Игры Богов

Опоздал! Служки гасили факелы в наполненных водой бочках, посреди поляны, занимаясь с низким и мощным рёвом, разгорался гигантский костёр, и к нему уже вышел Верховный Волхв в праздничной белоснежной хламиде. Воздев к небу морщинистые, покрытые старческими пятнами тонкопалые руки, главный распорядитель Церемонии выпевал дребезжащим речитативом слова древнейшего из обрядов. Опоздал! Жалеть себя больше не хотелось. Хотелось подойти к ближайшему столбу и треснуться об него башкой, так чтобы звон пошёл, и встали на место вывихнутые мозги. Чёртов ты идиот, костерил себя Паша, протискиваясь сквозь плотную толпу соплеменников. Чёртов идиот! Нет, ну какой же ты всё-таки тормоз, Ткачёв! Ведь была же возможность. Была! Утром, когда уходил, а Юра схватил за руку, разворачивая к себе. Взгляд. Ох, какой у него был взгляд! Никакие слова, казалось, не нужны. А ты? Что сделал ты? Сбежал! Спрятался ото всех, забился в угол и взялся упиваться страданиями, как какая-то пушкинская Татьяна. Дебил, ох, и дебил же, тебе бы в театр, на сцену, королева драмы ты сраная! Или под поезд. Как Каренина — не будем отходить от классиков. Упустил ты свой шанс, Паша. А теперь поздно! Церемония уже началась, и никто тебе не позволит самовольно её прервать. Теперь только ждать. По традиции за гостями первое слово. Ждать. Но потом... Потом... — Кто из вас, — завершив воззвание к высшим силам, волхв обернулся к выстроившимся по другую сторону костра варягам. — Кто из вас, о достойнейшие из храбрых, сделал свой честный выбор? Не успело отзвучать последнее слово, как из ровного строя северян шаг вперёд сделал Один. Поляну накрыла напряжённая тишина: замолчали люди, перестали петь птицы, и даже скрытые в траве цикады прекратили свой слаженный цокот. Один подошёл к костру, остановился напротив волхва и поднял на уровень груди раскрытую ладонь в традиционном ритуальном жесте. — Один, отец асов, царь Асгарда, вождь Севера, сделал ли ты свой выбор? — Я выбрал, — твёрдо и звучно разнеслось над поляной. — Готов ли ты пройти испытание? — Я готов. — Да будет так! Волхв сделал шаг назад, освобождая проход. Один замер, опустив голову, но уже через мгновение плавно перетёк в движение, расправил плечи и, глядя прямо перед собой, решительно шагнул в костёр. Огонь взревел, взмывая ввысь багровыми исполинскими языками, а по поляне пронесся потрясённый всеобщий вздох. Истинное Пламя. Одно из самых суровых испытаний. Да что там «одно из»! Самое страшное! Кошмарное! Жуткое! Паша силился, но так и не смог вспомнить, когда в последний раз видел подобное. По всему выходило, что никогда. Все знакомые, известные ему пары жили в гражданском браке или, как презрительно уточняли святоши — во грехе, ибо только тот, кто прошёл через горнило священного костра и доказал таким образом чистоту своих намерений, получал право заключить законный союз. Священный. Нерушимый. Вечный. Благословлённый Истинным Пламенем. На Пашиной памяти не было никого, кто бы отважился. Внешне огонь никак не вредил богу — не затрагивал ни волоска, ни ниточки на одежде, но вот... боль! Боль была настоящей. Проходящий сейчас сквозь пламя бог испытывал то же, что и обычный человек, простой смертный, случись ему попасть в объятия огненного шторма. И магия тут не помогала. Ничем. Никак. Мука. Чудовищная, неимоверная, дикая мука. Но даже не эта страшная боль была самым ужасным в испытании. Истинное Пламя не зря именовалось истинным: любой, дерзнувший обмануть священный огонь, подвергался жесточайшему наказанию. Бог, вошедший в пламя с дурными, корыстными помыслами, лишался своей божественной сущности. Навечно. Навсегда. От него отрекались, как от клятвопреступника, и его ждала жалкая участь парии, отвергнутого близкими и нежеланного ни на небе, ни на земле. Высшая кара, беспощадная в своей справедливости. От невыносимого жара слезились глаза, но Ярила не позволял себе отвести взгляд: покрывался липким нервным потом, представляя, что испытывает бредущий сквозь огненный шквал Один, и при этом точно знал, что следующим, кто войдёт в этот не знающий жалости костёр, будет он сам. Ярила не хотел соглашаться