Я умру не сегодня

Дни проходят мимо него, не здороваясь и не прощаясь. Кажется что его камера – это плот, и он качается посреди огромного океана времени. И нет берегов, и все что ждет его впереди – это превратиться в плот-призрак. Или может он давно стал им, и просто не заметил. Лукас Норт, агент МИ-5 . Да был ли он вообще? Случаются дни, когда он начинает сомневаться даже в этом. «Осознание себя как личности дается нам в ощущениях отраженного восприятия других личностей»… этот наукообразный бред вспомнился Лукасу на одном из редких теперь допросов. И он поздравил себя с тем, что ему нашлось в этот день от кого отразиться. Это помогает какое-то время отвечать обтекаемо и держать разговор на допросах. Яркий свет в глаза, угрозы и их исполнение – это означает, что где-то есть люди. Их можно помнить, ненавидеть, обвинять. Они могут причинять тебе боль, забывать о тебе, предавать тебя, но ты все-таки один из них. А не часть этих стен. Но случается такой день, когда не помогает ничто… Он остался жить, но его покинули все, даже видения. Он не слышит больше музыку в своей голове. Только нудный однотонный гудящий звук стоит в камере, он пришел из коридора, где под потолком на стене в зарешеченном гнезде, гудит, словно сердитый рой пчел, мощная лампа. Свет от неё, нарезанный крупными ломтями падает через решетку, и Лукас долго смотрит на пылинки, вращающиеся в куске света. Кажется, он все-таки засыпает, потому что вновь не успевает заметить изменений, произошедших в камере. Лукас не понял, что его разбудило на этот раз, но дернувшись в первую секунду, остался лежать. Что бы это ни было, ему больше не страшно. Голос был все тот же, он зазвучал не только печально, но укоряюще. - Я не могу приходить часто, мистер Норт. Вы обещали мне не терять надежды. - Мне жаль, что я подвел вас. Лукас сел, попытался вглядеться в темноту и, поверив голосу, сделал приглашающий жест, предлагая сесть радом с собой. - Вы подвели только себя. И опять этот памятный грустный и ласковый взгляд. Он так долго вспоминал его по ночам, что почти убедился в его реальности. Девушка устроилась рядом, и Лукасу показалось, что она менее бесплотна, чем в прошлый раз. Металлическая сетка под ним чуть дрогнула, принимая новую тяжесть тела. - Поговорите со мной… Он был почти уверен, она не откажет. - Расскажите что-нибудь, чего я точно не могу знать. Так мне будет легче поверить, что я не сошел с ума. - Хорошо. Давайте поговорим о литературе… Но это похоже на доказательство Канта, оно ничего не доказывает. Девушка улыбалась совсем близко. Они говорили, точнее, говорила она. О том, что было издано за последний год, о том какая погода стоит за стенами его безвременья. Лукас слушал и уходил вслед за голосом рассказчицы далеко – далеко отсюда, из этой мрачной однообразности. В тот мир, который теперь едва помнил. Нет, она не возвращала его назад. Она вела его за собой в свой, незнакомый, но совсем-совсем живой мир, где была сейчас ранняя весна, солнце плескалось в лужах, и в книжных магазинах вкусно пахло пылью и кофе. Лукас погружался в этот голос как в теплую воду, и вот он уже идет рядом с ней по улице, и они сидят вместе в кафе с большими стеклянными окнами, решая, что заказать, и она смеется над его невозможным русским. Это было волшебство, но оно было поразительно реальным. Лукас одновременно был там, на этой весенней улице и здесь в своей камере. И тут его мир тоже разительно изменился. Он почувствовал аромат её духов так яростно и неожиданно, словно окунулся в них с головой. Совсем рядом оказался вдруг совершенный женственный изгиб бедра и его внимание приковала к себе игра тонких пальцев, рисующих что-то в воздухе. И все что он слышал, был даже не её зовущий голос, а то как она дышала так близко и так недосягаемо. Среди этого холода и пустоты, кусочек жизни улыбался ему и пел, как птичка. Лукас словно зажмурился и шагнул куда-то в темноту. Перехватив запястья своей гостьи, заковав их в длинные истонченные пальцы, как в наручники, он неожиданно сильным движением прижал её спиной к стене и попытался поцеловать. Кажется, он что-то говорил ей в эту минуту, может быть даже о внезапной любви,… кто знает. Он не помнил. Зато он помнил глаза девушки, в которых прежде, чем она исчезла, отразился страх. Лукас лег на койку, но не так, как лежал до появления своей вспугнутой птицы. Он опустился грудью на то место на тощем матраце, где она только что сидела. Ткань еще хранила уходящее тепло её тела, значит, она все-таки была… Тишина поглотила его. Серый рассвет застал Лукаса в той же позе. Он смотрел на стену напротив. Там у самого пола откололся кусок штукатурки, покрытый масляной краской, и висел, не отваливаясь, в нелепой надежде опять слиться со стеной. Лукас смотрел на него пристально, неотрывно, борясь с желанием встать и оторвать его наконец. Как будто, если он оторвет этот кусок штукатурки, что-то в этом мире закончится, как будто нужно уже с чем-то закончить, например, со своей жизнью. Которая никогда не станет прежней, в которой он сам никогда уже не станет прежним, так же, как это синий кусок стены… Лукас закрыл глаза, борясь с искушением, но и под закрытыми веками он видел все тоже. Ему стало легче только тогда, когда чуть качнулась сетка под легким телом, и по волосам мягко прошлась маленькая душистая ладонь, отгоняя навязчивый морок.