Запахи звёздной пыли. Том 1

— Так ты правда их видела? Правда-правда? Настоящих нерели? — Да, это точно были они. Скорее всего, прилетели недавно. Ну, или очень успешно скрывались. — А… — Заткнись, Лувиа! Позволь компетентному человеку задавать вопросы. Сколько их? — Я заметила только троих, один из них взрослый. Он вёл себя… недружелюбно по отношению к ним. — Насколько недружелюбно? — Он пытался их пристрелить. — Да, дело определённо принимает интересный оборот… О чём они говорили? — А я знаю? Я их язык не учила… зато Тронно учила, так? — Я знаю тридцать тысяч нереллийских слов и выражений и я умею складывать предложения из них. Я не знаю, является ли данный результат достаточным. — Тихо! Так он всё-таки их не пристрелил? Что ему помешало? — Я. — Всё становится ещё интереснее! Это ещё зачем? — Яаана ведь не могла смотреть на попытку кого-то убить других кого-то спокойно. Она ведь имеет совесть. — Опять ты со своей совестью! Какая бестактность — лезть в разговор, когда тебя не спрашивают… Никак не запомните, скоро с ума тут с вами сойду. Хорошо хоть Питинаа молчит… — Она не может что-либо сказать по причине своего отсутствия. — Опять смылась, значит? Прекрасно, восхитительно! Обо всём доложу Лиисвеге, так ей и передайте! Ладно, к делу. Ты хоть запомнила, где они скрылись? — Успела увидеть только, что в сторону помойки. — Ну хоть что-то! Возможно, у них там ракета. Разведаешь, где они прячутся, ясно? Тронно, тебе тоже задание: как только местонахождение ракеты нерели станет известно, проберёшься к ним и оставишь жучок. — Зачем я должна приносить им насекомое? — Да нет же, идиотина, жучок – это подслушивающее устройство: будешь слушать, о чём они там болтают, и записывать, что разберёшь. — Да, я понимаю. — Правда? Чудно, не прошло и года. Лувиа, а ты подготовь отчёт о сегодняшнем собрании и отправь его Лиисвеге. — Фу, Горто, какой ты сегодня гадкий! Всё командуешь и командуешь… И — я тут подумала, — разве не Лиисвега должна давать нам задания? — Вот именно. Сам-то ты что будешь делать? — Как это что? Контролировать вас, дурёх, ясное дело. Так, всё, собрание закончено, катитесь все отсюда. — Стой, стой! Может, Яаане страшно идти во двор одной? Пойдём вместе! Я живу совсем-совсем рядышком и, между прочим, тоже могла бы… —Уж как-нибудь обойдусь. И почему это мне должно быть страшно? — Ну так нерели же. — В них нет ничего страшного. И я даже подумала… это они должны нас бояться.

***

Пусть Кристина годами носила одну и ту же одежду, пусть мама получала нищенскую зарплату в школьной библиотеке, пусть она при этом работала так много, что присматривала за Кристиной чаще всего соседка, крикливая зануда Ирка Кондратьева, пусть её мамаша и другие соседи звали Кристину безотцовщиной и подзаборной травой, — всё равно у неё было счастливое детство. В двенадцать с половиной кончились и детство, и счастье. Плохо только, что Кристина и мама чаще всего видели друг друга только рано утром и поздно вечером — Кристина потом об этом ужасно жалела. Ну вот чем, чем она занималась вообще вместо того, чтобы проводить время с мамой? Да тем же, чем и все остальные, ерундой всякой: зимой прыгала с гаражей в снег, летом шаталась по стройкам, ходила во все бесплатные секции — карате, шахматы и народные танцы. Правда, и мама тоже до самого вечера сидела в библиотеке, уходила даже позже многих учителей. — Ну а как же? — отвечала она на их расспросы. — А вдруг кому книжку взять приспичит, а меня и нету? Но иногда Кристина с мамой по выходным и вечерам выбирались в парк или даже в жиденький районный лес, и мама показывала, чем отличаются сосны от пихт и как определить по месяцу, растёт луна или убывает. Иногда они бывали в кино, на самом дешёвом утреннем сеансе — мама рыдала на «Титанике», а вот «Матрица» ей почему-то не очень понравилась. Иногда они заходили на рынок, и Кристина училась тому, как выбирать наименее тухлые овощи из наиболее дешёвых, а потом мама покупала ей жвачку