***
Однажды один-единственный человек полностью завладевает твоими мыслями, и ты не можешь больше думать ни о ком другом, а весь остальной мир является просто фоном для твоих эмоций. Киёши Теппей в таком состоянии жил уже больше двух лет и так к нему привык, что в это утро, проснувшись, долго лежал и смотрел в окно, пытаясь осознать новое состояние и понять, что именно изменилось и в какую сторону. И если полюс изменения он пока не вполне мог определить, то сам факт его возникновения был бесспорен. Сейчас, после прошедшей ночи и понимания произошедшего, Киёши внезапно вспомнил свой вчерашний разговор с Хьюгой и покраснел от стыда, мысленно схватившись за голову. Вёл он себя вчера как тупой первогодка, странно, что Хьюга не посоветовал ему провериться у психиатра на предмет кретинизма или что-то в этом роде. Наверное, этот намёк на взаимность в палате у Ханамии совсем вышиб у него способность рассуждать логически. Теппей подошёл к окну и посмотрел в прохладное весеннее небо. Он совершенно чётко осознавал, что вчера ему удалось дотронуться до Ханамии лишь по двум причинам, которые невероятно удачно совпали для того, чтобы лично он смог на несколько часов почувствовать себя пьяным от счастья идиотом. Ему повезло только потому, что Ханамия лишён подвижности. А ещё — просто впал в ступор от наглости Киёши. Который разве что не мычал вчера, косноязычно рассказывая охреневшему от такой разительной перемены Хьюге о том, что произошло в больнице. Хорошо, что Ханамия не видел своего недруга в таком состоянии. Он и так считает его недалёким придурком со всеми следующими из этого выводами, но здесь он бы его с дерьмом смешал на раз и был бы прав. Потому что проблемы влюблённости Киёши — это только его проблемы, и лезть к больному и ненавидящему тебя человеку целоваться — верх эгоизма и тупости. Так что надо будет обязательно извиниться… если его вообще пустят. А скорее всего, Ханамия нажаловался врачам и попросил, чтобы его просто не пускали в палату. Киёши подумал ещё и с сожалением согласился сам с собой, что этот вариант — самый вероятный. Ему было больно и стыдно за то, что он вчера так расклеился перед Джунпеем, но в том, что он всё равно пойдёт в больницу к Ханамии и будет пробиваться к нему, он не сомневался. В эти три дня жизнь щедрой рукою выдала ему много часов подряд, когда он мог смотреть на капитана Кирисаки, разговаривать с ним (пусть даже эти разговоры носили односторонний характер), просто следить за тем, как меняется выражение его лица или двигаются его длинные пальцы, когда комкают одеяло. У Теппея не было ничего подобного целых два года, когда он укладывал каждое мгновение встреч с Ханамией в память, как величайшую драгоценность в шкатулку, поэтому такая роскошь — видеть любимого человека несколько дней подряд — была просто невыразимым счастьем. Ханамия был не очень хорошим человеком. Мягко говоря. Но Киёши, зная и видя все его недостатки, любил его и ничего не мог и не хотел изменить. Поэтому, даже несмотря на совершенно призрачную надежду, что Ханамия хоть когда-нибудь сможет просто принять факт существования его любви, он не мог не представлять себе своё будущее, в котором Ханамия был с ним. Как они живут вместе, встречаются по вечерам в их доме после работы или учёбы, готовят ужин и занимаются сексом. И, прекрасно понимая, насколько всё безнадёжно, он всё равно ничего не мог поделать с этими воображаемыми картинками, возникающими у него перед глазами постоянно, где бы он ни был и что бы ни делал. Ханамия Макото так прочно въелся в его жизнь, словно вплавившись в его кровь и мозг, что Киёши просто не мог представить себе ничего и никого другого. И сейчас, понимая, что всё кончено и больше у него не будет возможности даже видеть Ханамию раз в несколько месяцев, как раньше, он, с отчаянием приговорённого, всё-таки шёл к нему. Чтобы увидеть его хотя бы ещё раз, пусть и последний.***