на пошлое в своей банальности сожительство. Он собирался пройти испытание, доказать Видару серьёзность своих намерений, а там уже — будь что будет. Юре решать — принять его выбор или нет, а Паше не нужны полумеры. Ему нужно всё. Или ничего. Точка. Внезапный шумный всхлип, раздавшийся совсем рядом, всё же заставил его обернуться. Чёрт! Сашка! Зацикленный на собственных переживаниях бог солнца даже не заметил Леля, стоящего от него буквально в паре шагов. Небо! А мелкому-то сейчас каково? Паша давно оставил попытки разобраться в природе чувств, испытываемых им к этому юному богу, и больше не старался разубедить тех, кто утверждал, что Лель и Ярила — братья. По большому счёту сплетники не были так уж неправы — помимо взаимной симпатии между ними действительно существовала связь, весьма похожая на родственную, их притягивало друг к другу совершенно необъяснимо. И пусть по крови они не были братьями, но уж духовное родство присутствовало, так сказать, в полном объёме: Сашка понимал Пашу с полуслова, а иногда и вовсе без слов, где-то на уровне затакта, разделял его взгляды и принципы и всегда — всегда! — с уважением относился к его мнению. Ярила был для Леля бесспорным авторитетом, что само по себе поражало — строптивый и упрямый бог любви терпеть не мог нравоучений и частенько посылал любителей повоспитывать по хорошо известному адресу. Возможно, дело было в том, что сам Паша неохотно раздавал советы, а если всё же решался, то его суждения всегда были искренними и, не походя на нотации, основывались исключительно на собственном опыте. А может, у Леля была какая-то своя, никому неизвестная причина — кто знает? В общем, так или иначе, но Саша считал бога солнца кем-то вроде наставника и умудрённого старшего товарища, а Паша не возражал, хотя порой и угорал в душе над своей переоцененной педагогической харизмой. Подобравшись поближе, Паша с беспокойством оглядел «юного падавана» и беззвучно охнул, рассмотрев в деталях открытые взгляду руки и шею. Великий Хорс, это кто же его так? Стас?! Обнажённые до локтей предплечья разукрасились безобразными багрово-фиолетовыми синяками, шея же и вовсе была чёрной, будто на Леля напал кровожадный, слетевший с катушек от голода вампир. Бог солнца изумленно распахнул глаза. Это Стас... Стас, больше некому! Но как? За что? Дьявол! Ещё сильнее — больше чем усыпанные синяками руки, больше чем измочаленная шея — поражало то, что Лель, похоже, вовсе не ощущал себя жертвой. Он выглядел потрёпанным, уставшим и очень-очень встревоженным, но никак ни несчастным или тем паче — разочарованным. Напротив — совершенно очевидно, что его сейчас никто кроме Стаса не волновал: мальчишка был весь как на иголках, как натянутый нерв — сплошная тревога и страх. Ещё немного, и он, кажется, сам в костёр полезет, Одина вытаскивать — какое уж тут, нафиг, принуждение? Ну а про Стаса и говорить нечего — то, что он добровольно окунулся в пламя, объясняло всё лучше самых громких слов. Пока Паша размышлял, испытание завершилось — Один, хвала небесам, невредимый вышел из костра и, не сбавляя шага, двинулся прямо к Лелю. Его суровое лицо казалось спокойным и, можно даже сказать — бесстрастным, но плотно сомкнутые, пережатые в леску губы и перекатывающийся туда-сюда под кожей кадык, всё же выдавали глубину волнения. Саша же (бог солнца видел) едва сдерживался, чтобы не сорваться, не кинуться навстречу через всю поляну. Он резко подался вперёд, вытянул шею, шаря по Одину лихорадочным, беспокойно-проверочным взглядом, нервно закусил губы и шумно задышал, как пробежавший дистанцию марафонец. Приблизившись, Стас взял Сашину кисть в руки и, прижав дрогнувшую ладонь к своему сердцу, заговорил: — Я выбираю тебя, бог Лель. Примешь ли ты мой выбор? —Да! Да! — звонкое счастье в голосе контрастировало с вцепившимися, сжатыми на мощном предплечье пальцами, словно Лель боялся, что Один исчезнет и всеми силами старался удержать. — Я принимаю твой выбор, бог Один! Поляна загудела голосами: со всех сторон неслись поздравления разной степени искренности, пожелания счастливого союза и долгой жизни, но Лель и Один не отвечали, безотрывно