и зачарованно, как ребёнок, разглядывала комиксовый вкладыш. Иногда мама даже улыбалась — неуверенно, точно повторяя за другими. Старалась, да, но губы только кривились безжизненно, испуганно блестели вечно печальные глаза. Странно это было и неправильно, что есть лица, на которых страдание выглядит естественнее счастья, а всего неправильней было то, что это лицо было мамино. Настоящую, искреннюю улыбку на мамином лице Кристина увидела в двенадцать с половиной, холодным и солнечным февральским вечером. Мама задержалась тогда на работе, а когда наконец пришла, принесла с собой огромный вафельный торт и порядком покарябанную коробку зелёного цвета с пакетиками зелёного чая внутри. Надпись пузатыми, кособокими, грязно-белыми буквами на исцарапанном боку гласила: «Благая весть». Ещё мама принесла дыню. Кристина сперва глазам не поверила — откуда дыня возьмётся в феврале? Потрогала её, понюхала. Дыня не пахла ничем, но на ощупь, несомненно, существовала. На вкус она, как и предчувствовалось, была не очень, отдавала горечью и почему-то хлоркой, сводила челюсти холодом. Но это была дыня, которую Кристина до того ела всего раза два в жизни, поэтому она обгрызала твёрдые, как картон, сводящие рот в оскомине корки и облизывала пальцы. Зато вафельный торт оказался приторно-сладким. Сахар в чай можно было не класть и этим сэкономить три оставшихся у них кусочка. Впрочем, чай и без всякого сахара Кристине понравился. Она улавливала в нём вязкие привкусы самых разных трав, чуть-чуть ощущался мёд и что-то ещё, смутно знакомое, но непонятное, одновременно терпкое и мягкое. Кристина старалась пить медленно, смакуя чай, дыша его ароматом, но как-то незаметно для себя осушила шесть кружек. — Мам, это откуда? — поинтересовалась она наконец, отставляя посуду и рассматривая коробку из-под торта. Следовало задать этот вопрос ещё как только мама вошла, но торт у них на столе был только на Новый год и на Кристинин день рождения, да и то не каждый раз. Поэтому когда Кристина видела торт, она ела, а не рассусоливала. Коробка была тоже грязновато-белая, и на ней теснилась зелень букв: «Благая весть», таких же пузатых и косых, как на коробке от чая. Ещё имелась картинка — крест, уходящий в облака, напоминающие больше рваные тряпки, а из облаков тянулась вниз чья-то толстая и белая ладонь. Что ещё за дизайн такой? Обычно ведь рисуют что, цветочки-василёчки всякие, а не кресты, извините, с руками... Кристина удивлённо повертела коробку в руках, пытаясь найти ценник. Ценника не было. — Представляешь, — с воодушевлением начала мама, отрезая себе ещё кусок, — уволили меня сегодня. Кристина непроизвольно разжала пальцы, и коробка упала на скатерть, щедро рассыпая крошки по столу. — Кто-то книжки у нас тырит, а обвинили меня. Уже Жюль Верна всего растащили, а этого, как его, Конан Дойля — ещё раньше... Иду из школы, слёзы в три ручья, а тут навстречу девушка, приятная такая, славная. Спрашивает — чего плачете? Ну, я рассказала, а она — в жизни, мол, много горестей, но есть и одно блаженство, которое все мы, дети Божьи, познать в состоянии. Иди, говорит, за мной, я тебе дам немного еды, чтоб было чем детей прокормить. Мама прихлебнула ещё чаю, прокашлялась и продолжила: — Привела меня к зданию — старинное такое, розовущее, и всякое там по балкону и по стенам налеплено, белое такое, будто кудрявое, не знаю, как называется. И в здании самом красота — светло так, чисто... Службу увидела — священник такой высокий, красивый, глаза горят: я даже издали увидела... Я там пока стояла, мне эта девушка вынесла дыню — у них там свои теплички прямо внутри, — ну вот, дыню вынесла, тортик и чай, и говорит: «Приходи к нам завтра с утреца, мы тебе найдём работу». Видишь, Кристинка, какие добрые люди бывают? Она мне и журналы дала — вон полистай, ты ж любишь. Кристина журналы любила — «YES!», «COOL», «Ровесник», — а то, что ей сунула мама, были какие-то тонкие глянцевые религиозные текстики. Ни