Мюнхен простит

В тишине мюнхенской ночи слово с двумя шипящими звучит набатом. — Челси?.. — повторяет набат голосом Салихамиджича, который резко отодвигается по дивану, на котором он удобно устроился до того, подобрав ноги. Хасан вскидывает и без того тёмные, а сейчас и вообще кажущиеся чёрными глаза: — Почему, Балле? Тот вместо ответа пытается обнять Хасана за плечи, но он выскальзывает из объятий, не отрывая взгляда — и кажется, что в этот самый момент он обнажает не только плечи, но и собственную душу. Его взгляд пронзительный и отчаянный, и появляется ощущение, что он заглядывает прямо внутрь Михаэля, выворачивая его наизнанку. И у него появляется ощущение, что что бы он сейчас не говорил, всё это покажется банальными и гнусными оправданиями беспринципного охотника за деньгами. Настолько обычно тёплый взгляд Хасана болезнен. — Понимаешь, там лучше условия... — бубнит-таки Баллак, в этот момент просто-таки ненавидя себя за каждое слово. Потому что от того, что он говорит давно болевшую внутри правду, легче почему-то не становится: — Я четыре сезона пробыл в Баварии. Было много всякого — хорошего, плохого... Но сейчас у меня такое чувство, что надо идти куда-то... Не то чтобы дальше, но по другому пути. Я нуждаюсь в чём-то новом. Не хочу подписывать новый контракт. С этими словами он вновь пытается обнять Салихамиджича за плечи, и на этот раз тот уже не протестует, тихо прижимаясь спиной к крепкой груди своего Кайзера. — И всё-таки скажи, — тихо произносит тот, роняя слова, будто бы бисер на паркет — сухим шорохом: — Скажи, когда ты уезжаешь? — После Чемпионата мира. Контракт заканчивается в конце этого сезона... Официально меня ничто не удержит. Хасан косит глазами на календарь, стоящий на журнальном столике — 8 мая. 8 мая 2006 года. Ровно через неделю всё станет по-другому. Ровно через неделю СМИ будут греметь заголовками: "Капитан сборной Германии перешёл в Челси!"; "Игрок мюнхенской Баварии теперь будет играть в Лондоне!". Но пока что всё ещё 8 число, и Хасан может целовать его — колющегося двухдневной щетиной, тёплого, своего и пока что ещё целиком и полностью мюнхенского. И Мюнхен простит ему эту маленькую слабость — даже ту, что, когда Михаэль в эту по-особенному горькую ночь будет целовать его шею, из уголка глаза тихо скатится незамеченная никем, даже самим Браццо, слезинка. Мюнхен простит, что Хасан будет всю ночь, даже когда они оба переведут дух после цепляюще-нежного, болезненно-сладкого секса и лягут рядом, держать Михи за руку, крепко переплетая его пальцы со своими и сжимая их так, будто от этого зависит их жизнь. Мюнхен простит, что Хасан после девяти сезонов в его Баварии уйдёт в Ювентус — думая, что доигрывать, а на деле в первую очередь залечивая себя изнутри. Больше года без Михаэля там, где он всегда был под рукой, за руку и в руках, оказалось неподъёмной нагрузкой. Мюнхен простит. А Михаэлю попросту не за что его прощать.