Фактор существования

      У Киёши всё внутри скрутило, когда он увидел уткнувшегося в подушку лицом Ханамию. Самое страшное и болезненное — видеть слёзы того, кого ты любишь.       Киёши прекрасно понимал, что сейчас у него есть все шансы на то, что Ханамия возненавидит его ещё больше. Потому что он увидел то, что Макото Ханамия меньше всего хотел бы показать. Слёзы — весьма постыдное действо, по крайней мере, с точки зрения Ханамии уж точно. Киёши понимал, что он крайне не вовремя, но отступать уже было некуда, не лезть же обратно вниз по пожарной лестнице с третьего этажа.       Тем более, Ханамия, заметив краем глаза движение у окна, вдруг резко подался вперёд, насколько ему позволял гипс на ногах. А в следующее мгновение на его лице за несколько секунд сменилась такая гамма эмоций, что Киёши даже оторопел и замер, не зная, как именно стоит себя вести. Он увидел на лице Ханамии недоверие и даже нечто, похожее на радость… хотя, конечно же, ему показалось. Радость после вчерашнего? Было бы смешно, если б не было так грустно.       — Киёши? Какого чёрта? — хриплый голос Ханамии раздался в тишине палаты так неожиданно, что Киёши вздрогнул, пытливо вглядываясь в бледное лицо с покрасневшими глазами. К чести Ханамии, он быстро провёл ладонью по щекам, стирая влажные следы, и выражение его лица стало совершенно обычным, слегка глумливым и высокомерным, как всегда. Но буквально несколько секунд назад Киёши видел совсем другого Ханамию. И это его ужасно обрадовало, потому что было лишним подтверждением того, что он знал. Киёши сейчас сильно беспокоило то, что он видел: плачущий Ханамия был чем-то из разряда человека-невидимки или цветка папоротника. Наверное, никому и в голову не могло прийти, что капитан Кирисаки Даичи и слёзы могут быть хоть как-то связаны.       — Я задержался на тренировке и опоздал, — объяснил Киёши, рассудив, что когда говоришь правду — это самое верное. — Но я должен был увидеть тебя, а здесь уже не пускали. Поэтому влез в окно.       — Никто ничего не должен, — почти прошипел Ханамия, до которого только сейчас начал доходить весь ужас ситуации. То, что Киёши видел его в таком постыдном виде, было настолько ужасно, что даже мысли не складывались в слова, чтобы хоть как-то отвлечь внимание от реального пиздеца. Ёбаный стыд, до чего же он опустился! — Какого хрена ты вообще сюда припираешься? Ты что, думаешь, что я сильно тебе рад? Да я тебя ненавижу, слышишь? И ты ещё посмел прийти после… вчерашнего?!       Злоба и стыд душили Ханамию, заставляя его почти шипеть в лицо Киёши и с трудом выталкивать из себя слова. Ханамия чувствовал, что ему не хватает воздуха. От ненависти. И полного удовлетворения. И радостного спокойствия. И ещё от чего-то. Пришёл всё-таки, скотина. В окно влез, прямо как в романах. Ну-ну.       — Прости, — вдруг перебил его Киёши, чувствуя, что ему становится невыразимо грустно. Естественно, всё как он и предполагал. — Я вчера вёл себя как настоящий эгоист. Прости меня. Я сейчас уйду.       Ханамия подавился очередным ругательством, которое он уже собирался произнести. Что вообще говорит этот кретин? Какое «уйду», нахер? Он же только что пришёл, да ещё из-за него сам Макото Ханамия превратился в блядскую банку с водой и рыдал, как уёбище из младшей школы, только потому, что думал, что он не придёт!       