кедиков, ни платьиц, ни статей про отношения с мальчиками и музыканта Илью Лагутенко. Короче, лабуда какая-то. На первой странице всё теми же буквами значились те же слова: «Благая весть», и дурацкая эмблема с облаками и руками. Кристина полистала его для приличия и вернула. Маму в «Благую весь» взяли уборщицей. «Поначалу уборщицей, — говорила она вечером, и глаза у неё горели не хуже, чем у того священника, — а потом, может, возьмут буклеты раздавать или с растениями чего-нибудь... Ой, Кристинка, как там хорошо! Люди ходят радостные, помогают друг другу...» Ещё она взахлёб делилась с Кристиной полученными в «Благой вести» знаниями: — Вот как ты думаешь, откуда люди взялись на Земле? Не сами же собой завелись, не блохи. Кристина с трудом припомнила всё, что ей было известно по этому вопросу: — Сначала все жили в море. Потом некоторые рыбы вышли на сушу и стали динозаврами. Потом ещё появились мыши. Потом прилетел метеорит и всех динозавров убил, а мышей не убил. Ну, мыши давай развиваться и доразвивались до разных других млекопитающих, в том числе обезьян. Обезьянам пришлось много думать и делать всякие орудия труда, и труд из них сделал людей. — Всё это нам внушают, — серьёзно и торжественно сообщила мама, — чтобы люди не знали правды. Не было никаких динозавров и от обезьян мы не происходили, а древние люди были совершеннее нас, потому как чтили Богов и общались с ними. — А Бог разве не один должен быть? Об этом Кристина тоже кое-что слышала, правда, не больше, чем о происхождении видов. — Так ведь у разных народов разные Боги, они их по-разному описывают. Почему это, как думаешь? Да потому, что и Богов было много, и все разные. Люди спорят, кто из них истинный, а истинные на самом деле все. Но разве ж они, якобы верующие эти, это признают? Нет, они воевать будут, инквизиции всякие устраивать... Поэтому нет больше в храмах благодати Божественной, и все они Богам противны, кроме нашей «Благой вести». Мама принялась рассказывать о том, что вот уже почти две тысячи лет Боги Землю не посещали, потому что люди начали воевать, убивать друг друга и вообще плохо себя вести. Но вот настал Миллениум, новая эра, и теперь, если люди будут жить по оставленным Богами законам, Боги вернутся, и наступит эпоха всеобщего счастья и процветания. Законы эти очень простые. Во-первых, нельзя пользоваться компьютером, потому что он есть порождение Дьяволов. — Каких ещё Дьяволов? И их тоже несколько? — Их, — наставительно произнесла мама, — неисчислимые сонмы! Это Кристину не очень смутило, всё равно компьютер она, как и большинство жителей Района, увидеть могла только по телевизору. Но оказалось, что и телевизор смотреть нельзя, ибо он тоже суть изобретение Дьяволов, только более раннее. Нельзя также читать неблагочестивые книги и слушать неблагочестивую музыку. — А «Мумий Тролль»? — всполошилась Кристина. — Это ведь благочестивая музыка? — Не знаю, — призналась мама. — Мы на собрании этого не обсуждали. Ой, навряд ли, всё-таки мумия... тролль... Остальные пункты божественного списка сюрпризов не преподносили. Не красть, не предавать объединение, всеми силами помогать объединению, делить всё имущество своё с объединением... Последнее Кристину насторожило. — То есть они, если захотят, все вещи у нас из квартиры вынесут? Типа так для объединения нужно? — А что же, нам для добрых людей жалко, что ли? — с упрёком отозвалась мама. — И мы ведь можем что угодно унести! Так и стали Кристина с мамой жить по новым правилам. Без телевизора, без плакатов с Ильёй Лагутенко из неблагочестивой, как всё-таки выяснилось, группы, без подростковых журналов, растлевающих молодёжь... Зато больше времени на домашнее задание оставалось, да и гулять после школы ей не запрещали. Вместо неблагочестивых книжек про Анжелику и короля она читала благочестивую «Войну и мир» и слушала кассету с записью балета «Щелкунчик». Интересно было. К тому же в доме теперь всегда было полно еды. Это, конечно, Кристина