наяву, ему представлялись какие-то воробьи в трёхлитровой банке, а на солнечном сплетении у него лежало яблоко, зеленое, восково-блестящее. Сфокусировав взгляд, он понял, что Эйвинд поставил на него пепельницу из прозрачного толстого стекла.       - Не засыпай, нам еще ужин должны принести, - младший, похоже, искал, куда можно приткнуть на просушку мокрый рюкзак. Шаграт скривился, с усилием подтягивая себя в полусидячее положение. В хозяйствовании Мустиса было что-то по-домашнему уютное. Уютное до тошноты, до отчаяния. Невозмутимо размеренные манипуляции повара на полевой кухне перед самым артиллерийским обстрелом. – А, и тут есть кофемашина. Будешь?       - Буду, - Стиан вытер тыльной стороной ладони еще влажный лоб. Ему было душно, тесно, ноги сопрели в гриндерах, и кофе совсем не хотелось.       Эйвинд судорожно соображал, о чём еще можно заговорить. Он заварил эту кашу и теперь пытался ее расхлебывать, целый котел гнилых помоев. Голова трещала, пустая и высушенная алкоголем, тянуло блевать. Нужно отвлечь Стиана... То, что интересно Мустису, вряд ли станет слушать Шаграт – оборвёт, уткнется дальше в отчаяние и самопотрошение.       Почему шмель летает, хотя по физике не должен? Паслён чёрный используют в медитативной и предбоевой подготовке. Движение биркенбейнеров и феномен культового трансвестизма в древнесаамском обществе. Сатана и функциональная дихотомия мозга. На чём они закончили? Литература. Сартр.       - Я еще Гюисманса читал, куда больше понравилось, - почему-то не хотелось, чтобы Стиан на него смотрел. Эйвинд принялся распускать шнурки, и похожие на чёрные сосульки волосы полностью скрыли лицо. – Тоже про мужика, который пишет книжку. Так он хотя бы не смотрит на всех, как на дерьмо. По сюжету, собирается компания приятелей, и они рассуждают о всяком – о средневековом колокольном искусстве, об оккультизме… Вот только тему сатанизма, по-моему, Гюисманс слил. Описал в результате чёрную мессу как сборище долбоёбов и истеричек*…       Кровать под Стианом дрогнула – клавишник сел у него в ногах и продолжал говорить безмятежно, уставившись на свои линялые колени. Шаграт не видел, как он нервно сминает простынь, скрещивает и заламывает пальцы. Сейчас Эйвинду хотелось повалиться ничком в этот чистый хлопок, прикрыть голову руками и наглухо забыться. Собственная речь казалась неживой и механической, взвинчивалась в металлическое лязганье. Тогда он замолкал на пару секунд и продолжал, держась на чёрт знает каком энтузиазме. Потому что говорить о своих убеждениях означало последнее вскрытие.       - Нет, я понимаю, психологический эффект и всё такое, я когда-то ходил на кладбище зимой в четыре утра, ждал рассвета и показывал солнцу от локтя. Симен, кстати, до сих пор мне это припоминает. Он считает, что тыкать факи древним солярным символам чревато трансцендентальными пиздюлями. А сам в свое время смыл в унитаз молитвенник. Я ему и говорю, что кресты – тоже солярные символы, если так взять. Кельтский крест – это солнце в зените, прямой крест – восходящее солнце, а перевернутый, так называемый крест Петра – соответственно заходящее. Короче, если тебя воспитывали как христианина, то инициация, сатанинская или какая другая – полезное дело. Ты как бы сам убеждаешь себя, что оно больше не имеет над тобой власти, всё то, что тебя до усрачки пугало и гнобило. Но то, что пишет Гюисманс, обссыкать облатки и потом их есть? Это бред…       У Шаграта не оставалось ни желания, ни настроения язвить или его перебить. Только пассивная, эгоистичная благодарность за то, что Мустис продолжает разглагольствовать и глушит его, Стианов, внутренний голос. За то, что заполняет его время и эту мучительную пустоту в голове – жуткий вакуум, в который всасывается, разрастаясь в нём, всякая потусторонняя дрянь.       Голос Эйвинда доносился откуда-то издали, вещая, что ЛаВей – это своего рода Карнеги от сатанизма, а Шаграту грезилась его покойная бабушка в резиновых сапогах, которая жаловалась, что померла всеми забытой. От усталости и голода начала болеть голова, и казалось, боль уймется, если он что-нибудь съест. Но, как назло, от этого распирающего череп чувства тошнило.       - Ты можешь сказать, что ты сатанист? – неожиданно для себя лениво вымолвил Шаграт.       Эйвинд задумался, но ответил решительно:       - Да, могу. Другое дело, что мой Сатана вряд ли похож на вашего Сатану. Помнишь, в Библии написано, что Бог всё разделял – воду и твердь, свет и тьму. А в физике есть очень похожий аналог – демон Максвелла. Если взять, скажем, две банки пива комнатной температуры, то этот демон разнесет молекулы так, что в одной банке пиво будет как из холодильника, а в другой – до блевоты теплое, хоть простуженное горло полощи. Но в реальном мире такого процесса нет, а есть энтропия – обратный процесс, который всё смешивает, уравнивает и порождает хаос. А Сатана, по легендам, был первым демократом. Когда Бог отлучился, Люцифер сел на трон и начал всем раздавать равные права. В этом смысле мой Сатана – энтропия. Можно еще сделать интересный вывод: раз демона Максвелла нет, а энтропия есть, значит, Бога нет, а вот Сатана есть…       Стиан слышал его через раз, всё расплывалось в голове, но слушать было определенно приятно. Ни утихающего дождя за окном, ни суеты в коридоре, ни того, как сцеживается пустая вода из кофеварки… Он чувствовал к Мустису всё большую подспудную симпатию.       - А ты говорил, что Сатана явится внутри нас… - Шаграт помнил, откуда это взялось: такое Эйвинд говорил, когда они втроем играли в «я никогда не». Из глубин мозга всплыло светлячком что-то тревожное, предупреждающее – и отразилось назад. Здесь его видеть не хотели.       - А, это. Чтобы всё идеально смешать, нужно всё идеально разрушить, понимаешь? Тела разобрать на белки, белки на молекулы, молекулы на атомы, атомы на нуклоны, нуклоны на кварки… Энтропия растёт, а мы распадаемся. Мы погибаем здесь и сейчас. Таким образом, каждый человек носит Сатану в себе. Просто не каждый являет себе это. Не каждый осознает, насколько он погружен в смерть.       - Вот оно как, - устало и сонно протянул Стиан, уставившись в потолок. – Да-а-а…       Наконец им принесли ужин. Шаграт был зверски голоден, но жареная форель напомнила ему о той копченой рыбе в поезде – тошнотворно жирной и соленой, и о том, как жир стекал со скользких пальцев на запястья. Еда была похожа на трупье. Он брезгливо ковырялся в тарелке, старательно отдирая кусочки мяса от костей и через силу глотая. Вдобавок аппетит ему портил Мустис. Вечно голодный язвенник, который неизвестно сколько нормально не ел, с хрустом сожрал всё с хвостом и ребрами, оставив только ошметки хребта. Обгрыз голову форели, а теперь прокусил череп и звучно высасывал мозг, готовясь с минуты на минуту подавлять рвотный позыв. К болям в желудке он себя уже приучил.       Стиан поморщился, звякнув вилкой о тарелку.       - Я понять не могу, почему ты заранее приписал меня к мертвым? – он спросил без особого интереса, просто чтобы прекратить это омерзительное действие и нарушить давящее молчание.       Как раз закончив разбирать рыбий череп, Эйвинд вытерся тыльной стороной ладони и пояснил:       - Смотри, если ты предаешь то, что для тебя самое важное, ты убиваешь себя. А для тебя самое важное – ты. Твои интересы. Твоя личность. А твоей личности уже и нет, ты интегрировался со мной. Теперь ты – это я.       - С какого хуя? – охренел Шаграт. Такое заявление его поддевало, отвращало и вызывало инстинктивное яростное несогласие.       - Это легко доказать логически. Люди, вообще говоря, убивают меня. Сознательно. Они осознают меня как вещь. Стоит мне встретиться с человеком, как он превращает меня в мёртвую вещь. А ты… ты меня не убиваешь. Значит, ты не другой человек. Значит, ты – это я. – Мустис чуть помедлил, смутившись, стукнул всеми пальцами о стол и решился: - Знаешь, я восхищаюсь тобой, Стиан. Я сам думал, что моя загадка о двойном предательстве неразрешима. А ты ее решил. Ты не предал Галдера, ты придумал, как отомстить за него. Ты не стал предавать меня. А со временем, когда ты привыкнешь, что ты – это уже не совсем ты, и второе предательство перестанет быть предательством. Потому что «не ты» в нашем случае больше, чем ты. Поздравляю, Стиан. Ты и правда гениален.       Шаграт опешил. Нет, в чём-то это было приятно… констатация его гениальности уж точно была комплиментом. Но остальное, малой так возмутительно навязывается, лезет в самую душу… но если это прекратится – то на него, Стиана, обрушится всё, что накипело у него внутри.       А Мустис его развлекал, раздражал, заставлял думать…       - Ты заебал со своей философией, - Стиан со скрипом отодвинул стул, дополз до кровати и растянулся лицом в подушку.       Эйвинд на какое-то время застыл. Фраза была ерундой, глупостью, но ранила глубоко и убийственно, а сейчас он был особенно уязвим. Он же старался!       сознательно хотят убить во мне личность       Проглотив обиду, он поднялся и пошёл к кофеварке.       - Стиан, сколько тебе сахара сыпать?       - Иди на хуй, - зло отмахнулся Шаграт. И тогда-то прорвалось, пробилось, как одуванчик сквозь асфальт – то, самое страшное. То, что доселе отфильтровывал из опаски даже его мозг.       сколько тебе сыпать       Он уже мог быть мёртв.       я никогда не       Если бы он тогда не ушёл, он бы проиграл. Насмерть. А Мустис бы это позволил – вот так, хладнокровно и безразлично. Стиан мне друг, но истина дороже. Мустис вполне мог его отравить.       Шаграт горько рассмеялся.       - Как я могу знать, что это сахар?       Мустис резко обернулся к нему – в глазах Стиана была ненависть. Внезапно возникшая ненависть.       Внутри у него что-то скрежетнуло, разворачиваясь, и захрустело. Он глубоко и хрипло вдохнул, силясь заполнить легкие разреженным, бесполезным воздухом. Мозг изнемогал, колени подкашивались, в висках стучала кровь.       Нет, она изначально была, эта ненависть, и ошибочно было думать, будто что-то получится. Всё давно испорчено. Окончательно.       