Мой любимый дядя.

Я просыпаюсь раньше дяди и долго лежу рядом, глядя на него, еле касаясь руками спутанных смоляных волос. Вчерашний день постепенно стирается из моей памяти, уменьшается в размерах. Моя память стирает все слезы и истерики, стирает ужасные мысли, оставляя только лишь мое возвращение к нему. С того самого момента, как он открыл мне дверь, и до этой минуты, когда я лежу и глажу его волосы, любуясь спящим лицом. Я готова все это забыть, лишь бы только быть с ним. Вдоволь налюбовавшись, я решаю пойти на кухню и приготовить завтрак. Все же я очень голодна. Я тихо включаю телевизор на «Муз-ТВ» и быстро делаю яичную жижу для омлета. Вчера я тоже готовила себе завтрак, так же пританцовывая под музыку, а потом для меня открылась эта ужасная фотография. Почему-то тогда я жутко взбесилась, а сегодня, после прошедшей ночи, когда он с такой страстью и обожанием шептал мое имя, когда он изучал рельеф моего тела губами, когда так сладко стонал от наслаждения, мне эта фотография и не кажется ничем особенным. «Любил», — прошедшее время. Значит, сейчас его любовь уже прошла… А может, это и не была любовь. Омлет жарится с шипением на намасленной сковородке, почти заглушая тихие звуки телевизора. От одного воспоминания об этой ночи мне хочется танцевать и визжать от радости. Но все же главное мое желание еще не исполнено — я ведь хочу его любви. Больше всего на свете. — Как вкусно пахнет, — я вздрагиваю, когда дядя сзади обнимает меня за талию и кладет подбородок мне на плечо. Быстро целует в щеку. — Давно встала? — Где-то полчаса назад, — вру я. Намного больше, но не говорить же, что я бесстыдно любовалась им. — М, — он отправляет себе в рот черную виноградинку с тарелки рядом с плитой, на которой лежит целая кисть. Берет вторую и осторожно подносит к моим губам; я смотрю только на омлет, боюсь пережарить. — Будешь? Я чуть приоткрываю рот и впускаю виноградинку, раскусываю, морщась от неожиданной кислоты. С детства путаю что черный — кислый, а белый — приторно-сладкий. Дядя все еще обнимает меня, взгляда я его не вижу, но мне кажется, что он смотрит на мое лицо. Просто ощущение. Он отрывает еще одну ягоду и ест сам, пока я стараюсь не обращать внимания, чтобы не упустить момент с омлетом. Хотя в мыслях я уже раз десять представила, как же сексуально он отправляет в рот виноградинку, как показательно раскусывает ее клыком, как гоняет во рту языком… Господи, это всего лишь виноград! Как можно такое вообще представлять с виноградом?.. Тут моя пошлость, конечно же, побеждает, и я поворачиваюсь к дяде лицом, умудряясь быть еще окруженной его руками. Он вопросительно выгибает бровь, но, когда я мягко сжимаю между зубов виноградинку, он все понимает. Наклоняется, приникает к губам, а я языком забираю виноградинку к себе в рот. Я пытаюсь сохранить ее у себя, а он отнимает, настойчиво воюет с моим языком за бедную ягодку в моем рту. Я обнимаю его, притягиваю ближе к себе, а он упирается в кухонный стол руками. Ягодка мечется между нашими языками. Кожица на ней лопнула, и теперь кисловатый, но все же сладкий сок медленно вытекает на наши языки, обостряет ощущения. Я еле дышу, поглощенная этой игрой. Внутри меня снова все сворачивается, но дядя решает все закончить. Он быстрым движением языка забирает из глубин моего рта виноградинку (то, что от нее осталось) и быстро прерывает поцелуй, чтобы проглотить добычу. Я тяжело дышу. — А так виноград еще вкуснее, — он загадочно улыбается и берет еще несколько ягод, но, к моему сожалению, легкой походкой идет к телевизору. Сначала я смотрю на то, как свет обволакивает его грудь и торс, почти не прикрытый накинутой рубашкой. Смотрю, как он задумчиво переключает каналы, отправляя в рот ягоды. Смотрю, как облизывает губы после винограда. Смотрю, а потом вспоминаю про омлет. Сказать, что я его очень-то сильно запорола, нельзя. Он немного пригорел (отразилось это тем, что я еле соскребла его со сковородки), но все же получился на удивление приятный на вкус. Дядя даже похвалил мои кулинарные способности, от этого омлет приобрел для меня еще лучший вкус. Мы постоянно хихикаем, глядя на какую-то юмористическую передачу, но по большей части я смеюсь только тогда, когда смеется дядя. Тогда мне сразу становится весело, когда я вижу его улыбку. Вечером у меня больше сотни сообщений в ВК. Все они от разных знакомых, даже от тех, кого я толком не знаю, просто они есть у меня в друзьях. Везде разные трактовки, но суть одна: «Оля тебя потеряла. С тобой все хорошо?» Наверняка, Оля просто всем подряд разослала просьбу написать мне. Меня вовсе не терзает вина за то, что я ушла с вокзала. Сейчас я более чем счастлива. Я не отвечаю никому, даже не читаю (только первые десять), только Сашке. «Твоя сестра мне уже голову сломала. Мне пишут какие-то люди, ее друзья, а ее я заблокировал. В общем-то, мне и самому интересно, где ты и что с тобой. Твоя сестра сказала, что потеряла тебя на вокзале». «Я у дяди,» — коротко отвечаю я. «Серьезно? Ты его еще вчера ненавидела!» «Я ненавидела себя, а не его, это раз. Два, тебе не все равно? Со мной все хорошо, так Оле и скажи. Только ни за что не говори, что я с дядей! Узнаю — прибью!» Я долго смотрю на сообщение, а потом отправляю. Слишком жестко и сухо я ответила человеку, который, даже узнав обо всем, остался на моей стороне. Но по-другому никак… Надеюсь, Оля не знает, где квартира дяди. Очень надеюсь. Я сжимаю в руке телефон и впадаю в идиотское состояние глупого существования с одной лишь мыслью в голове. Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем дядя выходит из своего рабочего кабинета и приводит меня в сознательность. Я часто хлопаю глазами, когда он протягивает мне руку, прям как настоящий кавалер. — Виктория, — я смотрю на него, вкладывая свою руку в его. Губы его трогает победная и предвкушающая улыбка. — Пришло время получать свой подарок.