считала несомненным плюсом их нового уклада. Один чай чего стоил! Кристина начинала с него каждое утро и непременно пила на ночь. В школе ей становилось всё труднее обходиться без него. Однажды она еле высидела семь уроков, последние два уже просто ёрзала на стуле и не могла ни на чём сосредоточиться, слова учителей и одноклассников казались посторонним малоразборчивым шумом. Отменив все планы, Кристина сразу после занятий помчалась домой и решила с тех пор всегда носить с собой пару пакетиков. По первости мама всё время взахлёб рассказывала, что происходит в «Благой вести», о чём говорили на собрании, чему посвящал свои проповеди прекрасноглазый священник, с кем из братьев и сестёр, как она называла сотоварищей по объединению, она особенно сдружилась. Кристина их никогда не видела, даже на фотографии, но за первый месяц ежевечерних рассказов уже хорошо запомнила, кто как выглядит. Со временем, правда, мама рассказывала всё меньше и скупее, блеск в её глазах потух, улыбка возникала на лице всё реже. Кристина, впрочем, редко обращала на это внимание. У неё оставалось ещё несколько коробок чая и три с половиной тома «Войны и мира». Как-то, примерно в середине апреля, Кристина пришла из школы усталая и злая. Она забыла взять с собой чай и все пять уроков только и думала, что о нём, отчего и схлопотала две двойки. Даже не раздевшись, она кинулась к заветной коробке, сунула туда руку... и нащупала лишь пустоту. Холодея, схватила другую коробку, третью. Все они были пусты. Кристина с раздражением скинула коробку на пол и принялась растаптывать ногами, и топала так, равномерно и громко, пока не расплющила все три. Потом нехотя подняла их, сунула в пакет для мусора и попыталась почитать «Войну и мир». Но фразы показались ей громоздкими и слишком длинными, сюжет — скучным, вчера ещё любимая героиня Наташа — дурой, поэтому Кристина отбросила книгу в угол и принялась бесцельно бродить по комнате, ожидая маму и нового запаса чая. С ним всё станет правильней и лучше. Кристина была в этом твёрдо убеждена. Мама вернулась из «Благой вести» другой, это Кристина поняла сразу. Может, она потихоньку становилась другой уже давно, пока Кристина была погружена исключительно в себя саму да ещё чуть-чуть в судьбу Наташи Ростовой. Как же она не заметила?.. Мама больше не светилась искренним детским восторгом, но не было и доблаговестнической кроткой грусти. Она стала... никакой. Дежурной, казённой, слишком спокойной. На её лице не было ничего, кроме холода и равнодушной скуки. Такие лица, с пустыми глазами, с приоткрытыми ртами, бывают часто у пассажиров в метро. Жалоба на отсутствие чая застряла у Кристины в горле. Мама, не глядя на неё, прошла в коридор и стала разуваться. — Мама? — пробормотала Кристина. — Мама, что с тобой? — Глаша тебя видела, — вместо приветствия и вообще чего-нибудь стандартно-родительски-дружелюбного отозвалась мама и аккуратно повесила потрёпанную чёрную шаль с торчащими нитками на крючок. Голос её тоже ничего не выражал. Глашей, или, более официально, сестрой Глафирой звали одну из новых маминых приятельниц по «Благой вести», совсем молодую девушку, лет двадцати с небольшим. — Видела? — переспросила Кристина, слабо понимая, о чём вообще речь. — Ну замечательно, я её поздравляю. И что дальше? — Она знает, кто ты. Это было на школьном дворе. Ты была мерзко одета и окружена мерзкими людьми, — без всякого возмущения или гнева перечислила мама. — Ничего не мерзко! Это ж тот мой розовый костюмчик для физры, мам, он же с девяти лет у меня! Я там со старшими девочками познакомилась, они прикольные. Ну курят, да, ну и что... Не обращая на дочь внимания, всё с тем же отрешённым выражением лица, без изрыгания проклятий и всего такого прочего, мама вошла в комнату, распахнула дверцы шкафа и принялась снимать Кристинину одежду с вешалок. Всё это было неправильно. Ненормально. Страшно. Этого не должно было быть. Но оно было. — Что ты делаешь? — закричала