Эйвинд подошёл к окну и отдернул штору. Дождь закончился. Внизу на стоянку заезжала машина, чавкая водой в лужах. Чавканье кровавой каши в грудной клетке – не сердце, а мясорубка. Набирала обороты, перемалывала и отсекала что-то важное, наматывая на вал скользкие белые сухожилия. В пустоту, образованную центробежной силой, снизу подступала рвота.       Просто удивительно, как больно – хочется изодрать всё изнутри окончательно, блевать кровью и смеяться.       Вот только смеяться сил уже не было.       разделить вас, - говорил доктор Чангу и Энгу, - всё равно, что отрезать вам головы**       С мёрзким хрустом костяной стержень надломился.       - Куда собрался? – резко окликнул Шаграт, заметив, что Мустис натягивает гриндера. Тревожность в собственном голосе смущала, и он добавил как можно более небрежно: - Захвати пива!       - Там, куда я иду, нет магазинов.       - Так зайди в Рему, как будешь возвращаться!       Эйвинд смолчал.       неизвестно, буду ли я возвращаться       Стиан подходил к окну, а внизу сновали совсем чужие люди, превращенные неоновым светом в новомодних, флюоресцентных кукол. Он и сам был марионеткой с обрезанными нитями, выброшенной на свалку, в огромный, ужасный, разлагающийся мир. Шаграт заскулил от злости и бессилия, придавил пальцами закрытые веки – перед глазами пошла радужная звездная россыпь, сливаясь в круги, похожие на разноцветные эритроциты в чёрной крови.       Мозг, натасканный на паранойю, подбросил совсем уж гнилой вариант: вдруг малой пошёл в ментовку, обернуть всё вверх дном и на Шаграта свалить? У Мустиса есть редкий дар в любых обстоятельствах казаться приличным и законопослушным человеком… Бред, мерзость, ложь! Малой, конечно, скотина порядочная, но на такое не способен; это он, Стиан, ищет в нём то, что самого так и подмывает сделать…       Одиночество было нестерпимым, и, промаявшись с полчаса, Шаграт двинулся искать Эйвинда. Бредовый квест – найди конкретного блэкера в многотысячном норвежском городе – но Стиан был рад поводу выбраться из номера. Здесь он был что заключенный в камере-одиночке, у которого есть лишь радио. По волне «мировоззрение Мустиса» передавали сложную и душную хуйню, но когда остается только белый шум, он заполняет все углы и щели, и вскоре из него начинают говорить мертвецы.       Эйвинд хотел увидеть шторм…       Набережная, людная даже в ночное время, напоминала тропинку, на которой после ливня кишмя кишат дождевые черви. В глубине души Стиан знал, что даже в толпе опознает Мустиса нутром, еще как опознает, но сталкиваться с этими самодовольными кучами мяса, хоть и обтянутыми в шмотье, не хотелось до рвоты. Почему-то верилось, что Эйвинд того же мнения, и не стал бы с головой бросаться в ходячий мертвятник.       Вдоль дороги тянулись разноцветные деревянные домики, напоминающие лампочки в потухшей новогодней гирлянде. Их простодушный сон был обманчив: днём на Брюггене вовсю откроется весьма барыжная торговля. Оминув мокрые пластиковые столики, Стиан оперся на перила набережной, шаря взором по безликому водному пространству в невозможности за что-то зацепиться. Вода, заточенная в бетон, шла рябью на порывистом ветру, и только вдали, залитая светом, пылала холодным огнем.       А Эйвинд хотел увидеть шторм. На Хелленесете. Ночью. И еще что-то он говорил, еще раньше, такое… неприятное…       Шаграт устало ссутулился и харкнул в воду, не увидев, как слюна достигла поверхности. Говорят, если положить на воду лист бумаги, ты разобьешься об него, как об асфальт…       «Не прыгай». Вот что он говорил в поезде. Стиану захотелось расшибить лоб о перила. Внутренности млели, словно сваренные заживо.       Отсюда час-полтора ходьбы до Хелленесета с его отвесными скальными стенами и подводными камнями, о которые так и шваркнешься. И там некому заметить потенциального любителя понырять с летальным исходом.       Час с фигом – это для него. Мустис управится минут за пятьдесят.       Это тоже была паранойя. Необоснованная. Но слишком похожая на правду.       Здесь и смрад был другой – не та тухлая пыльность, что в Осло. Смрад гнилой рыбы и плесневелого дерева. Тьма сгущалась – до той консистенции, когда мрак порождает призраков, хулиганов с ножами и прочих инфернальных чудовищ – и Шаграт, вынырнув из нее, оказался на стоянке. Под ботинками хлюпали, блестели и расходились кругами лужи, широкие, как море. Всё отдалялось монотонное биение капель – звонкое, жалобное – что падали с водостока на крышку мусорного бака.       Пустынная площадка казалась кладбищем заброшенных машин. Нет, такси он здесь не найдёт… Слева, от самого края, доносился чей-то голос, и вскоре Шаграт заметил движущееся пятно – человека в белой футболке.       - Курва! Проебита!***       Слова были знакомы по изречениям Дарая, и Стиан было подумал, что там возмущается поляк. Подойдя ближе, он разобрал речь – быструю, переливчатую и вполне благодушную – и узнал итальянский язык. Рядом с белым минивэном молодой парень трещал по телефону и, судя по затягивающимся, рваным фразам, собирался заканчивать разговор.       Шаграт замедлил шаг, итальянец засмотрелся на него, оценивая небрежный прикид – и, похоже, признал в нём местного, который вышел короткой дорогой за пивом в том, в чём сидел дома. Он напрягся, почти отрывая задницу от капота, и Стиан подошёл к нему. Итальянец дернулся вперед, неожиданно мягко прихватывая блэкера за локоть:       - Привет, местный, да?       Парень шатнулся – не пьяно, но расслабленно и грациозно, и Шаграт был почти уверен, что видит припухшие веки и налитые кровью глаза укурка. Действительно, итальянец наклонился к нему – от его лица исходил легкий сладковато-травяной запах – и понизил голос, хотя здесь можно было хоть кричать:       - Ты не в курсе, где тут могу баб снять? У нас в Тренто румынки только так стоят. И где могу гаша намутить? – английский у него был слегка корявый, с тем же вспевающим акцентом. – На Штрандкайен нет мест вовсе, вот я здесь. В Тренто на вокзале, значит, в этом августе негры выпиздили марокканцев с точки, трава стала куда забористей… Можно хоть щас сгонять, ребята подождут.       - Слушай, - осенило Шаграта. – У меня есть чем закинуться. А потом ты меня отвезешь на пляж. Нужно парня найти. Только давай быстро!       - Блядь, да где ж он ее заныкал? – Стиан судорожно соображал, куда Мустис мог засунуть аптечку, разбирая рюкзак. Итальянец тем временем оглядывал комнату, фривольно расставив ноги – смуглый, черноволосый, в обтягивающей майке и драных джинсах, что низко висели на бедрах.       - Круто у вас, - резюмировал он, и сделал вывод из того, что кровать в номере одна. – Он твой парень, да?       - Он мой брат, - глухо отрубил Шаграт.       - Близнец? – новоявленный Стианов знакомый легко развил тему, приученный любую информацию воспринимать с интересом и доброжелательностью.       - Младший, - проворчал Шаграт. – Три года разницы.       Аптечка нашлась в прикроватной тумбочке, и Стиан отдал итальянцу всю лафетку трамадола с оставшимися шестью таблетками, вполуха слушая о его младшем брате, который под кислотой неделю лазил в Альпах, и матушка ему, Серджио, вписала тако-ой пизды за недосмотр…       - Я – Кэт, - вдруг представился Серджио. И, подметив замешательство Стиана (Кэт? Женское имя?), пояснил: - Ну, Кэт. Катце. Мяу.       По дороге они с Котом разговорились, и Шаграта прорвало. Он балансировал на грани, жалуясь на личную жизнь: он, дескать, давно уже называет свою девушку женой, чтобы убедить себя в правильности и необходимости свадьбы, потому что сильно в этом сомневается и чувствует, что он ей постольку-поскольку… Стараясь не сболтнуть лишнего и не приплести сюда Эйвинда, Стиан с чувством допрашивал Кота, нахрен он ей сдался, если денег у нее и так хоть жопой жуй, а Кот компетентно сообщал, что итальянки не дают, хотят букетов и ресторанов, и самое верное дело – клеить телок из украинской диаспоры.       Шаграт сам себе не отдавал отчета в том, что так легко поднял эту тему, ибо его сейчас всецело поглощает совсем другое.       Ботинки увязали в сером слежавшемся песке, под ноги подворачивались камни, заставляя спотыкаться. Эйвинд совершенно выдохся – стресс и голод дали о себе знать. От природы наделенный завидными физическими ресурсами, клавишник с трудом восстанавливался и медленно, но верно терял в силах от каждого потрясения. Если поутру он остервенело дрался с Шагратом, чтобы понять и самому быть понятым, если до этого внутренний огонь подпитывала надежда, бензиново радужная и смрадная, то теперь пропало и это. Мустис тоскливо осмотрел каменистый откос в скудных клочьях сухой травы: туда он, хоть и собирался, уже не смог бы выкарабкаться, нечего даже пробовать.       По мягкой бархатной черноте неба неслась смолистая полоса шквала. Море вскипало, самоубийственно наваливалось на берег, чтобы разбиться в пену и на отливе содрать шершавым языком тусклую грязь пляжа. Содрать заживо до камней.       Ад был совсем близок. Ад был морем. Бездонный котел, разверзшийся, чтобы взять его вниз. Преисподняя, полная соли вместо серы. В этот грохочущий ад неистово хотелось броситься. Навсегда исчезнуть с лица земли. убери эту падаль       Гриндера отяжелели в воде, дыхание сбилось от нахлынувшего холода, удар прилива чуть не свалил с ног. Ветер презрительно харкал в лицо изморосью, пробирал до костей, трепал волосы. Эйвинд отправился в ад.       Там, в преисподней, его ждёт Галдер – с отслоившейся кожей и стеклянистым студнем вместо слепых глаз – чтобы продолжить вечную войну убийцы и убиенного. С мёртвым волчьим оскалом он подберет нож из придонного ила, выброшенный Мустисом свинокол, и торжественно поприветствует брата по духу ударом в горло. Такая себе Вальгалла, только вместо вина – рассол, а вместо трапезы – гнилое мясо друг дружки.       Море подбиралось к груди, прибой окатывал с головой, толкая навзничь. Взвешен и найден слишком легким – Эйвинд помогал себе руками и упрямо продвигался на глубину, свыкаясь с холодом и стиснув зубы до скрипа.       С берега донесся чей-то крик, но только он начал невольно оборачиваться, как волна тяжело захлестнула, оглушила и вдоволь напоила горько-соленым. Бесконечный глоток чёрной тоски, которой хватит на целую вечность.       