Ханамия уже забыл о том, что хотел выгнать Киёши, выгнать навсегда, на прощание как можно больнее уколов его. Сейчас ненависть к нему сплелась с радостью от его прихода. И это пугало Ханамию до пятен в глазах. Надо что-то спросить, как-то отвлечься… И кстати…       — Почему так поздно тренировка? — вопрос был таким неожиданным, что Киёши подумал, что ему послышалось. Он вопросительно взглянул на капитана Кирисаки, но Ханамия в глаза не смотрел, отвернувшись куда-то к стене. Однако вопрос задал и ждал ответа, судя по тому, как он нетерпеливо барабанил по краю кровати пальцами.       — Завтра играем с Кайджо, — объяснил Киёши, чувствуя, как на душе теплеет. По крайней мере, тому, кого собираются выгнать навсегда, не задают таких вопросов. — Прорабатывали несколько комбинаций, ну и… увлеклись.       — Кисе… Понятно, — кивнул Ханамия, радуясь, что одна тема, на которую они могут хотя бы относительно нормально поговорить, у них есть. — Там только он более-менее что-то приличное может. Ну и Касамацу ещё.       — Не недооценивай их, — улыбнулся Киёши, делая два шага назад и присаживаясь на край кровати. — У них сильный командный дух.       — Не пори чушь, при чём тут дух, — пренебрежительно фыркнул Ханамия, делая вид, что не видит, как Киёши усаживается возле него. — Главное — заставить каждого выполнять то, что от него требуется, без всякой самодеятельности. Сам во всём разбираешься, а говоришь фигню всякую.       — У нас с тобой всегда был принципиально разный подход, — возразил Киёши, наслаждаясь первой относительно нормальной беседой с Ханамией за всё время, что он его знал. — Баскетбол — командная игра.       — Ты можешь быть талантлив в баскетболе и совершенно неспособен оценить обстановку на поле, — продолжал упорствовать Ханамия. — Вот хоть на Мурасакибару посмотри. Поэтому есть капитан и тренер, которые скажут, как именно действовать.       — Ну, ты и капитан, и тренер в одном лице, — Киёши с затаённой нежностью глядел на собеседника. — Не каждой команде везёт заполучить такого офигенного стратега, как ты.       — Не думай, что я сейчас сдохну от умиления и удовольствия, — нахмурился Ханамия, в душе ощущая радостную гордость оттого, что Киёши признаёт его силу. Пусть это всего лишь комплимент, но… круче Макото Ханамии нет никого, это факт. Ну почти.       — Мне бы уж точно не хотелось, чтобы ты сдох, — тихо произнёс Киёши, уставившись занервничавшему Ханамии прямо в глаза. — Лучше бы я сам…       — Что «сам»? — вырвалось у капитана Кирисаки, а в следующий момент он уже отчаянно желал вернуть время на несколько секунд назад, которые заставили бы его не задавать этот вопрос. Вопрос, услышать ответ на который он жаждал и боялся.       — Я бы умер за тебя, — голос Киёши звучал негромко, но убеждённость в нём была такой, что Ханамия почувствовал, как у него слабеют ноги, даром что он лежал на кровати с гипсом на обеих и в принципе был неспособен использовать их для ходьбы. — Я тебя люблю.       Слова чётко прозвучали в тишине палаты, и Ханамия пришёл в отчаяние оттого, что нельзя было списать всё на обман слуха или галлюцинации.       — Что? — Ханамия сам поразился, как жалко и слабо прозвучал его голос. Он не был готов к такой прямолинейности Киёши и теперь был так шокирован, что попросту не знал, что делать. — Ты что несёшь, идиота кусок?       — Я давно хотел сказать… Особенно, после вчерашнего… Ты же сам всё понял, Макото, — ровно продолжал Теппей, не отрывая взгляда от лица Ханамии, который сначала сильно покраснел, а потом краска так же резко схлынула с его лица, делая его белым как рисовая бумага.       — Не смей называть меня по имени, я не разрешал, — еле пробормотал Ханамия, не понимая вообще, что сейчас делать и что говорить. В душе творился полный бардак, а в голове не было ни одной связной мысли. Стратег, называется…       — Да, прости, — согласился Киёши, удостоверяясь в правоте своих предположений. Он понимал, что всё пропало, и своим бессмысленным и неожиданным признанием испортил всё окончательно и бесповоротно. — Ещё раз приношу свои извинения, что позволил себе дотронуться до тебя… Прощай.       Киёши встал и пошёл к двери. На душе было пусто и так горько, что, казалось, вкус полыни реял в воздухе, забивая ноздри и мешая дышать. Безнадёжность давила так сильно, что Киёши даже перестал чувствовать боль, словно мозг просто отключил все нервные узлы, не в силах выдержать прессинга.       И тут за спиной раздалось… шипение. Ханамия со свистом выталкивал слова сквозь зубы, глядя в спину нападающего Сейрин с жуткой ненавистью, словно пытаясь прожечь взглядом дыру в самом сердце этой сволочи, которая превратила его в такой кусок грёбаного сентиментального желе.       — Стоять, придурок! — слова были оскорбительные, к чему Киёши было не привыкать. Но отчаяние, проскользнувшее в долетевшей фразе, было таким болезненно-тяжёлым, что он невольно остановился, но не обернулся, чтобы Ханамия не увидел выражения надежды у него на лице, что, естественно, смотрелось совершенно жалко. А выслушивать очередную порцию яда от Ханамии Киёши был просто не в состоянии. Его броня, раскрывшаяся перед капитаном Кирисаки Даичи, была сейчас слишком уязвима для того, чтобы выдержать ещё один удар.       — Вернись. Ты ведёшь себя… невоспитанно... — голос за спиной дрогнул, и Киёши порывисто обернулся.       Выражение лица Ханамии было почти таким же, как всегда, но он кусал нижнюю губу и смотрел. Смотрел так пронзительно, что от него исходили почти осязаемые волны безумия. Он просто не мог ничего сказать сам. И Киёши решил попробовать в последний раз. Умирать, образно выражаясь, надо так, чтобы было не жалко, что ты чего-то не сделал.       — Ты сказал мне вчера, чтобы я убирался нахер и больше никогда не приходил, — Киёши, не мигая, смотрел на бледного как смерть Ханамию, на лице которого лихорадочно блестели тёмные глаза. — Я просто хотел извиниться и уйти, как ты просил. Но если ты позволишь, я хотел бы остаться ещё ненадолго.       Киёши понимал, что сам Ханамия ни за что не попросит его остаться: у коварного и самолюбивого Макото язык бы не повернулся, поэтому Киёши с радостью подставился сам. Он вообще был счастлив, как ненормальный, но боялся до конца поверить в то, что Ханамия тоже… тоже.       — Ладно, можешь остаться, — шёпот Ханамии был еле слышен, но заносчиво-небрежный тон заставил Киёши расплыться в улыбке. — Я тебя прощаю… и можешь сесть здесь.       Он царственным жестом показал на край кровати, где Киёши сидел несколько минут назад.       В тот момент, когда Ханамия понял, что Киёши, как всегда, берёт удар на себя и даёт ему шанс сохранить лицо и остаться собой, он испытал безумное облегчение, возвращаясь в привычный и такой удобный режим коварного ублюдка, которого боятся все вокруг. Это была его маска, его броня, которая помогала жить в окружающем Ханамию сложном мире. И он, пожалуй, впервые в жизни испытывал благодарность, пусть и изрядно приправленную несколько другим чувством, которое в чём-то изменило его. Ханамия решился хоть раз в жизни попробовать побыть великодушным. Тем более, сейчас этого хотелось. Киёши был рядом — большой, нелепый и тёплый, только руку протяни. Но Ханамия сжал ладони в кулаки, не собираясь ничего протягивать первым. Просто потому, что страшно.       — Ты мне тоже… небезразличен… — голос капитана команды Кирисаки Даичи упал до еле слышного шёпота, но Киёши казалось, что у него в ушах оглушительно-радостным набатом раздаётся каждый звук. — В том смысле, что…       Ханамия замолк, не зная, что говорить дальше. Он всегда поступал так, как ему выгодно, но сейчас его всегдашний принцип не работал. Слишком много чувств, слишком мало логики.       И слишком много этого глупого Киёши, который даже не дослушал, болван, а сразу…       — Эй, осторожнее, — недовольно воскликнул Ханамия, отбиваясь от навалившегося, как медведь, Киёши. — Рёбра поломаешь, животное!       — Не поломаю, — выражение лица Киёши было таким ошеломлённым, что Ханамия покровительственно усмехнулся, радуясь, что он сам умеет держать себя в руках и такой слабости, как показать, что он счастлив, просто не позволит. По крайней мере, пока.       А потом Киёши опять его поцеловал. Уже по-настоящему. И Ханамия на какое-то время перестал думать вообще.       Киёши перебирал чёрные волосы Ханамии, осторожно скользя языком во влажной глубине его рта, и думал только о том, как здорово быть счастливым. Похоже на безумие, но такое… тематическое.       — У тебя мягкие губы, — сообщил он недовольно нахмурившему брови капитану Кирисаки, прерывая поцелуй. — И мятная зубная паста.       — Как будто я сам этого не знаю, кретин безмозглый, — пробурчал Ханамия, отпихивая Киёши от себя чисто из принципа. Нечего всяким ограниченным типам слышать и знать, как сильно у Макото Ханамии бьётся сердце. И член стоит.       — Почему ты плакал? — вопрос был таким неожиданным, что Ханамия ответил, причём почти правду.       — Я привык к пунктуальности в людях. Поэтому очень расстраиваюсь, когда какой-нибудь безалаберный хрен рушит во мне веру в людей и не приходит тогда, когда должен.       — Должен? — улыбаясь, переспросил Киёши, бережно прижимая к себе покалеченного Ханамию. — Ты же сам говорил, что никто ничего никому не должен.       — Это я — никому, — уточнил Ханамия, удобно привалившись к плечу центрового команды Сейрин. — Но вот насчёт обратного — это очень спорный вопрос. Ты должен был прийти вовремя. Но на первый раз я тебя, пожалуй, прощу.       — Ты уже дважды простил меня за последние пять минут, — усмехнулся Киёши, просовывая руку под спину Ханамии и поглаживая его между лопаток. — Не слишком ли много для Ханамии Макото?       — Пользуйся, пока я добрый, — величественно кивнул тот. — Потому что если ты думаешь, что вот так вот всё время будешь меня лапать… чуть ниже, пожалуйста… то ты глубоко ошибаешься. Очень глубоко. Гипс скоро снимут, и тогда… в общем, сыграем тогда.       — В баскетбол? — уточнил Киёши, включаясь в игру. Ему до сих пор не верилось, что можно обнимать Ханамию и вести с ним такие разговоры.       — Во что угодно, — в голосе Ханамии проскользнула неуверенность, которую Киёши очень хорошо расслышал. Ханамия всё-таки был другим, и ему было очень тяжело.       Он чувствовал, что любит и ненавидит Киёши до такой степени, что пальцы прихватывало судорогой. За то, что долговязый болван заставил его вслушиваться в скрип двери за спиной каждый день и каждую минуту после полудня и до семи. За его тёплые и любящие поцелуи, заставлявшие Ханамию трепетать и сдерживать возбуждение. И за то, что проклятый Киёши так осторожно поправляет подушку у него под головой, он его тоже ненавидел. Но самое отвратительное было то, что Ханамия уже не мог не ждать его, не мог больше оттолкнуть.       — Ты — сама доброта, — фыркнул Киёши, улыбаясь. — И нежность.       — Какая ещё нежность и доброта? Ты что, совсем рехнулся? — прошипел Ханамия, чувствуя, что ещё немного — и он просто сдохнет от переполнявшей его злости и радости. Потому что он всё равно никогда не сможет стать тем, кого может любить этот благородный и прямодушный кретин с железным сердцем и открытой душой. Киёши обязательно разочаруется и перестанет так на него смотреть. Может, лучше всё-таки сразу выгнать? — Нет у меня никакой такой херни, ясно? Там, внутри, просто темно и много яда. Нет там любви, понял, придурок?       — Ничего, у меня хватит на двоих, — Киёши словно не слышал шипения капитана Кирисаки, слегка улыбаясь и дотрагиваясь губами до тонкой синей вены на его виске. — Нам всего теперь достаточно, Ханамия. Я же сказал, что люблю тебя. Неужели ты думаешь, что я перестану только потому, что у тебя такой поганый характер?       — Ненавижу идеалистов, — пробормотал Ханамия, смиряясь. Выгнать Киёши из палаты и из своей жизни сейчас совершенно не представлялось возможным. Он слишком хорошо целовался. — И ничего он не поганый, на себя посмотри. И вообще, ты что, пришёл больному человеку гадости говорить? Пришёл — так развлекай.       — Само собой, — кивнул Киёши. — А ещё, я слышал, тебя завтра выписывают?       — Ну да, — Ханамия с подозрением посмотрел на собеседника. — А ты откуда знаешь?.. И вообще, тебе-то что с того?       — Я узнавал у доктора, — как всегда прямо объяснил Киёши. — А ещё думаю, что, пока ты в гипсе, я поживу у тебя недельку-другую. Или ты у меня, выбирай сам. Буду тебя кормить, мыть и ходить с тобой гулять.       — Что? — Ханамия шокированно распахнул глаза. — Ещё чего! Я тебе не собака! Мыть он меня будет, идиот!       Картины, промелькнувшие перед глазами при этих словах Киёши, были такими соблазнительно-бесстыдными, что Ханамия нервно дёрнул на себя съехавшее одеяло, скрывая стояк.       — Я буду рядом, Ханамия, — просто сказал Киёши, словно не слыша возмущений. — Неужели ты думаешь, что я оставлю тебя, когда тебе плохо? Даже не думай, всё равно бесполезно. Я только о тебе думаю в последние два года. И буду ещё сто как минимум. Ты мой. И можешь сколько угодно сопротивляться. Теперь бесполезно.       — Ах ты, железный болван, — зашипел Ханамия, понимая, что он попал в ловушку, из которой вряд ли выберется. Киёши Теппей теперь его не отпустит. Так и будет всё время рядом: нудить, помогать, любить и подставлять крепкое плечо.       Но тут Киёши снова поцеловал его, и он неожиданно подумал, что, пожалуй, готов рискнуть и позволить любить себя. И даже ответить на эту самую любовь.       — Будешь спать на диване в гостиной, — предупредил он Киёши, слегка кусая его за нижнюю губу. — И зубную пасту с середины тюбика не выдавливать! Не выношу!       — О, думаю, мы с тобой прекрасно уживёмся, — засмеялся Киёши, который тоже ненавидел, когда тюбики сжимали посередине. А диван… Ну настолько раздельного проживания Ханамия вряд ли добьётся, он сам хочет близости так же, как и Киёши.       — Завтра заедешь за мной после обеда? — пробормотал Ханамия, сердито хмуря брови. — Поможешь собрать вещи?       — Мог бы и не спрашивать, — Киёши серьёзно смотрел в его глаза. — Я же сказал, что теперь буду рядом всегда, когда нужно.       — И когда не нужно тоже, — не мог сдержаться Ханамия, неспособный измениться так кардинально даже для любимого человека.       Но Киёши только улыбнулся, крепче обнимая Ханамию. Главное в жизни было достигнуто.       Теперь оставалось только выиграть Зимний кубок.       Всё остальное у центрового Сейрин уже есть.