Кристина. — Мама, мама, прекрати, пожалуйста, ма..! —голос сорвался, она закашлялась. — Я выбрасываю мусор. Моя дочь не будет носить мерзкие вещи, угодные Дьяволам. — Она достала из комода большой чёрный пакет и принялась методично упихивать в него немногочисленные и потому столь любимые Кристинины кофты, юбки и джинсы. — Чего? Мам, ты так шутишь, да? — Кристина не могла понять, говорит она это вслух или думает, и если говорит, то кричит во весь голос или едва шепчет. Все звуки заглушались медленно нарастающим шумом в ушах. — Мне было так стыдно, — мама, кажется, даже не ответила. Она будто бы снова говорила с неспособной поддерживать беседу стенкой, только теперь у этой стенки было имя, и звали её Кристина. Будто дочь для неё стала просто вещью, которая должна функционировать только так, как хочет хозяин. Кристина ухватилась за пакет и потянула его в другую сторону, ощущая, как подгибаются ноги, как кисло становится в горле от сдерживаемых слёз: — Мама, мамочка, не надо, пожалуйста, мне ведь нечего будет носить и надо мной все будут смеяться, мне страшно, пожалуйста, перестань, мама, мама!.. — Неповиновение — самый тяжкий грех, — отстранённо произнесла мама и вдруг выпустила пакет. Кристина облегчённо выдохнула, прижимая его к груди как можно крепче, чтобы не выскользнул из потных ладоней. Гул отхлынул. Она знала, что так и будет, знала, что мама не сделает этого, вот сейчас она снова станет нормальной, вот... Со скучающим выражением лица, глядя в другую сторону, мама размахнулась и ударила её по лицу. — Высшая добродетель — спасти заблудшего. Кристина несколько секунд ошарашенно смотрела на неё. Пакет выпал из рук, Кристина схватилась за щёку, ощущая, как всё ещё горит след от маминой руки. Потом она отступила на несколько шагов, развернулась и кинулась вон из комнаты, из квартиры, задолбилась кулаками и ногами в дверь к Ирке Кондратьевой. Ирка умная. Ирка поможет. Ирка всё исправит. Удары, сотрясающие дверь, раздавались синхронно с судорожными всхлипываниями. Кристина билась и плакала. Ирка, строго говоря, была уже не Иркой Кондратьевой, а Ириной Томиной, женой совершенного раздолбая и балбеса Вениамина Томина и матерью полуторагодовалой девочки Гели. Некоторое время назад она уезжала куда-то — кажется, училась в другом городе в университете. Её мать к тому времени перебралась в другую квартиру, а Ирка жила всё там же и относилась Кристина к ней всё так же: побаивалась, но и уважала. Она была гроза хамоватых продавцов, мелких гопников и собственного мужа. Она была всесильна. Ирина как раз только что отправила мужа в детский сад за Гелей, поэтому была свободна, накапала Кристине валерьянки и внимательно выслушала. — Так, — сказала она после того, как история подошла к концу, — мать твоя попала в секту. Я этих благовестников знаю как облупленных — вечно они в нашем районе шляются, листовки всем суют, пристают... Сейчас я схожу к твоей мамаше и вправлю ей мозги. Посиди тут, я быстро. Не волнуйся, никто твоё шмотьё не выкинет. Ирина ушла. Кристина некоторое время походила из угла в угол, разминая дрожащие, онемевшие конечности, затем забралась с ногами в кресло, попыталась уснуть. В последнее время по вечерам на неё нападала необыкновенная сонливость, ничего не хотелось делать, и мысли плавали в мозгу, как в тумане, только вот сегодня спать совсем не хотелось. Её до сих пор трясло при одном только воспоминании о том, что было всего каких-то десять минут назад. Темнота медленно наполняла комнату, втекала в неё через окно, Кристина видела это через полуоткрытые влажные веки. Голова делалась всё тяжелее, душа — всё спокойнее, и Кристина сама не заметила, как провалилась в темноту, в благословенное отсутствие ощущений, безо всяких снов и мыслей. Потом её вдруг ухватили за плечо и затрясли так, что даже голова задёргалась. Кристина села в кресле, распрямляя поджатые ноги и растерянно моргая. Она не сразу сообразила, где находится, а когда