всматриваясь друг в друга. Паша стоял достаточно близко, чтобы рассмотреть выражение глаз, и то, что он там увидел, отозвалось в нём внезапной и острой завистью. Он завидовал... не людям, нет! Чувствам. Эмоциям, которые они испытывали, тому, что у этих двоих уже было, и тому, что ещё обязательно будет. Вспомнив о будущем, Паша опять затосковал. Его собственные перспективы по-прежнему оставались в тумане. Возможно, уже очень скоро он получит шикарный отлуп и снова забьётся в угол, зализывая неизлечимые раны. Пусть, твердо сказал себе Паша. Пусть. Чему быть того не миновать, но он не откажется от попытки. Не откажется. Ни за что. Сейчас волхв ещё раз обратится к варягам, а потом... Потом настанет его черёд. Паша не сомневался, как будут развиваться события, и потому оказался совершенно не готов к тому, что случилось дальше. Верховный Волхв повторил призыв, и в ту же минуту строй северян разошёлся в стороны, подобно водам библейского моря, и на средину поляны вышел тот, чью светлую макушку Паша высматривал с самого начала церемонии. Паша застыл: ошеломление вероломным тараном ударило в грудь, останавливая дыхание, душа и иссушая гортань, предательской слабостью стекло в колени, парализуя, пригвождая ноги к земле. Оцепенев, он смотрел, как Юра — сосредоточенный, бледный — внимательно слушает вопрос волхва и утвердительно кивает в ответ. — Видар, бог Асгарда, воин Севера, сделал ли ты свой выбор? Не ко времени, не к месту промелькнула подлая мыслишка — а может, и не ты... не тебя... не ради тебя... Промелькнула и исчезла, смытая волной неподдельного леденящего страха. Какая разница кто... ради кого... Он не должен... В костёр? На муку? Нет! Я не позволю! Паша рванулся, но был остановлен двумя парами крепких рук. Сзади его удержал Рома, сбоку вцепился Лель, а Один в один шаг перекрыл проход и, заглянув в лицо, молча покачал головой в отрицающем жесте. «Не смей!» — запрещали каре-зелёные, словно переспевший крыжовник, глаза. — «Не смей ему мешать! Если любишь — не смей! Его право!» — Готов ли ты?.. Готов... Юра развернулся и шагнул в пламя. Нет!!! Паша зарычал, выворачиваясь, выдираясь из удерживающих рук, выбежал на средину поляны и, не раздумывая ни секунды, бросился в костёр. На поляне закричали. Толпа пришла в движение, смешались стройные ряды, славяне и варяги — все, как один, подались к костру, выкрикивая, размахивая руками, вытягивая шеи в попытке рассмотреть, что происходит. Боль была страшной. Резкой, жгучей. Пламя обвило, захватило, вгрызлось, разламывая, разбивая, размётывая на части, на осколки, на атомы, и вновь втянуло, придавило, собирая заново во что-то иное — новое, звенящее, истинное. Перерождение. Паша не видел ничего вокруг. Только его, только лицо напротив, только глаза. Прозрачные, яркие, чистые от омывшего их пламени. И за всё это, за жар в крови, за отчаянную решимость, за то неизвестное, что ждало впереди, за взгляд... Костёр и мука, мешок рубинов, ведро крови — всё что угодно... Они шли навстречу... Подвижный и гибкий, стремительный, как ртуть, бог солнца и бывший когда-то бесстрастным, холодным, как серебро, северный бог. Сошлись в средине, в сердцевине костра, в эпицентре первородной стихии. Протянули друг к другу руки... Пламя взревело, алчно выпустило жадные языки, обернуло их в огненный кокон, скрывая от сотен взволнованных глаз, спрятало за воющим смерчем. Чудовищная воронка закрутилась с бешеной скоростью, с пронзительным оглушающим свистом, столб пламени рванулся вверх на головокружительную высоту, выстрелил в небо снопом пылающих искр и плавно пошёл к земле, опускаясь, свиваясь огромными кольцами, точно танцующий гипнотический танец исполинский могучий змей. Утихла буря, перестала содрогаться земля. Посреди огромного огненного кольца целовались двое. От них расходился лучами, разливался по поляне ослепительный яркий свет. Ртуть слилась, растворилась в серебре. Серебро растворилось в ртути. Сплав ртути и серебра. Амальгама. Двое... Превратившие сказку в быль. Двое... Благословлённые истинным пламенем. Двое... Ставшие отныне одним. Соединённые в пару. Навечно. Навсегда. Точка.