Страх отслаивался от него – тонкий и липкий, как мокрая одежда на теле. Мустис явственно ощутил чужое присутствие рядом. Кто бы там не кричал на берегу, он был уже за гранью, здесь он не имел силы и власти. Но этот, другой, возник прямо за спиной, тяжело увязая в дно, как затопленный древний идол из подгнившей колоды.       «Ты боишься, что там не Шаграт», - язвительно бросил Симо Хайха, и Эйвинд со злым изумлением понял, что голос стрелка дрожит.       ты знаешь, что мне плевать       Это не он, это Симо был напуган до смерти, если так можно говорить о том, кто давно мёртв. Застывшая гримаса на белом лице трупа, в которой Мустис всегда видел издевку, была гримасой ужаса. Тактика выжженной земли запрещена Женевской конвенцией. Дочерна обугленный изнутри, Эйвинд накрепко сросся со своей болью. И эта боль, вязкая и пьянящая, в последнем сражении с собственной тенью стала его оружием.       По ногам потянуло студёным потоком, рифленые подошвы черкнули о шершавый камень. Отмель круто уходила вниз. Симо боялся погружаться глубже, чем по горло. Бывший житель финских болот не любил солёной воды.       «Ты, должно быть, сошёл с ума. Ты же умрёшь».       Задыхаться и захлебываться Мустису чертовски нравилось. Тело протестовало, требовало немедленно отплеваться и грести назад, и он буквально тащился оттого, что превозмогает это чувство. Жаль, под водой он не мог расхохотаться снайперу в лицо. Ну и кто кого победил?       пошёл вон, Симо. патроны намочишь       Дно оборвалось, и Эйвинд провалился в ад. Он упивался тем, как соленая вода разрывает легкие и желудок. Под толщей ада всходило чёрное солнце.       Закурив сигарету – он уже по привычке так делал, когда начинал волноваться, - Шаграт угрюмо пустился вдоль пляжа. Сейчас запах дыма был единственным мрачноватым удовольствием – ему хотелось дышать смолой и синильной кислотой, чтобы не дышать морем, не чувствовать его йодистого запаха. На бестолкового Серджио надежды не было: обкуренный итальянец сгенерировал «замечательную» идею сгонять к прибрежному отелю, влезть на дерево и осмотреть окрестности. Стиан в сердцах рявкнул, что затея говно, Кот беспечно пожал плечами: «Совсем вы в Норвегии скучные» - и с детской непосредственностью махнул исполнять свой замысел.       Стиан безрезультатно мотался по пустому и тёмному Хелленесету, а минуты истекали – словно капли холодного пота пробегали и срывались у него внутри. Время неуловимо и неумолимо, всё вне контроля – это чувство нарастающей паники Шаграту не нравилось. Стиан умышленно распалял в себе злость, чтобы его заглушить. Эти, блядь, ёбаные утёсы, какого хуя они тут стоят и перекрывают обзор?! Волны шумели вразнобой, навязчиво, - какого хуя?! – Стиан вспыхнул от бессильного желания отпиздить море.       Какого хуя мне не всё равно?! – злость накипала и густела, вырождаясь в ненависть. Шаграт на ходу судорожно раскурил новую сигарету, неистово желая, чтобы никотин заполнил всё. Чтобы ничего больше не было. Он забрёл чёрте-куда, он уже не видел ничего вокруг себя, на секунду пространство потеряло границы – и Стиан с разгону споткнулся о камень, полетев ничком.       - Чтоб ты сдох! – заорал Шаграт так, что запекло в горле. Поднялся, отряхивая колени, еще раз осмотрелся – и оцепенел, застывая в своем бешенстве. Он сразу узнал силуэт в метрах тридцати от берега.       слова имеют силу       Нет, не камню он только что пожелал сдохнуть. Словно тухлое яйцо, Стиан был полон мутной болтанкой из эмоций – смесь ярости и иррациональной вины. Страшно и неловко в открытую сулить другому смерть. А чем он тогда лучше Мустиса? Пожелание смерти – половина убийства, подсознательно ты человека уже убил. Просто малому хватило смелости довести дело до конца, а ему… - Стиан запоздало отдал себе отчет, что скинул косуху и начал выдергивать из гриндеров шнурки. Он что, и впрямь собирается выручать этого подонка?! Но ему, Стиану, никогда в жизни не было так обидно, чтобы всеръез задуматься о душегубстве, а с малым они и правда хреново повелись. Малой о нём еще заботился…       Что-то внутри у Шаграта уже решило, что делать. И оно было сильнее условностей и косной людской натуры. Оно было сильнее всего.       Под адреналиновой анестезией и холод, и соленые волны были Стиану нипочём. Яростно загребая воду, он продвигался вперёд, не успевая отворачиваться от брызг и плюясь против ветра. Наконец-то Шаграт чувствовал собственную силу. Он с ликованием ощерился, и только заметил, что такими темпами малого скоро нагонит – как тот ушёл под воду с головой.       говорят, никогда не бывает слишком поздно       Этот момент и тот, когда он в последний раз глотнул воздуха и нырнул в черноту, сшились у него в памяти вплотную. От кислородного голодания мозг работал вспышками – Стиан черкнул босыми ногами о пористый камень, кружился в беспросветной глубине, потеряв ориентацию, наткнулся на что-то тугое и холодное, и судорожно ухватился за это что-то, сгребая в кулак ткань. Последний проблеск боязни, что Мустис сейчас намертво вцепится в него и утянет на дно – но Стиан задрал на клавишнике футболку, и тот начал выворачиваться из хватки. Шаграт потянул Эйвинда на себя, соскользнул с уступа и сам на него налетел, вдохнув воды. В голове темнело, носоглотку и трахею резало, вокруг лица мельтешила пена. Наконец подхватив собрата под грудь, Стиан яростно замолотил свободной рукой по воде и заскреб по камням в поисках опоры. Налетел поясницей на острый камень, наотмашь оттолкнулся от него – и в полуобморочном состоянии уже не помнил, как всплывал. Пугало разве то, насколько Эйвинд не хочет жить. В этом сумасшествии было нечто безумно красивое. Подлинно красивое.       Выбравшись на отмель и наконец глотнув воздуха, Шаграт снова чуть не упал – на миг всё стало пронзительно белым. Дыша часто и глубоко, он при поддержке старика Архимеда поднял аморфного и тяжелого Мустиса в вертикальное положение. Прижал младшего к себе спиной, тот безвольно откинул голову ему на плечо, булькнул водой в дыхательных путях и закашлялся надрывно, будто пытаясь изрыгнуть легкие. По груди потекло тёплое – Мустис облевал его водой.       - Пусти, или я тебя задушу, - прохрипел Эйвинд и снова зашёлся в кашле и рвоте.       Он был не в том состоянии, чтобы отбиваться, и агрессивный выпад показался Стиану тем более страшным. Шаграт отстранил младшего, схватил за руку выше локтя и, не обращая внимания на его надсадное харканье, потащил за собой.       Локоть был недавно сбит ремнем, Стиановы пальцы вдавились в сустав, и боль Эйвинда немного отрезвила. Боль, такое земное чувство. Ты не принадлежишь аду, пока у тебя остались дела на земле.       Победительное вторжение в ад закончилось поражением и бесчестьем. Сейчас ему еще отчаянней хотелось утопиться, но было поздно. Чувство долга перед Стианом держало крепко.       я воин       нельзя позволять, чтобы меня тащили       На берегу Эйвинд обессилено повалился на спину, открытые глаза практически закатились, демонстрируя сплошные белки в кровавых прожилках. Стиан сел рядом на песок, нетерпеливо дожидаясь, когда малой соизволит встать и переться в гостиницу. Шаграт сам дрожал от усталости, промёрз и нестерпимо хотел провалиться в сон. Зябко пожав плечами, он принялся натягивать носки и гриндера на мокрые ноги. А теперь его еще и трясло – от злости, наверное.       Эйвинд понемногу приходил в себя, проморгался и хрипло, неглубоко дышал. Здесь он как никогда чувствовал землю – всё еще ком мяса и нервов. И не знал, можно ли радоваться этому чувству.       Внезапно Стиан залепил ему увесистую пощечину:       - Чтобы такого больше не было, пока я жив! Вставай!       - Что… не наигрался? – тихо, но злобно прошипел Мустис. Слабо кашлянул, подтягивая голову к груди, и снова лег затылком в песок. – Я так просто не умру.       кто ж тебе даст умереть       я же тебя задушу…       Серджио-Кот, как и подобает коту, выгреб в песке яму и теперь сидел в ней, увлеченно мастеря замок. Штанина была разодрана от колена и до самого низу – итальянец явно преуспел в покорении деревьев. Завидев блэкеров, он нашлёпнул на свое сооружение бесформенную горсть песка, обозначавшую что-то вроде башни, и вскочил.       - Ты его искал? – он беспардонно ткнул пальцем в Эйвинда. – Так вы правда похожи. Оба мокрые, оба чёрные. Вы такие чёрные и злые, вы случаем не сатанисты?       Раньше, пожалуй, Стиан был бы польщен таким заявлением, а Мустис скорее умилен. Но сейчас это было настолько чуждо и противно, настолько из другого, плоского измерения…       - Я угадал, я угадал! – Кот довольно всплеснул в ладони. – Идемте, я вас отвезу. Хрен с ним, с замком! – и наподдал ногой по куче песка, развалив продукт своего творчества до основания. – Вот так всю жизнь, строишь-строишь, чтобы разрушить, - Серджио нервно рассмеялся.       В машине Эйвинд, похоже, начал засыпать, помалу сползая на Шаграта. Стиан просунул руку ему под поясницу, притянул к себе, и, в последний раз взглянув на страдальчески вытянутое, отсутствующее лицо, устроился головой на его плече. Он погрузился в неверное, сумрачное состояние полусна, и физическая близость с другим человеком – тёплая кожа спины под рукой, вещественная тяжесть его тела – смягчала и гасила тревогу. Так, словно Стиан обнимал и охранял самого себя. Они и правда были братьями – братьями по кошмару. События последних дней представлялись одним и тем же страшным сном, который видел каждый из них. И, мало того, Шаграт был во сне Мустиса, а Мустис – в его.       Ни тогда, в машине, ни уже в номере Стиана больше не раздражало то, что Эйвинд всё время молчит. Говорить не было смысла.       слова имеют силу       но чувства сильнее       И хотелось жить с этим человеком. Просто жить.       Впрочем, одну вещь Шаграт всё же должен был сообщить.       - Мусь, дай мне что-нибудь от головы. Болит что пиздец, - и предупредил неприятное удивление Эйвинда: - Трамадола больше нет, я весь чуваку скормил.       - Я дам тебе аспиринку и снотворное, идёт? – Мустис в задумчивости перебрал аптечку и остановился на трёх лафетках. – Пока заснешь, а к утру голова пройдёт. Короче, есть хальцион, это чтобы сразу вырубиться, и есть габапентин, он еще немного анальгетик, только он не совсем снотворное. Наверное, габапентин всё же, как считаешь?       - Давай, - Стиан отхлебнул холодного кофе. – А что с ним не так?       - Специфическое назначение, - уклончиво ответил Эйвинд. – Да снотворное, просто сильное, не бойся.       - Так а что за назначение? Ты-то его зачем пьешь?       - Это если совсем уже не могу, - нехотя пояснил клавишник.       - Уснуть не можешь?       - Если вообще не могу, - процедил Эйвинд. – Всё, Стиан, пей и отдыхай. У нас поезд на час дня, выспаться нужно. Из того, что Мустис не желает объяснять ему матчасть, Шаграт сделал вывод: этот габапентин, видимо, нехило прёт, а малой им упарывается ради удовольствия и не хочет в этом признаваться. Несмотря на страшную усталость и изматывающую боль, Стиан был бы не против новых ощущений.       - А мне одной таблетки хватит? Может, еще отсыпешь, чтобы наверняка?       - Хватит, - отрезал Эйвинд и спрятал аптечку.       - Ну малой, тебе что, жалко?       - Да, блядь, жалко, - огрызнулся Мустис. – Не смотри на меня, больше нельзя.       Пожалуй, объясни он Шаграту побочные эффекты – тот не стал бы упорствовать. Рассказать, что передоз хальционом может повредить мозг, а габапентин и вовсе плохо исследован, и какой-то бедняга, приняв пятьдесят грамм этого добра, впал в летаргический сон. Кем тогда Стиан его посчитает – калекой или наркоманом? И так чуть не выспросил, зачем ему нужен габапентин… Не говорить же прямо: я подозреваю, что у меня шиза.       Категоричный ответ вызвал у Шаграта негодование вместе с лютым азартом сделать наперекор, но от физического изнеможения его на какое-то время вырубило, и он залип на неотрывном созерцании рук Эйвинда. Пясти в тёмно-лиловых ссадинах от ремня, содранная кожа на костяшках, кое-где – почерневшие и готовые слезать ногти. Младший уже давно слинял в душ, а у Шаграта всё не исчезала из головы эта картина, и в сознание просачивалось чувство вины, едкое и кислое. Зачем было так малого увечить? Да пусть он хоть сто раз преступник, Стиан ведь не ради справедливости это устроил, а так, собственную низменную злость сорвал. Давнюю злость, такую же давнюю, как и эта вина.       Сейчас Шаграту не нравилось обретаться в своей шкуре, быть тем, кем он был. Он со страхом ждал момента, когда Эйвинд выйдет из душа: тогда он увидит все эти синяки, нанесенные им самим. И в то же время тянуло на них скорее посмотреть. Дотронуться. Принять и прочувствовать.       Стиан нетерпеливо разделся, путаясь в мокрых штанах, и открыл дверь в ванную. Душевая была снабжена полупрозрачной шторкой – фиг там что рассмотришь.       - Я задолбался ждать! – громко сообщил Шаграт и, не дожидаясь позволения (вряд ли Эйвинд его вообще услышал через шум воды), полез под душ. Мустис подавил смущение: после всего, что случилось, глупо было бы краснеть и оскорбляться вторжению в личное пространство. Как только Стиану не противно… Под ногами вода стекала в раковину, и Эйвинду казалось, что она вот-вот приобретет гнойно-жёлтый цвет.       Теплый душ Шаграта расслабил, унося въевшуюся в тело соль и промывая от внутренней грязи. Прикрыв глаза, он протер лицо и потянулся за шампунем. После мыла и моря волосы стали сухими и слиплись, а голова была вся в песке. Стиан то и дело чувствовал плечом скользкое и упругое тело младшего, эти прикосновения будоражили, каждый раз он отстранялся от какого-то электрического импульса, и его тянуло дотронуться снова, ближе, надольше… Странно: он проделывал с Эйвиндом такое, что вспоминать стыдно, а тут вздрагивает от простого и невинного физического контакта.       - Малой… повернись, - практически прошептал Шаграт. – Спину тебе сполосну, ты ж сам не достанешь.       Стиан осторожно намыливал пораненную кожу собрата, стараясь не надавливать на ссадины. Багровые полосы синяков с налившимися желтизной краями переходили в чёрное на хребте и лопатках, где под кожей проступали кости. В нескольких местах – там, где бил с оттяжкой – плоть мёрзко разжевана до крови. В этих кровоподтеках Стиану виделась красота нечеловеческая, красота израненной души, будто Эйвинд сам был этим бесконечно прекрасным внутренним миром, который принял телесное обличие. Воспаленный разум Шаграта, захлестнутый сегодняшними впечатлениями, донельзя идеализировал Мустиса – подобно тому, как последний в свое время оформлял ему минет с мистическим преклонением. Стиан вообще ценил красоту, он знал толк в красивых девушках, мотоциклах и животных, но эта красота была особенной. Она была не от мира сего.       Неизъяснимое удовольствие – наблюдать свои ладони на этом теле, наблюдать за ним вообще. Совсем новое чувство…       Затаив дыхание, Шаграт бережно отодвинул мокрые волосы со спины Эйвинда. Такой белый и застывший… совершенная мраморная статуя, - Стиан медленно провёл пальцем за ухом младшего, отчего Мустиса пробрала дрожь. А кожа не холодная, как мрамор, кожа тёплая, под ней так слабо и трогательно бьется жилка… Шаграт едва приник губами к шее собрата и замер. Как же… Какой же он…       Во рту Эйвинда пересохло, под грудью пульсировало тепло, но было слишком хорошо, чтобы глотнуть хлористой душевой воды и унять эту восхитительную жажду. Клавишник не питал восторженных иллюзий насчёт Шагратова неадекватного порыва: причиной всему габапентин, способный примирить с чем угодно. И всё же никакая химия не откроет в человеке того, чего изначально в нём не было…       что со мной за это будет       Слишком много хорошего для человека, который себя ненавидит, и есть за что. Нежность и забота – слишком много. Сейчас он может позволить себе надеяться, что он не безразличен, что жизнь продолжится… в этой странной мутации, не до конца логичной…       Надежда – слишком большая роскошь.       что из-за этого будет       Мустис не мог себе позволить ни ответить, ни прервать, ни вообще пошевелиться. Холодное и колючее ворочалось под спиной, аккурат за легкими, и это был – страх. Стиан дышал горячо и сбивчиво, и теперь Эйвинд чувствовал касание к ягодицам чего-то упругого и мягко-настойчивого. Перед плотским влечением Шаграт всё же не устоял.       Клавишник завернул воду – она всё смывает, делает жёстким и неподатливым – и набрал в ладонь геля для душа. Гель пах миндалем, оба они пахли миндалем, и этого достаточно, чтобы на миндале возник очередной заскок. Довольствоваться малым – что ж, это вариант. Действовать по накатанному сценарию…       Эйвинд завёл руку за спину, поймал в ладонь Стианов вставший член, прошёлся рукой по стволу, оставляя густую смазку.       Шаграт заулыбался ощущениям – стимуляция неловкая и неполная, но такая приятная…       - Я ж не железный…       Всё по сценарию: смазать, подставиться унизительно и терпеть, снова задыхаясь от боли и чувства целостности. Довольствоваться малым – эдакий анальный редукционизм, универсальный акт притупления гнетущей реальности… Мустис съехал предплечьем по стенке, упираясь поустойчивей, слегка прогнулся и попытался насадиться. Шаграт вовремя прихватил его за бедра, оттолкнул:       - Тихо… маленький. Нельзя пока. Будет больно.       Он заметил, как напряглись жилы на шее у Эйвинда, как стиснулись челюсти, но списал это на жгучую боль от вжимания в сфинктер. Стиану сейчас не хотелось вторгаться в младшего, как бы ни тянуло. Хотелось ласкать. Это, конечно, не помеха, но он и сам слишком устал, чтобы совершать последовательные фрикции. А для малого соитие так и вовсе станет мучением.       А вот через пару дней, когда будут в Мюрдале, где лес… Прямо там разложить и отодрать, чтобы кричал от наслаждения.       Эйвинду нравилось, как Стиан прижимается к нему сзади – раззадоренный, горячий, - часто дышит, медленно трётся скользким членом между ягодиц, дразня себя и оттягивая удовольствие. Пока Стиану хорошо, всё в порядке. Собственный орган немного налился кровью, увеличиваясь и приобретая характерную анатомически-соблазнительную форму, но всё еще оставался мягким. Так бывает, когда после хорошего сна или горячей ванны в расслабленном теле улучшается кровообращение. В нынешнем прибитом состоянии духа Мустис был далек от эротического настроя и волел бы заняться чем угодно другим – но обламывать Шаграта казалось совсем гнилым. А Стиану сейчас надоест дрочить о его задницу, Стиан начнёт его ласкать и с разочарованием обнаружит, что партнер банально не хочет… Эйвинд начал возбуждать себя рукой, упорно массируя в кулаке недовольную, вялую плоть, напрягая мышцы живота и грубо сдавливая пальцами головку, чтобы вызвать сладостное нытье. Воображение пасовало, фантазии казались примитивными и пошлыми до отвращения – и всё это случалось с ним       как он стонал когда я отсасывал тёплая сперма брызнула в рот       заставлял кончать у него на глазах       глубоко внутри о простату не могу кончить раздирает удар мясо до костей       рвёт лицо хрустит хрящ женщина воет хлебает кровь       То был вечер перед самим их отъездом из Осло. Пьяный в три пизды, Мустис лежал трупом и не мог заснуть от тошноты и головокружения. Окна были открыты, стояла преддождевая духота, а со двора битый час доносились вопли какой-то женщины, явно ужравшейся похлеще него. Эйвинд и представить не мог, что людская речь бывает настолько пропитана гноем и прогорклым смальцем. Грязные, лающие ругательства переходили в монотонный истеричный визг, слышались мужские голоса, спокойные и насмешливые. Мустис, немой и отупевший от алкоголя, даже не чувствовал раздражения и только лениво думал, что в случае драки спустится и разнимет, ведь некому кроме него, люди такие, им наплевать… Короткий треск, крик захлебнулся – и раздался глухой, стонущий вой. Всё стало непривычно тихим и отчетливым – кто-то сосредоточенно избивал женщину, а она давилась руганью и ненавидящим, сочным: «Бей!».       Эйвинд не спустился. В тот момент он испытал прилив сексуального возбуждения. Оно улеглось почти сразу, даже не отразившись на физиологии, инцидент внизу был исчерпан, и в опустевший двор равнодушно глядели ряды окон, светящихся неживым огнем. Мустис не ошибался, наплевать было всем, кроме него. Только теперь он – считавший себя гуманистом, неспособным поднять руку на человека кроме как в спарринге – знал, каково его небезразличие. Он понимал, что был пьян и неадекватен, что проблеск тот был минутный и неосознанный, что женщина сама дорвалась и задолбала всех, даже его – но не мог отделаться от ощущения, что в некотором смысле он ее изнасиловал.       