вспомнила, с тревогой взглянула в лицо Ирины, пытаясь понять, обошлось ли всё. И поняла. Не обошлось. Глаза у Ирины были красные и злые, ноздри едва заметно раздувались от раздражения. На улице сделалось совсем темно, из кухни слышались стук и шум — Вениамин с Гелей пили чай. — Хорошо они над твоей мамашей поработали, ничего не скажешь, — Ирина покачала головой. — Я от неё и слова человеческого добиться не могла, как загипнотизированная она, будто цитатами чьими-то разговаривает. Я к этим благовестникам завтра наведаюсь, скажу им пару ласковых. Я на них заявление в милицию напишу! Это что ж они с людьми творят, скотины! А ты сейчас возвращайся домой и не смей мать к ним пускать! Кристина хотела было сказать, что боится идти, что не может остаться наедине с такой мамой, но Ирина буквально выпихнула её из квартиры. — У меня муж, дети! Ну да, «дети» пока в единственном числе — а тебе что, мало этого? На мне вся семья, дом, быт! Я одна всё тяну, как верблюд или лошадь ломовая! И так помогла тебе уже дальше некуда, завтра вот разбираться поскачу, так имей совесть и не обременяй меня! Взрослая деваха, скоро тринадцать стукнет, а боишься идти к родной матери! Ты ей дочь или кто? Ты ей помогать должна, а ты!.. Сзади хлопнула Иринина дверь. Значит, мама по-прежнему чужая, будто уже и не мама совсем. Кристина стояла возле двери, наверное, минут двадцать, и не могла поднять руку, чтобы постучать. Она не знала, сколько прошло времени, прежде чем она, решившись, дёрнула за ручку. Казалось, оно остановилось совсем. Дверь всё ещё была незаперта. Мама сидела на кухне, уставившись куда-то в стену. На вошедшую Кристину она даже не посмотрела. Из Кристининых вещей исчезла не только одежда, но и все любимые журналы, и дешёвый блеск для губ с клубничным вкусом из ближайшего киоска, и даже резинки для волос, какие были поновее. Сохранила мама только школьную форму да кое-какие тёплые вещи. Как назло, завтра снова была физкультура, так что пришлось заниматься в зимнем свитере и брюках с ватным подкладом. Бегая под ласково греющими весенними лучами и ощущая на себе ошалелые взгляды одноклассников, Кристина успела проклясть всё по нескольку раз. Но и это было не самым худшим. После уроков Кристину поджидала мама. — Идём, — сказала она безучастно. — Вступи в «Благую весть» и будешь спасена. Кристина не стала говорить, что не хочет никуда идти, особенно к этим промывателям мозгов. Перспектива быть битой на виду у всей школы её отнюдь не прельщала. Поэтому она послушно пошла за мамой по тёмным неухоженным дворам, по замусоренным закоулкам, мимо продуктовых магазинов с полустёртыми буквами на покосившихся вывесках, мимо детских домов творчества, в которых никакие дети отродясь не занимались никаким творчеством, мимо заводов с трубами, напоминающими гигантские дымящиеся карамельки. Кристина никогда не была прежде в этих местах, но всё здесь казалось ей знакомым. Пейзаж был ровно таким же, что и во всех остальных уголках района, все дома были либо облупленно-рыжие и пятиэтажные, либо серые, девятиэтажные и длинные, с идеально квадратными арками и ровными рядами одинаковых балконов. «Розовущее здание» выделялось на фоне своих скромных собратьев так, что резало глаза. Кристина узнала его сразу, издалека. Оно стояло, плотно прижавшись к ограде детского сада для детей с задержками в развитии, точно старалось слиться с пейзажем, чего у него в силу расцветки получиться никак не могло. Было оно двухэтажное, но очень широкое, будто бы раздутое. По бокам и возле окон плясала безвкусная белая лепнина, подделывающаяся под стиль девятнадцатого века. Висевшая на дверях табличка скромно сообщала: «Духовно-культурный центр. Открыт с 8.00 до 22.00, выходной день — воскресенье». Внутри и впрямь было очень светло: солнце в распахнутых окнах в полстены горело как бешеное, горели лампочки люстр на потолке. У встреченных ими братьев и сестёр горели глаза и сияли улыбки. Мама силилась улыбнуться