***
На факультете царила возбужденная предпраздничная атмосфера. Двадцать девятое в этом году выпало на пятницу, и все мы уже предвкушали сначала спокойные в кои-то веки выходные, потом новогоднее торжество в кругу родни всех мастей или старых друзей и, наконец, семь дней отдыха перед изнуряющей зимней сессией. Ни нам, ни студентам уже не было по большей части никакого дела до учебы, даже тем отверженным, которым не повезло обзавестись «хвостами», тем более, что Аса милостиво разрешил закрывать долги по зачетам и в экзаменационный период. Настроение было новогоднее. К середине месяца выпал первый в году снег, ударил мороз, какой-то особо морозный и, как сообщили в новостях, рекордный за последнее десятилетие. Девочки день ото дня становились веселей и неугомонней. По инициативе деятельной Кристины наша кафедра за неделю до праздника была идеально убрана и украшена новогодней мишурой, дождиками и снежинками всевозможных цветов. Дядя Степа, тоже с легкой руки Стрелецкой, был переквалифицирован из фикуса в ёлку – в рамках экономии, рационализаторского подхода и отсутствия ёлки настоящей – и теперь красовался, разряженный в блестки и пластиковые шары. Кто-то особо креативный даже разрисовал его большие широкие листки забавными рожицами и звездами. Несчастный Степа выглядел во всем этом богатстве нелепо и пестро, как попугай. Тася, покопавшись минуту в сети, предложила даже называть его теперь Дядя Филя, на что Изольда Юлиановна вполне резонно заметила, что от такого неподобающего с ним обращения фикус непременно засохнет. – Ну и ладно, – фыркнула Тася, дернув несчастный фикус за ветку так, что мишура затряслась, грозясь вся осыпаться. – Мы с тобой сами с усами, да, Филька? Девочки дружно захихикали, а Набоков, уже добрый час сидевший на кафедре тучей и недовольно хмурящийся на предновогоднюю суету, вылетел с кафедры, хлопнув дверью. – Ему-то что не нравится? – пожала плечами Лиза, и все непонимающе переглянулись. – Известно что, – Изольда Юлиановна поправила очки и, с видом заслуженного эксперта, выдала уже привычным менторским тоном типичного доктора наук, – его Андрей Сергеевич поганой метлой гонит, чего ему радоваться. – И то правда, – хихикнула Котова, пряча лицо в расфуфыренных фикусовых ветках и заводя вдруг допотопную басню: – Попрыгунья стрекоза лето красное все пела, оглянуться не успела, как зима!.. – Да какая зима, детонька? – перебила ее Зорге, сверкая неуместно понимающим взглядом из-под очков. Слова ее отдавали странным то ли сочувствием, то ли укором. И когда это наша Изольда успела переменить свое мнение о «нехорошем молодом человеке»? – Ему чай из-за вас и так не до пенья было. А ты, стрекоза... – Хм... Стрекозел! – словно не желая униматься, хохотнула Котова, но почему-то никто не поддержал ее веселья. Предновогодняя радостная атмосфера скатилась до горького скорбного молчания, как на похоронах. Как будто все жалели о чем-то общем, и даже Тасин смех звучал больше похоже на истерику. – Может, Вы его уже жалеете? – фыркнул я, и всеобщая скорбь натянулась опасной струной, грозясь порваться с криком и руганью. – Жалеете этого хлыща? – Да никого мы не жалеем! Да ну его к чертям собачьим! – почти одновременно хмыкнули Оля и Марина, и кафедра снова залилась смехом. Только Кристина, закусив в задумчивости губу, вперилась рассеяно в качающуюся на ветке Дяди Степы звезду из цветной фольги, а потом выбежала следом за хлыщом. Мы толком и удивиться не успели, как она вернулась, загадочно улыбаясь и щуря глаза. – Что? – дернула ее за рукав неизменная подружка Тася, и Стрелецкая совсем разулыбалась, как чеширский кот. – Я хочу пригласить Николая на нашу пятничную вечеринку... – Ты что?! – Лиза, поправляющая расцвеченные снежинками шторы, чуть не оборвала карниз на такое заявление. – Ну да, что такого?! – Кристина уперла руки в бока, что означало непреклонность и непоколебимость принятого ею решения. Спорить с Астаховской внучкой, вставшей в эту позу, было себе дороже. – Он же уходит после сессии, так пускай оторвется с нами в последний раз. Расслабится. Тем более я... – Ты?.. – Тася, Марина и Оля ненавязчиво приперли Стрелецкую «к стенке», обступив с трех сторон. Впрочем, она и не собиралась долго отпираться. – Я хочу с ним развлечься, – ухмыльнулась Кристина, двумя пальцами извлекая из кармашка джинсов блистер с таблетками, улыбкой стервы-хищницы исчерпывающе отвечая на общий невысказанный вопрос. – Стащила вот у Лукина из кабинета. Только