Потому что никакая химия не откроет в человеке того, чего в нём нет.       - Блядь… - Эйвинд застонал, обмяк и со злостью впечатался лбом в кафельную стенку. В голове шумело, кисть затерпла, член болел: он дергал рукой так яростно, что чуть не порвал себе уздечку.       Кажущееся сексуальное исступление младшего невероятно завело Стиана. Он хотел влезть рукой в вязкую тёплую сперму, потрогать Эйвинда сразу после оргазма – еще распаленного, болезненно чувствительного – и под этим впечатлением тоже спустить. Шаграт накрыл его пальцы своими и даже не расстроился, ощупав сухую слизистую и не вполне твердый ствол.       - Устал… - шепнул с улыбкой и мягко развернул за плечи. – Иди сюда, помогу.       С затуманенным взглядом он пьяно потянулся к лицу Мустиса и поцеловал, дотрагиваясь до скул кончиками пальцев, жестковатыми от струн. Скользнул языком в рот, посасывал высохший язык, обводил контур губ изнутри. Близость эта Эйвинда успокоила – но она же и пугала, ибо была душевной, а не физической. Это не может быть правдой, сейчас они всё разрушат       можно я не буду в этом участвовать       Он не смел не отвечать, и Шаграта немного смутило в его действиях что-то непонятное… скользяще-обреченное… «Устал же. Шутка ли, с самого утра на ходу, а потом еще этот заплыв. Не день, а какое-то ебанутое эротическое турне».       Оторвавшись, Стиан собрал пальцами с себя остатки геля и, всё так же усмехаясь, размазал по члену Эйвинда.       - У тебя теперь вся жопа в этой хуйне, - потянулся к бутылке за добавкой и взялся увлеченно мастурбировать младшему. Гель и аккуратные, выжимающие движения сделали свое дело: вскоре он добился полной эрекции, чувствительность понемногу восстанавливалась, дыхание Мустиса участилось. Эйвинд закрыл глаза и замер, просто позволив Шаграту доставлять ему удовольствие. Он боялся сделать что-то не то, выдать себя хотя бы стоном, нарушив это волшебное состояние.       я еще отблагодарю       но не сейчас       Стиан сомкнул его пальцы на своем требовательно пульсирующем члене, сдавленно вздохнул – блядь… наконец-то… Мустис механически повторял его движения – с тем же темпом и силой хвата, только более резко, судорожно, - но синхронность эта Шаграту показалась забавной, и он управлял движениями младшего, как ему хотелось, то работая рукой всё быстрее, то мучительно замедляясь.       Заметив, как блестит головка от естественной смазки, Стиан провёл по нежной слизистой младшего перепонкой кожи между большим и указательным пальцами. Ладонь немного увлажнилась, Шаграт поднял взгляд, собравшись было предложить облизать, но был сбит с толку выражением лица Мустиса – холодным и отстраненным. С такой рожей можно играть клавишную партию или доказывать теорему. Он там заснул в процессе, что ли?       Ладно, может, он просто не любит отвлекаться от того, что нравится…       Тем временем Стиану пришла в голову крамольная мысль: «Интересно, а какой он на вкус?» Пожалуй, не будь Эйвинд таким пассивным и отсутствующим, Шаграт бы отбросил задумку еще на стадии зарождения, сочтя унизительной, но сейчас… Будем считать, этого никто не видит. Отстранив от себя руку младшего, он встал на колени – в ноздри ударил смешанный запах миндаля и возбужденной мужской плоти, неожиданно приятный. На приличия плюнули уже давно, плюнем и на негласную иерархию! Стиан провёл языком по набухшей вене – такая мягкая, а ствол совсем твёрдый, каменный практически… и горячий… Прошёлся по головке, тщательно слизывая чуть горьковатую смазку. Полностью вобрал ее в рот, исследовал форму – у самого такое же, а как занятно. Сжав член в руке у основания, Шаграт скользнул губами по стволу.       Увлекшись, Стиан одновременно ласкал себя, то и дело сбиваясь с ритма либо просто задерживая член во рту, и от частых движений рукой получался сухой чмокающий звук. Они ведь одинаковые, и малому так же хочется… Как оно ему, сдуреть же можно… Плоть под губами еще больше затвердела – то ли Мустис напряг мышцы, то ли он и правда на пределе. Странно, а реакции ноль.       Такое состояние дел начало Шаграта помаленьку подбешивать. Он впервые так сознательно и воодушевленно шёл младшему навстречу, старался для него, а не только для себя, и нуждался хоть в какой-то отдаче. Стиан был всё еще охвачен энтузиазмом, но уже предательски покалывало чувство собственной неуместности: что это я делаю? и нахуя? – и даже к собственному удовольствию стал ослабевать интерес. Он принялся сосать более грубо, намеренно пуская в ход зубы, но и на это Эйвинд никак не откликнулся.       Резко выпустив член изо рта, Шаграт вскинул голову, и увиденное взбесило его окончательно. Мустис наблюдал за ним всё так же безразлично, и только в глазах у него читался страх – так, словно смотрел он на что-то ужасное и несчастное, видимое только ему. И тогда-то Стиана взяло отвращение. Отвратительна была эта красивая мраморная статуя в своей далекой холодной непостижимости. Отвратителен был он сам.       С искаженным злостью и гадливостью лицом Шаграт вскочил на ноги и вылетел из ванной, хлопнув дверью.       Стиан завалился на кровать, мысленно – и, в принципе, незаслуженно – обзывая Эйвинда импотентом. Он бы и оделся, не будь вся одежда мокрой и солёной. Пока младший не вылез из душевой, Шаграт еще подумывал сексуально разрядиться, раз уж столько провозился с ним впустую, но разрядки больше не хотелось. Ничего уже не хотелось.       Наконец появился Мустис и сходу предложил:       - Не хочешь выпить?       Они и так сегодня пили более чем достаточно, а Стиана уже начало ненавязчиво водить от габапентина. Однако мирный, неозлобленный Эйвиндов настрой смягчил и Шаграта, так что даже перехотелось высказать клавишнику серию гадостей. В конце концов, снять стресс не помешает.       - Да, - неохотно потянулся Стиан, - неплохо бы. Вина бы красного.       - Без проблем, сейчас сгоняю, - Эйвинд на это и рассчитывал. На пьяную голову, пожалуй, у него развяжется язык, а Стиан будет более восприимчив…       «Когда выпьем, я обязательно расскажу ему, как всё обстояло на самом деле. Обязательно».       Мустис уже был практически готов к выходу и шнуровался, а Шаграту нестерпимо захотелось не так его задеть, как высказать обиду за уязвленное самолюбие. Как-то намекнуть, что нехорошо к человеку приставать, будто тебе на нем свет клином сошёлся, а потом обламывать.       - Малой, ну а зачем ты мне тогда предложил… ну, когда ты сказал, что у меня кишка тонка?       - Я ж говорил тебе уже, - обернулся Эйвинд, - что только ты меня не убиваешь. Но это сейчас. А тогда было иначе. Я читал одну книжку, там психиатр рассказывал случай из клинической практики. Была у него молодая пациентка с шизофренией, и она его внаглую соблазняла. Шизофреники ведь соображают, и получше тебя, - фраза немного резала слух, Стиан был уверен, что услышит «нас с тобой». – Они хорошо чувствуют, может им психиатр помочь или просто напяливает на них свою теорию, которая ему в голову вдолбилась. Вот она и решила проверить… Если б он этим воспользовался, он убил бы ее и доказал свою некомпетентность. Потому что трупы тоже трахают, Стиан. Вот только их не кормят. Не заботятся о них. А что до меня, то я даже умереть не хотел, я просто не мог жить. Да и что толку уничтожать своё тело, что общего имеет мое тело со мной? Нужно было убить личность, чтобы никогда больше не дергалась. Ты тогда наглотался трамадолу и полез со своими шуточками. Я и подумал: вот бы ты и правда так сделал, тогда ты меня точно убьешь. Но вышло вовсе по-другому, я тебя недооценил. Я не рассчитал, что ты начнешь меня кормить.       Стиан пытался уследить за логикой изложенного, но гнилая нитка рвалась, смысл криво прыгал по кочкам, и что-то ему очень не понравилось. Угрожало фальшью двойного дна. Такое чувство, что попался в подстроенную западню.       Что он несет, как можно умереть от ебли? – недоумевал Шаграт. От кровотечения из задницы, что ли? Чем бредовей ложь, тем охотней люди в нее верят, потому что до сути всё равно не докопаться… Это вроде как Гитлер говорил. И малой, скорее всего, этим пользуется.       - То есть ты это спланировал?       - Да, - просто и безжалостно ответил Мустис. – Тебе, наверное, кажется, что я тобой воспользовался. Это очень грустно, - безэмоционально бросил на выходе.       Стиан тупо, неверяще смотрел в закрывшуюся дверь, почти чувствуя, как в спину ему вонзаются деревянные щепки, издевательски поддирая кожу. Издевательски, предательски…       «Грустно?! Это слабо сказано для чего-то, что разрушает жизни! Даже ужасно – неподходящее слово».       В животе похолодело. И осознание – пинком сапога по почкам.       Подстава.       Теперь-то всё складывалось. И этот день рождения ни к селу ни к городу, и немыслимое поведение бывшего клавишника, и даже недовольство Свена, который явно предчувствовал подвох – всему нашлось место во вполне объяснимой картине. Отвечала она реальности или нет, но для Шаграта была абсолютно логичной.       Мустис его использовал. Втёрся в доверие, чтобы заручиться поддержкой и остаться безнаказанным. Не признайся Эйвинд в убийстве, Стиан всё равно был слишком опасным свидетелем, он бы мог подтвердить, что Мустис шлялся по лесу в ночь, когда пропал Том. А теперь… если убийство Тома раскроют, оба сядут как соучастники. За преступление в сговоре срок даже больше. И Стиан не может его не выгораживать, Стиан никак не докажет только свою невиновность, иначе почему он не пошёл с доносом, почему пустился с убийцей в этот ебучий анабазис?! В конце концов, сокрытие криминала – тоже уголовная статья. А Мустис сделает всё возможное, чтобы утащить его с собой в преисподнюю.       Вот она, месть. Настоящая месть за предательство, а не вся та лживая философщина о смерти личности. Предатель намертво повязан с преданным и обречен подыхать вместе с ним.       Он мог давно сдать Эйвинда: не задерживаться на пьянке, взбунтоваться на станции и уехать в Осло… Но не сдал, а всё потому, что повёлся. Потому что жалел этого несчастного выродка, потому что позволил сделать себя виноватым, потому что считал его своим потерявшимся другом. Потому что…       И ради чего? Чем он пожертвовал ради эфемерной человечности? Будь проклята человечность! Он и правда ущербен по сравнению с Мустисом, тот хотя бы умеет спасать собственную шкуру!       