в ответ, но, кажется, разучилась снова. Её губы и щёки просто нервно дёргались, как у припадочной. Кристина с удивлением отметила, что здесь совсем не страшно. Даже наоборот, атмосфера просто излучала дружелюбие. Все проходящие мимо них приветливо здоровались и кланялись в пояс, мама отвечала им тем же. Кристина односложно говорила: «Здрасьте». Сначала она тоже кланялась, но потом почувствовала себя полной дурой и перестала. И везде их окружал, окутывал свет: он бил из окон, радужно слепя прищуренные глаза, растекался по полу и стенам золотыми, непрерывно расширяющимися полосками. Кристина видела вокруг только счастливые, озарённые радостью лица, повсюду было чисто, как в больничной палате, зеленели комнатные растения, наполняли воздух запахом свежести и жизни, и на ум ей первый раз пришло: «А вдруг эта секта — не такая уж и плохая штука?». Всех она видела впервые, кое-кого, правда, узнавая по маминым рассказам, а они все вели себя как давние знакомые и называли по имени. Священник со сверкающим взором, когда Кристина наконец увидела его, тоже, как оказалось, знал, как её зовут, да ещё сообщил вдобавок, что давно ждёт её здесь. Кристина тоже знала его имя — отец Филипп. Правда, он был больше похож не на священника, а на офисного служащего в своём идеально отглаженном чёрном костюме и вычищенных до блеска ботинках. От него исходило спокойствие, но было оно живое, а не мёртвое, как у мамы. Чувствовалось, что вообще-то он эмоции испытывать может, но просто вот достиг просветления... или притворяется, что достиг. — Пройдём на дневную молитву, — предложил отец Филипп. — Если тебе не понравится, можешь уйти, никто тебя не задержит. Главный принцип «Благой вести» — непринуждение. Нельзя ведь силой привести кого-то к истине, понимаешь? Она вошла с ним в большой, круглый, ослепительно белый зал. Ничего в нём не было — только зеркала по стенам и на потолке. Отражения отца Филиппа в его костюме и Кристины в школьной форме резкими цветными пятнами, чёрным и синим, били по глазам. — А где этот самый?.. — Кристина осмотрелась. — Ну, куда священник встаёт, как эта фигня называется? — У нас этого нет, — улыбнулся отец Филипп. — Чтобы общаться с Высшими силами, не нужно специальных приспособлений, и я никогда не подчёркиваю, что чем-то отличаюсь от братьев и сестёр своих. Этот демократизм ей понравился. Отец Филипп вообще не был похож на обычного священника, какими их представляла Кристина. Такому, пожалуй, можно было бы рассказать про свои грехи. Он бы понял. — Мне потом нужно будет поговорить с вами, — сказала Кристина. Он и про маму наверняка знает и скажет, что нужно делать, чтобы она снова стала нормальной. — Вы сможете? — Смогу, конечно. Я с удовольствием отвечу на все твои вопросы. Но нужно будет подождать, у меня много важных дел, — он кивнул ей и вышел на середину сформировавшегося из людской массы круга. Они как-то сгрудились рядом совершенно ровно, пока она беседовала с ним. Здесь едва ли набралось бы пятьдесят человек, но из-за зеркал казалось, что их тут целое полчище. Отец Филипп начал молиться на каком-то незнакомом гортанном языке. Это не мог быть церковнославянский, потому что не было слышно ни одного слога со знакомым значением, и вряд ли это была латынь, потому что ни одно слово не кончалось на «ус»: впрочем, на этом «ус» познания Кристины в латыни и исчерпывались. Но звуки лились плавно, точно необыкновенная мелодия, и хотелось просто вслушиваться, а не думать, на каком языке всё это выпевается. Кристина никогда не слышала ничего красивее, никогда не видела ничего подобного синхронно вскидывающим руки и раскачивающимся благовестникам: не люди, а разноцветные и разноразмерные колосья в поле, нагибающиеся по воле ветра. Когда Кристина осознала, что её руки тоже подняты вверх, она так и замерла с этими поднятыми руками. А вокруг всё качались и качались остальные, задевая её и словно не замечая, что она единственная, кто стоит просто так. Кристина