Ханамию давно так не кидали. Эта прекраснодушная сволочь под номером семь просто не пришла! Он с таким удовольствием представлял себе, как выставит Киёши за дверь и высокомерно рассмеётся ему вслед, что, захваченный перспективой унизить его, даже отогнал на второй план боль в груди и давящую чёрную тоску. Но часы приёма заканчивались, а никто так и не пришёл. Нет, вернее, приходили одноклассники, принесли ему конспекты и, выполнив свой долг, быстро ретировались. Впрочем, это доставило Ханамии лишь облегчение: он ждал только одного человека и раздражался, когда его отвлекали от основных идей и мыслей. А Киёши Теппей давно стал его навязчивой идеей, от которой было просто невозможно избавиться. Ханамия уже давно подспудно знал, в чём дело, но никогда даже в мыслях в этом не признавался, категорически записав придурочного нападающего Сейрин во враги, которых нужно только раздавить и уничтожить. А ещё он не смог сломать его, что тоже вызывало изрядное уважение, которое он тщательно скрывал даже от самого себя. Потому что влюбиться можно в кого угодно и так же легко от паршивой влюблённости можно и избавиться, но вот уважать человека, которого ты любишь, — это уже страшно. Потому что это — очень серьёзно. Ханамия так и не решил, чего он хочет больше — выгнать Киёши или выгнать, но… не совсем. Обругав себя за слюнтяйство и слабость духа, он весь извертелся в кровати, насколько позволяло его положение, и, так и не придя к определённой мысли, решил действовать по обстоятельствам. Он понимал, что обманывает сам себя, что эти самые обстоятельства вряд ли позволят ему побыть категоричным высокомерным хозяином положения, но увидеть Киёши хотелось до одури, переходящей в безумие. Посмотреть в его глаза. Понять зачем. И попытаться разобраться, что делать со всем этим дерьмом дальше. Потому что чувства к грёбаному Киёши Теппею ни к чему другому, кроме дерьма, привести не могли. А невзаимная любовь — это очень больно, это Ханамия уже знал и даже научился терпеть, сублимируя свою боль в мазохистское удовлетворение после очередной сказанной или сделанной гадости. Часы приёма в больнице закончились, наступал вечер, а Ханамия, уже полностью потерявший надежду, чувствовал себя преданным и очень несчастным. И, как всегда, на него накатила ненависть к причине, её вызвавшей. Он в который раз убедился, что эту гадину в виде ёбаного нерационального и ненужного чувства давно следовало раздавить вместе с тем, кто являлся её носителем и воплощением. Киёши и здесь посмеялся над ним, куда там Макото до такого изощрённого издевательства! Он просто не пришёл. Сука. Ну и прекрасно! Собственно, так даже лучше: не придётся напрягаться и указывать кретину на дверь. Он совершенно правильно сделал, что решил не приходить и поберечь уши от того яда, который в него собирался влить Ханамия. Но теперь… Да пошёл он на хуй! Пусть только попробует на глаза показаться, дрянь такая! Ханамия сейчас находился в очень уязвимом состоянии: не имея возможности двигаться, не зная точно, сможет ли он когда-нибудь играть, и будучи в полном раздрае, который внёс в его жизнь, а особенно в последние три дня, чёртов сволочной Киёши, он просто не мог сдержать слёз разочарования. Собственно, он и не очаровывался никогда, но сейчас ему было так сильно жаль себя и так больно из-за Киёши, что он даже не смог уговорить себя успокоиться. Организм и мозг радостно похерили медитацию, а слёзы выступили совершенно спонтанно, заставляя четвёртый номер команды Кирисаки Даичи мучиться не только от боли безнадёжного чувства, но и от стыда перед самим собой. Он уткнулся лицом в подушку, страстно мечтая только о том, чтобы Киёши сдох в таких же мучениях, которые испытывает он сам. И хотя он и понимал, что никто в данной ситуации не виноват, но привычка обвинять других в своих неудачах была слишком сильна, а чувство к Киёши оказалось больше того, с чем он мог справиться. Ханамия плакал в пустой палате больницы. Плакал по тому, кто никогда не сможет оценить его чувство и не примет таким, какой он есть. Он так увлёкся самоуспокоением, что просто не услышал, как окно его палаты приоткрылось, впуская нелегального в это время посетителя.