Кровью отвоеванное место под солнцем, нагретые софитами столбы света и пыли, неверный союз пальцев и микрофонной стойки… море людского словохарканья у ног… этого уже – не будет?! Мир как весёлое пьяное месиво, разрушительное бесшабашное откровение, Тома уже нет, Кристина, Свен, собственный смех… этого уже – не будет!       Чтоб ты сдох, Мустис! Верни мою жизнь назад!       И пожелание смерти казалось недостаточно страшным.       больше нельзя       Стиан тяжело спустил ноги с постели, вцепился в край так, что до боли вытянулись жилы. Ненависть к Эйвинду кипела в крови, воспаляя вены, и изнутри подкатывала червивым комом другая ненависть, куда более страшная – неприятие себя. Нет, так он быть не хотел. Не здесь. Не сейчас. Не он.       Он бы и себе внятно не объяснил, зачем начал решительно разбирать аптечку. «Так значит, больше мне нельзя? Грустно, говоришь? Сейчас будет весело!» - пронеслось в голове.       Таблетки застревали в горле твёрдым комом, Стиан вылущивал и нетерпеливо глотал следующую горсть. От удушья на глазах проступали слезы, и Шаграт принёс себе стакан воды для запивки, чуть тёплой и мутно-белой от пенистого напора, уже чувствуя себя катящимся коконом, который вписывается в двери на безотказном грациозном автопилоте.       Закончив с габапентином, Стиан попытался встать и достать хальцион. Перед глазами всё плыло, легкое тело вскакивало мячиком, но стоило сосредоточиться, как заторможенный мозг оставался на месте, вминаясь в кровать железным брусом. Он потянулся к пачке с места, но коробка вдруг оказалась далеко от пальцев, безнадежно далеко, за световые годы…       Рассудок, всё еще автономный, с ужасом констатировал факт, что его неиллюзорно накрыло. «Срочно проблеваться», - дернулся Шаграт, но тело уже не помнило, что такое рвотный рефлекс, и он тщетно напрягал мышцы шеи и изворачивал онемевший язык. Во рту набиралась слюна, Стиан сплюнул на ламинат, задвинул ногой под кровать пустые лафетки и лёг спать. Вскоре его начало знобить: сосуды расширились, чтобы дать тканям глотнуть побольше разреженной габапентином крови, и тело дышало в пространство живым теплом. Холодный пот выступал на лбу и медленно стекал по вискам, смачивая волосы. Шаграт натянул на себя одеяло, укутываясь с головой. Ключ повернулся в двери       дверь за дверью за дверью за дверью за дверью       и нужно было что-то сказать… что-то сделать…       - Ты спишь? А как же бухать?       Эйвинд вопреки себе бутылку по дороге не открыл, но был уже в том возбужденном состоянии, когда предвкушение пьянки возымело эффект плацебо. Голос его, резкий и звонкий, показался Стиану неожиданно приятным – будто ногтями ласково провели по макушке. Безразличное, размягчившееся сознание оказалось странно трезвым. То неудачное «да… воспользовался», за которое Шаграт так уцепился, раздробилось и вывернулось наизнанку, и холодное «это грустно» прозвучало в голове устало и жалостливо.       - Стиан, ты в порядке?       И это… враг? Такой спокойный и заботливый… разве он может быть врагом…       - Дай, - выдохнул Шаграт всеми легкими, протягивая из-под покрывала влажную от пота руку. Он едва не выпустил невыносимо холодную бутылку и вслепую стукнул горлышком себе о зубы, облившись вином. – Блядь, не могу… Красные струйки потекли по подбородку, напоминая Эйвинду, что с таким же яростным задором, так же давясь и обливаясь, глотал отравленную водку Галдер.       и ты объявил мне войну?       - А тебе лучше и не надо, - Мустис забрал бутылку у него из руки. – Что с тобой? Тебя трясёт всего.       - Простудился… - отмахнулся Шаграт.       Эйвинд потрогал его лоб в крупных каплях пота. Холодный.       - Простудился, - передразнил он. – Это от габапентина побочка. У тебя, по ходу, индивидуальная непереносимость. А еще я придурок, забыл, что ты аллергик, и сую тебе всякую дрянь… Это ж надо, от одной таблетки так взяло. Тебе нужно больше пить, сейчас принесу. И это, ты пробовал рвать, у тебя получилось?       «Слишком много…» - Стиан почти что подавился его речью. Слишком много слов, слишком много информации, пресный ком не лезет в горло…       - Отвали, - прошептал он. – Мне ничего не нужно. Я сплю… - и уже совсем тихо: - Я просто хочу… спать…       Последнее, что еще видел Шаграт перед отключкой – как длинная тень тянется по изгибу стены и потолка, перебирая расползшимися пальцами. Это Мустис развешивал на окне их сырую одежду, чтобы к обеду более-менее сухими выдвинуться на Мюрдаль.       Закончив, Эйвинд влез в постель, подсунул себе подушку под спину и приложился к бутылке. Нужно было как-то заглушить чувство вины, потому что это неконструктивно, а сейчас некогда растекаться в соплях. С одной таблетки не должно быть чего-то серъезного. И всё же для аллергии это как-то… слишком.       Вино расслабляло и клонило на сон. Мустис резко сел и встряхнул головой – мысль заело, словно ржавая струна застряла в живом мясе. Доказательство неоспоримо, но почему-то он не мог его осязать. Тьма в комнате мельтешила и дрожала, как густой кисель, и в ней разворачивалось невидимое демоническое действо. Что-то происходило.       Если у Стиана распухнут слизистые, он начнёт задыхаться, и его нужно будет спасать. Эйвинд был готов и к тому, что придется вызывать скорую, но это уж совсем крайний вариант. Не хватало еще объявить ложную тревогу, засветить Стиана с его документами и подставить их обоих под опасность скорого раскрытия… Тем более, что Свен уже мог начать обзванивать гостиницы и больницы. А сейчас как развезёт от вина…       Эйвинд закупорил бутылку и пошёл делать себе ядрёный кофе.       Сейчас никак нельзя засыпать. Не время спать. Надо держаться.       Стакан выскользнул из дрожащей руки и с глухим стуком скатился на пол, не разбившись. Мустис невольно посмотрел вниз. Засохшие кроваво-бурые корки на животе, казалось, расползались чудовищной заразой, что давно уже разъела внутренности. И они, и эти болезненно тонкие пальцы с грубыми суставами не могли принадлежать живому человеку. Он созерцал труп, а собственное тело… Где-то там оно, внизу, завалено кучей других трупов – все истощены, обглоданы, дефективны – heil Auschwitz-Birkenau! Стояла душная тьма, пересыпанное землей разложение, а из нее скапывало чувство тревоги, оплетало череп изнутри звенящей паутиной. Оно было забыто давно, и теперь блэкер ни с чем не мог его сравнить, ни идентифицировать, ни даже броситься в омут вниз головой. Тревога плавно нарастала, а затем – skoll! – охватила всё и стала паническим страхом. Он стоял, как вкопанный, только пальцы дрожали, и дергался беспокойно скошенный левый глаз.       штандартенфюрер Мустапарта, примите телефонограмму, Marchkumpanie sechs hundert sechzehn sechs       Внутренний голос перешёл в истошный скрежет и лепет. В какой-то момент Эйвинд осознал, что он выскользнул из всего этого и теперь наблюдает со стороны за шеренгой собственных мыслей. Он и сам был шокирован, как сильна эта тревога вперемешку с привязанностью, как давно он подобного не переживал, и насколько это… другое. Вполне человеческое – мучительно понимать, что больше некого обнять, никогда не заговорить, от тебя оторван кусок мяса, но теперь… с удивлением и ужасом наблюдаешь, как из тебя выдирают кровеносную систему. Речь идёт уже не о качестве предстоящей жизни, а о наличии самой жизни.       И насколько сложно собраться усилием воли и думать, что делать, когда станет… когда… станет… когда ста… нет…       Лечь и отдохнуть. Не спать, просто отдохнуть. После трудного дня поперек ломило, ныли мышцы на бедрах и лодыжках, а голеностопные суставы то и дело подворачивались.       «Не спать, просто отдохнуть…» - думал Мустис, уже устраиваясь в кровати. Осторожно, чтобы не разбудить, он прижал пальцы к шее Шаграта под челюстью, нащупывая пульс. Жилка тонко и сонно билась под кожей. Всё в порядке.       Фракталы мыслей, не-своих воспоминаний смыкались над ним, целые жизни короткоживущих (доли секунды) Вселенных. Он ловил себя на том, что присутствует там, что выходит во двор навстречу этим голосам, и холодное бесцветное солнце бьёт в глаза, и что чувствует их плоский вкус, как будто бумага стала водой… В такие моменты Эйвинд вздёргивался, снова проверял пульс Шаграта и успокаивался, а в переворачивающей тьме угасал тусклый красный огонек.       Пока его окончательно не вырубило.       Проснулся Мустис через пару часов. Было еще довольно темно, светлело только за окном – тот зябкий час, когда в пьяной полуночной компании клюют носом, подергивают плечами от холода и плетутся по домам. Обрывки туч все еще висели, но уже высоко над землей, и от косо подвешенного молодого месяца на небе оставался обмылок в плотно сбитой пене освещенных облаков. В стекла билась мелкая водяная крупа.       Эйвинд сел на постели механично, как лунатик, пытаясь разлепить невидящие глаза. Холодом тянуло по голой спине и рукам, и ему всё еще грезилось, что лежит он на цинковых нарах в морге, со вскрытой и чистой от кишок брюшной полостью в блестящих розовых пленках. Сердце истошно колотилось, продиралось сквозь сон, горячее и больное, и клавишник тихо застонал, хватаясь за реальность/за стылое, безжизненное предплечье Шаграта. Не хрипит, не кашляет – вроде обошлось…       Стиан лежал всё так же навзничь, бледный как известь. Синюшные пятна на кистях и под шеей от стекшей крови. Черты лица заострились, обтянутые землисто-серой кожей, и голодная осенняя муха беззвучно приноравливалась сесть на мутную щелку чуть приоткрытых глаз. Мёртвый, непроницаемый сон вконец измученного человека…       Уже привычным движением Мустис прощупал Стианову яремную вену.       Пульса не было.       И что-то соскользнуло у него внутри, то, что доселе чудом держало его цельным – так от легкого толчка по застрявшей кости валится доминошный ряд, и толчок этот совершил он. Беззвучно трескалась и расходилась земля под ногами, и всё вокруг рушилось, исчезая в бездне колодцем раздробленного, корчащегося в предсмертных судорогах крошева. Распадался он сам, в песок рассыпались пальцы, всё еще вдавленные в безвольную плоть, и внутренности сжались комом на лету в сосущую пустоту. Он падал, падал, падал на месте, и никак не мог провалиться.       