медленно опустила руки и выпрямила их по швам. Больше она ими не двинет не по своей воле. Странно, что она не помнит, как их поднимала и зачем. Вокруг двигалось и шумело, без опережений и запаздываний, человеческое море. Она обвела глазами видимые ей лица. Ни в одном из них не было и следа прежнего воодушевления, лица отупели и замерли, жизнь в глазах застыла. Когда Кристина поняла это, у неё тут же неприятно заныло в животе. Она попыталась сглотнуть, но в горле будто ком встал. У одного только отца Филиппа всё так же лихорадочно блестели глаза, и, несмотря на его кажущуюся оживлённость, в них по-прежнему была заметна спокойная сила и холодная уверенность. Почему-то от того, что в этой толпе есть по крайней мере один не поддающийся общему трансу человек, Кристине легче не стало. Ведь он не был частью толпы. Он управлял толпой. На секунду их глаза встретились, и Кристина, вздрогнув, потупилась. На неё накатила волна глупого, беспричинного стыда. Руки непроизвольно шевельнулись, тело качнулось, но она сжала кулаки и снова выпрямилась, всё ещё не поднимая взгляд. Краем глаза она успела заметить, что он сделал какой-то знак одной из молящихся. Вроде бы он, не прекращая старательно издавать эти прекрасные, но непонятные звуки, кивнул в Кристинину сторону и... показал два пальца? Да не, ерунда какая-то, он же священник, а не хиппи. Если бы он что-то такое сделал, то все бы заметили, а так — по-прежнему качаются, как молодые ёлочки... Сзади кто-то потянул за руку: — Хватит, хватит, всё хорошо... Пойдём, если не хочешь, пойдём отсюда. Кристина последовала за женщиной, с которой объяснялся жестами отец Филипп, в душе радуясь, что наконец-то можно уйти. Среди бессмысленно колышущейся толпы ей было... неуютно. Отец Филипп, получается, заметил это? Какой хороший, внимательный человек! А она-то, дура, уже успела чёрт знает что ему приписать. Нет, надо всё-таки обязательно поговорить с ним про маму. Женщина провела Кристину в маленький, очень уютный кабинетик, оклеенный голубыми обоями, усадила на маленькую софу. — Ты ведь Кристина, да? — женщина пристроилась в кресло напротив. — А лет тебе сколько? — Тринадцать, — соврала Кристина. Её день рождения должен был быть только 25 июля, но она давно уже всем говорила, что ей тринадцать. Так звучало солиднее. — Маловато... — озабоченно пробормотала женщина. Для чего это маловато, интересно? Кристина видела здесь парочку и совсем дошколят. Они, получается, не маловаты? — Ну ничего, давай пока с тобой поговорим. Как ты живёшь, что любишь делать? Ага, она расскажет про свои неблагочестивые увлечения, а они начнут из неё Дьяволов изгонять. Отцу Филиппу она бы, может, и доверилась, а тут вообще не пойми кто. Ну, Кристина и давай заворачивать, уж это она всегда умела. Чего только не наплела — что больше всего на свете она любит вышивать крестиком и что хотела бы, когда вырастет, стать медсестрой... Кажется, женщина именно этого и ждала, поэтому слушала с явным умилением. На середине проникновенного повествования о том, как Кристина в детстве нашла голубя с одной лапой и стала его выхаживать — так увлеклась, что начала сдуру плести полную правду, — она вдруг услышала в отдалении какие-то непонятные звуки... пугающие. Они напоминали крики, издаваемые в одно время с глухими ударами и почти перекрывающие их громкость. Кристина вскочила. — Что это? Что там происходит? — Ничего особенного, — женщина поспешно поднялась и заперла дверь. Звуки перестали доноситься. — Ты говори, говори, не обращай внимания, мало ли чем они там занимаются... — Извините, — бросила Кристина и снова распахнула дверь. — Я должна увидеть, что там такое. Это было всё там же, в большом белом зале, где не было ничего, кроме зеркал и людей. Перед самым входом её перехватили несколько человек, заговорили с ней, видимо, желая отвлечь. Кристина даже не могла потом вспомнить их слова. Не слушая их, уворачиваясь от хватавших её рук, она дёрнула дверь на себя.