Эйвинд закричал – глухо и надрывно. Его трясло, хотелось кинуться без оглядки, разбить череп, вырвать глаза. Он не замечал, что до крови грызет собственные пальцы.       я еще есть?       Мокрое на руках, железный вкус во рту – так, словно в рот себе выпустил пулю – подбросили последнюю возможность. Силой разжав Стиану челюсти, Мустис зло прижался своими губами к его, снова и снова пытаясь вдохнуть воздух в схлопнувшиеся легкие, продавить сопротивление зажатой мёртвой трахеи. Ребра прогибались под локтем, словно уже подгнившие, из холодного осклизлого рта несло рвотой, и Эйвинду показалось, что сейчас оттуда брызнет гной – этакий некрофилический ответ на поцелуй       мозг отмирает через пять минут       Стиан был мёртв уже долго, почти всё это время живой проспал рядом с мертвецом. Если и удастся его реанимировать, мозг уже начал разлагаться. Шаграт сам бы не хотел быть оживленным, он не хотел бы жизни растения, это унизительно, ужасно! И в чём разница – быть рядом с овощем или рядом с трупом? Биение сердца не компенсирует отсутствия сознания…       уймись, уже всё       Эйвинда охватило безысходное равнодушие ко всему – так, словно ему дали наркоз, либо он тоже заразился гниением… По крайней мере, глаз уже не было – они расплавились и переполнили глазницы лимфой, и липкие, соленые ее струйки остывали на щеках, губах, таяли во рту. Оставалось привыкнуть к этому. Живые не слышат мёртвых, но разговор мертвеца с мертвецом начнётся в этой комнате, и продолжится до последнего вздоха. До логического завершения.       - Тебе не холодно? – Мустис подтянул одеяло Стиану до горла. – Можно я с тобой полежу?       Молча лежал Шаграт, молча лежал и Эйвинд, согревая в ладони холодные пальцы Шаграта. Снова зарядил дождь.       - Странно... Иногда есть так много, о чём можно поговорить, но лучше молчать. Ты же всё равно знаешь, что я бы хотел сказать… Ты как думаешь?       Долгая, удушающая тишина.       - Хочешь помолчать? Ты единственный человек, с которым мне уютно просто молчать. Только не могу понять, почему раньше мы с тобой никогда так не молчали… Ведь нам всегда было о чем помолчать. Ты ведь всегда знал, правда?.. знал, о чём я хотел сказать? И пусть ты поступал не всегда так, как мне этого бы хотелось... но я верю, что ты думал... что так лучше для меня. Может, скажешь что-нибудь, а то я начинаю теряться?       Стиан не отвечал, и Эйвинд невесело улыбнулся.       - Молчишь... Опять поступаешь не так, как мне бы хотелось. Но наверняка это лучшее для меня. Спасибо тебе за всё.       Чувство времени потерялось – только глубокая тёмная вода над головой, и разбивались насмерть миллионы тяжелых горьких капель.       - Может, ты хочешь побыть один? Я могу выйти… - осторожно уронил в пустоту Мустис.       Шаграт оставался безмолвным. Если в нём и оставалось какое тепло – то это тепло разложения. Эйвинд поднялся и принялся одеваться. Жгло пересохшее горло, казался распухшим язык. Стиану, должно быть, тоже… - уже двинувшись к выходу, он остановился и напоследок повернулся к Шаграту:       - Тебе принести воды? Может, ты хочешь пить?       Эйвинд вышел в прихожую и притворил дверь. Анестезия сдавала позиции – если боль слишком сильна, она просачивается даже в онемевшее мясо.       Он, задыхаясь, оперся плечом о стену. Словно разрезанная фотография в глазах – полуплоскость черной комнаты и отрез косяка… щека касается скользкого дерева… Всё не так… - чувство нарастало, накатывало давящим вагонным грохотом, размазывая по рельсам его легкие. Мустис ощутил, что не может вдохнуть на полную грудь... всё меньше и меньше воздуха – так он скоро удавится…       вот я тебя и задушил       и себя задушил       Эйвинд резко открыл дверь.       Рассвет наконец заполнил комнату прозрачно-серым маревом. Отсюда видны были пустые лафетки на полу, но это уже не имело значения. А Стиан лежал покойно, не дышал и смотрел в потолок полуоткрытыми остекленевшими глазами. Вода стекала по мутному окну – шёл сильный дождь, но Эйвинд его не слышал и не чувствовал. Только пронзительная тишина и удушье.       Он закрыл дверь.       А потом с хриплым, болезненным вдохом снова открыл.       И закрыл.       Привалился к стене, блуждая в темноте невидящим взглядом. Дышать было нечем. Болели легкие и сердце. Дождь шёл беззвучно. И ужас –       он что реально умер       он не может       нет       В саамском языке нет слова «убийца». Вместо него применяется эвфемизм «человек, взявший в руки нож». Этнографы, для которых толерантность и политкорректность стала даже не образом жизни, а ее спасительной сутью, видят в этом проявление величайшего гуманизма маленького северного народа.       Теперь этот лингвистический факт приобретал новый смысл. Того, кто не более чем мясо, естественно и не зазорно потрошить и разделывать.       Но у Эйвинда не было ножа, и мясом он был сыт по горло. От мяса тошнило.       В холодной голубоватой чистоте рельс, в тяжелом и плавном вращении колёс было что-то бесхозяйственное и нерациональное. Почему такая могучая мясорубка, способная что угодно превратить в фарш, крутится впустую?       «Продолжается посадка на электропоезд номер шестьсот пять следованием Берген-Осло…» Вымученный, дребезжащий голос из громкоговорителя – что у хилой курицы, заточенной на второй, а если повезет – то и третий цикл откорма.       Страшно и мёрзко было прикасаться к чужим телам, голодно смотреть в пустые глаза и понимать, что ничего общего у тебя с ними нет и не будет, что увечность твою некому восполнить. Тонны мяса не заменят одного-единственного человека. Ни одного лица без печати вырождения – ущербные черепа, нежизнеспособные черты дрянного скрещивания. Воздух вырывается из их пузырчатых легких, из кольчатого хряща их трахей. Когда они говорят, у них словно лопается жёлчный пузырь… И с ними предстоит провести семь часов жизни. Продирать ногтями полосы на подлокотниках, терпеть и держать лицо – пока в один момент не разорвёт нахуй, забрызгав всё кровью и ошметками – стекла, стены, людей, так что даже не успеют отвернуться!       я не смогу       Мустис сидел на полу в тамбуре и молился – самому себе. Потому что больше было некому. Бог из него был немилостивый и слабосильный, но в этот раз он должен был справиться. Богу не положено плакать, а если он хрипит и вздрагивает в сухих рыданиях – то это часть исступленной демиургии.       Он станет демоном Максвелла. Соберёт несобираемое. Оживит мёртвое. Повернёт время вспять. В точности воспроизведет проделанный путь. И на четырнадцатой платформе Осло С десятого сентября его встретят насмешливый Шаграт и мрачный Галдер. А он подтянет лямку рюкзака и скажет: «Не получится, парни. Валим по домам».       Десятого сентября в четыре пополудни вектор времени снова станет положительным, а Мустис – человеком.       А организм не мог взять в толк, зачем так надрываться из-за какого-то чужеродного объекта, организм требовал отдыха и восстановления, и Эйвинд впал не то в сон, не то в транс. Виделись ему опустошенные земли, вымощенные костями дороги, и на перекрестках были вкопаны перевернутые кресты, обвязанные грязными и изодранными кружевными полотнами. Тряский грохот поезда переходил в грохот телеги, нагруженной трупами; у них отваливались конечности, обугленные антоновым огнём. Возница затормошил его: «Вам плохо?», а Мустис поднялся из пыли, - тот попятился в ужасе, - вскинул косу на плечо и шёл по колено в неспелом ячмене. Стояло безветрие, горизонт пустой и пронзительно синий.       - В этот раз жатва состоится рано, - Шаграт стоял поодаль, и словно отходил по мере того, как Эйвинд пытался приблизиться.       - Я так давно тебя не видел. Где ты пропадал?       Изо рта у Шаграта пошла жирная тёмная кровь, он засмеялся смазанным мелово-белым лицом и лопнул, как кровавый пузырь.       Что-то ткнулось клавишнику в колени, гадко хохоча, потянуло в землю и почему-то низким мужским голосом окрестило пьянью. Через его ноги снова перецепились, тамбур заполнялся народом, и Эйвинд подтянулся на поручне, инстинктивно отжимаясь к стене. Створки двери разъехались, окатило сухим ветром с запахом сена и мазута. За бетонной платформой – яркая, полуденная равнина в выгоревшей траве и густом растрепанном кустарнике. Это были уже людные края Берума, ехать оставалось около часа. Мустис, сонно мотнув головой, безропотно поплёлся в вагон: теперь поезд начнёт останавливаться под каждым забором, а в тамбуре будет постоянная текучка. В последний раз оглянулся на открытый свежий выход       И он их увидел.       - Где вас носило? Садитесь, - Эйвинд подвинулся к окну.       - Мы знакомы? – новая пассажирка округлила глаза, и от этого ее лунообразное саамское лицо с широкой мясистой переносицей стало еще более простодушным.       - Нет… Не тормозите, человеку мешаете.       Не успев переварить возмутительную фамильярность, она вдруг поняла, что попутчик смотрит сквозь нее и обращается к кому-то другому. Невольно обернулась – в проходе никого не было.       Парень в чёрном был явно не в себе, поняла она; его беспричинная уверенность в чьем-то незримом присутствии немного пугала – с такой же непоколебимой верой сотни лет назад крестили язычников, ставя им на живот раскаленные тазы или загоняя ядовитых змей в пищевод. И всё же что-то в нём было близкое и знакомое – он темноволосый, скуластый, с тяжелой нижней челюстью и проступающей из-под кожи желтизной. Женщина, истосковавшаяся по родному Финнмарку, исподволь видела в попутчике черты земляка-саама. Ее человеческое сочувствие смешалось с той этнической солидарностью, которая так сильна у представителей национальных меньшинств или во время войны. Устроившись напротив, она попыталась завязать разговор.       - Вам в Осло тоже переседать на Будё****?       - Нет, нам только в Осло.       Саамка замолчала, смущенная странным ответом. Сама по себе добродушная и незамысловатая, она стремилась утешить спутника чем могла. Достала пластиковый бокс с бутербродами:       - Берите, не стесняйтесь.       Она ела непринужденно, сосредоточенно опустив блестящие кроткие глаза, а Мустис неотрывно наблюдал, как одинаково улыбаются Стиан и Том, как сноровисто поглощают предложенное ломоть за ломтем, не роняя даже крошки хлеба. И пищи после них меньше не становилось…       Эйвинд потянулся рукой к голове Стиана – и от прикосновения марево рассыпалось, исчезло, подобно разбитому камнем отражению на воде.       Это была галлюцинация. Он слишком давно не принимал габапентин. Он не справлялся.       я уже никогда не…       Неловкий момент с саамкой стал последней каплей.       Женщина замерла с полуоткрытым ртом и втиснулась в кресло – казалось, попутчик сейчас её ударит. Страшны были его белые глаза, широко распахнутые в недобром удивлении, мелко подергивались мышцы лица – можно подумать, под кожей копошились черви.       Никогда еще Мустис не чувствовал такого омерзения к себе. Чумной, который не только мучится от своей болезни, но и демонстрирует окружающим лопнувшие нарывы лимфоузлов, распространяет смрад и смерть. Как экзистенциальную смерть, так и вполне материальную, с соотвествующим медицинским заключением.       Он должен быть добит хотя бы из жалости.       Эйвинд пружинисто вышел из вагона, заперся в туалете и точным ударом кулака расколол оконное стекло. Калеча пальцы, выбрал из рамы кусок поудобней и вспорол вдоль синюю вену на правой руке. Чувствовать боль ему нравилось: доказательство того, что суицид наконец-то совершается на самом деле. Жизнь обесценилась и потеряла плотность. Что может быть естественней, чем разделка мяса? Что может быть честней самоубийства?       Тёмная кровь толчками плыла на ладонь, мокрый осколок выскальзывал, и Мустис несколько раз неудачно полоснул по левому предплечью, прежде чем наметить вену и глубоко взрезать. Едва слышно скрипнуло сухожилие, и Эйвинду стало ностальгически жалко – не своей жизни, а этой несчастной руки с рассеченной связкой, бесполезной теперь для музыканта.       Всё было правильно. Только слишком грязно. За хлещущей кровью едва виднелись края ран. Кровь набиралась в ладонях, капала с предплечий, ручьем текла между пальцев. Мустис дёрнулся сливать ее в унитаз, но голова начала кружиться – не столько от кровопотери, как от усталости и обреченного настроя, и он понял, что долго так стоять не протянет. По всему полу было наслежено блестящей красной рифленкой, по стене – брызги и разводы. И тут всё изгадил…       Эйвинд тупо сел в натекшую маслянисто-багровую лужицу, от нечего делать кромсал предплечье поперек и вяло думал, что подыхать будет долго, что до приезда в Осло никак не успеет, и уборщики попытаются выковырять его из сортира. Соображать дальше мозг отказывался, начало морозить. Можно резануть по горлу… но поднять руку было тяжело.       В туалет начали настойчиво ломиться: кому-то не терпелось успеть облегчиться до начала санитарной зоны. И вот так же стучались к ним со Стианом по дороге в Берген… Эйвинд тихо заскулил, утыкиваясь лицом в ладони и обмазываясь кровью. Осколок стекла куда-то завалился – возможно, в душу, и теперь резал там всё, что оставалось живо. Всё так же стыдно и больно. Только теперь от боли нечем защищаться, некуда прятаться.       - Открывай, я щас уссусь!       Еще не хватало принять участие в чужом унижении…       не трогайте меня       - Ты там что, ежа рожаешь?! – пинок в дверь.       прекратить любой ценой       Мустис поднялся, шатаясь, и вышел из туалета. Парни в тамбуре онемели и попятились, забыв о полном мочевом пузыре.       - Э-э… Вам нужно руки перебинтовать, - выдавил один.       - Мне уже ничего не нужно.       Дальше всё смешалось. Человеческие головы множились, любопытные по-птичьи, вытягивались на птичьих же тонких белых шеях – что твои куры, готовые склевывать кровь зарезанного собрата и драться за его потроха. Кто-то схватил Эйвинда за шкирку и силой усадил под стену, руки выкрутили венами кверху и перетянули выше локтей. Кровь разнесли по тамбуру, давешний мясокомбинат превратился в подобие то ли пыточной камеры, то ли консилиума пьяных хирургов. Мелькало испуганное круглое лицо саамки, теперь и впрямь бледное, как луна. Отворачиваясь и сдерживая рвоту, она искала в сумочке аминокапроновую кислоту*****; глаза у нее были на мокром месте. Кислота нашлась, раны засыпали порошком, и какой-то худощавый юноша с по-девчоночьи тонкими запястьями, храбрясь, сообщил спутнице:       - Гля, у него кровь быстро сворачивается. Будет жить.       Он был студент-медик, и пытался реабилитироваться перед подругой за то, что при виде кровящего мяса позеленел и чуть не выблевал, напрочь забыв о предстоящей клятве Гиппократа.       Предплечья тур за туром смотали бинтами, которые сходу сплошь пропитывались красным. За это добровольцев обматерили: кто-то уже десять минут как побежал искать иголку и нитки, чтобы наложить швы, да так и пропал во чреве поезда. Похоже, ему нужны были не так швейные принадлежности, как активное участие в этой взволнованной суете. При извечной жажде хлеба и зрелищ все эти люди были сыты хлебом. Теперь они допьяна упивались вторым – ведь не каждый день у тебя на глазах вскрывается человек.       - Алло, прикинь, тут в поезде парень только что порезал вены…       - А я с самого начала говорил, что он еще что-то устроит!       Адскую идиллию оборвала проводница: протолкалась в тамбур и, срываясь на истеричный крик, сообщила, что через двадцать минут конечная, и туда она вызовет скорую и милицию.       - А еще пожарников и газовую службу, - сострил кто-то.       нельзя больше терпеть       - Мне нужно выйти, - вдруг заговорил Мустис и встал, опираясь на стену. Его трясло от озноба. Голоса смолкли, или это тишина наступила у него в голове. Предгрозовая тишина, готовая разразиться громом.       Блэкер прошёл через толпу отстраненно, раздвигая людей, как неживые вещи, не смотря в их лица – далекие, подернутые дымкой. И сорвал стоп-кран.       Взвизгнули и заскрежетали тормозные колодки, оглушительно зашипел компрессор. Эйвинд вцепился за решетчатые прутья на двери и попытался отодвинуть створку. В изувеченных руках от усилия больно резало, окровавленные пальцы соскальзывали, левая пясть с поврежденным сухожилием обмирала и не слушалась.       - Машинист, откройте дверь, дайте ему выйти! – крикнул кто-то по линии связи. Снять давление с двери среди поля, где нет платформы, строго говоря, не разрешала инструкция.       - У тебя что, совести нет? – возмутился студент-медик. – Куда его выпускать, он сейчас под колеса прыгнет!       - Да не пошёл бы ты нахуй, умник!       - Дайте человеку уйти, куда хочет, вы думаете, ему поможете?!       - Держите его кто-нибудь, он же псих, он ненормальный!       - Отъебитесь от него, не видите – достали!       Увлеченные препирательством, пассажиры напрочь забыли про неудавшегося самоубийцу. Мустису не было до них дела – только злость к своей немочи и непреодолимое желание отсюда выбраться. Очередной рывок – и арматура треснула по сварному шву. Разрушение придало ему уверенность, напомнив о собственной физической силе. Эйвинд выломал железный прут, протолкнул его между резиновых полос герметизатора и взял створку на рычаг. В двери образовалась щель, блэкер защемил в ней ладони в тонких красных росчерках порезов и налег на створку всем телом. Та натужно отъехала в сторону, в лицо ударил пыльный сухой ветер, трепая волосы. Все медленнее плыла внизу высокая гравиевая насыпь, грузно бухали на маневрах цистерны и вагоны в полупустом парке.       Мустис соскочил с поезда на полуходу. В прыжке время зависло, стягивая внутренности – или это его швырнуло в сторону инерцией, - тяжелый удар о мазутную землю, подорвавший всё внутри, он не удержался на ногах и скатился по сыпкому щебню. Последний толчок о твёрдое и ровное, колючие камешки под спиной, над головой – выгоревшее добела небо. Унылая трава слабо щекотала разбитую скулу, а сверху мерно нарастал колесный стук. Железный конвейер по переброске мяса дальше тронулся на Осло.       Чуть хромая – он, похоже, потянул ахиллесово сухожилие в тщётной попытке спружинить – Эйвинд шёл вдоль рельс и сдирал с предплечий присохшие бинты.       Грань между смертью физической и смертью личности была размыта. Мёртвое тело уже не человек – оно не думает, не творит, не сеет и не жнёт. Но и тот, кто перестал существовать как личность, не живёт вовсе.       Вот только гниющую душу, в отличие от трупа, нельзя так просто сжечь, засыпать хлорной известью, бросить в карантин. Она – идеальный разносчик заразы, не знающий ограничений в пространстве и времени, убивающий многих своими словами, своим именем, памятью о себе. Ее тлетворное влияние погубит многих и после физической смерти первичного носителя. Потому что смерть тела – это свобода только для одного человека.       В идеальной, справедливой модели мира такая свобода должна быть наградой для тех, кто прожил жизнь достойно. Ему такая роскошь не положена       я должен сделать мир справедливее       обеззаразить свою падаль       Просыпаться не просыпаясь, засыпать, не предаваясь сну. Потому что сны приносят облегчение. Самый жестокий кошмар лучше реальности. Сон тоже был слишком большой роскошью.       Смерть подняла костяное забрало черепа – скрипнули шурупы на висках – и улыбалась ему с пониманием, безглазо и безрото. В ее бесформенном лице слизня мешались вкучу мясо с гноем, мозги с хрящом. Эйвинд освободил руки от последних обмоток и впился ногтями в разваленное мясо.       Ему не помешают умереть.       я буду жить, умирая каждый день       я буду жить, будто и не знал, что такое жизнь на самом деле       * Имеется в виду «Без дна» Гюисманса.       ** Чанг и Энг Банкеры – сиамские близнецы, жившие в XIX веке.       *** На итальянском curva – поворот, prohibita – запрещен. Итальянец рассуждает о трудностях проезда и парковки, а не о том, что подумал Шаграт.       **** Будё – последняя станция железнодорожной линии Нурланн. Дальше на северо-восток, в исконно саамский Финнмарк, добираются на автобусе.       ***** Зачем женщине носить в сумочке средство для останова кровотечений? А затем, что аминокапроновой кислотой не только засыпают раны, но и прерывают критические дни, если те пришли в неудобное время.