что. Практически мгновенное действие, совместимо с алкоголем. – Хочешь... как ты там говорила? Взять быка за яйца? – спросила Котова, удивленно разглядывая упаковку. – Набокову-то не жирно будет? – Просто хочу приколоться по-взрослому, – ухмыльнулась Стрелецкая, нагло усаживаясь на стол хлыща. – Клей этот, ручки краденные... Надоел ваш детсад порядком. – И ты... – подсели к ней Оля с Мариной. – И я оставлю его безо всего, – протянула Кристина, мечтательно закатывая глаза. – С голой задницей и стояком. – Тебя посадят за изнасилование, – мрачно отозвалась с насиженного места Лида, поднимая глаза на Стрелецкую и перехватывая ее озлобленный взгляд. Атмосфера в который раз быстро переменилась. От всеобщего веселья осталось всего ничего. – Не посадят, если вы, клуши, будете молчать, – огрызнулась Кристина, и я вдруг подумал, что отверженная женщина действительно превращается в ту еще ведьму, одержимую местью. В буквальном смысле. А такая, как Кристина Стрелецкая, и подавно. Вот уж кто, как и Набоков, по головам до своей цели пойдет. Рыбак рыбака, язва к язве, точно. – Николенька тоже никому ничего не расскажет. Знаю я таких. Гордые мудаки вроде него не спешат на каждом шагу орать о пережитом унижении. Не скажет он, я вам отвечаю. – Ну и сучка же ты, – как-то странно отозвалась обычно добродушная Котова, и молчание стало напряженным. Маликова отвела взгляд и поспешила спрятать лицо в многострадальных шторах. Оля с Мариной переглянулись за спиной у Кристины, Лида опустила глаза в пол, а Изольда Юлиановна недовольно раздула ноздри, но так ничего и не сказала. – Крись, – окликнул я Астаховскую внучку, и Стрелецкая сразу набычилась, помня, видимо, давешний запрет на явное членовредительство по отношению к Набокову. – Ты уговор-то наш не забыла? – Да не сделается твоему пижону ничего! – вскинулась она, сердито взмахивая руками и блестя глазами немного навязчиво. – Спесь только с него маленько собью, и пусть ко всем чертям катится! Он заслужил, ты забыл что ли?! – Заслужил, – в глубине влажных темных зрачков Кристины подрагивало мое собственное отражение, но я почему-то отчетливо увидел там Набокова. Чертов напыщенный ублюдок и хлыщ, беспринципная сволочь, возомнившая себя неприкосновенной. В памяти одним мгновением пронеслось все: неприкрытая наглость и язвительность при первой встрече, холодный блеск глаз за стеклами очков, презрительный взгляд свысока и его голос. И я подумал, что он действительно заслужил. – Делай, как считаешь нужным, Крись, только палку не перегибай все же. А буквально через несколько дней был праздник. Думаю, глубоко в душе я надеялся, что чертов Набоков не придет. Что он еще раз подтвердит репутацию эгоистичной напыщенной дряни и не примет Кристинино приглашение. Но он пришел, чтоб его. Он пришел...***
Отец запнулся и сбился очень быстро, и пяти минут не прошло, как он начал рассказ. Просто в какой-то момент слова словно начали застревать у него в горле, как будто они не хотели быть сказанными. Я знаю, как это бывает: когда слишком нервничаешь, например, перед важным докладом, студенческой конференцией или, что еще хуже, перед защитой диплома, и горло сперва пересыхает, а потом становится таким липким, что слова сбиваются в тугой комок. Остается цедить по капле, выдавливать из себя жалкие крохи, прежде чем наконец плотину прорвет. – Олег, – одернул его папа, и отец уставился ему в глаза с отчаянной надеждой, словно это могло хоть чем-то помочь. – Я... я думал, они не решатся... – прошептал он, не отпуская папин взгляд, не моргая и, кажется, боясь шевельнутся, словно веря, что этот зрительный контакт может помочь выудить липнущие к горлу слова. – И что ты не придешь... А ты пришел... и все улыбались тебе в глаза... Даже Лукин, но он не знал!.. Другие знали и улыбались так, будто... будто ничего не происходит... – Олег. – Я видел, как Кристина бросила в стакан таблетку... Все видели и никто, даже Зорге... никто не признался... – это было сказано так тихо, что я невольно подался вперед, вслушиваясь в жуткие слова от которых по спине бежали мурашки. – Я пил... много. Пил, а потом... Я не знаю, как... просто... Просто... – Изнасиловал меня. Лена вздохнула прерывисто, звонко, срываясь на всхлип, судорожно цепляясь своими маленькими ладошками мне в предплечье. Сколько еще решимости осталось в ее тельце? Хватит ли его, чтобы выслушать все до самого конца, не сорвавшись? И хватит ли его мне самому? Отец побледнел просто невозможно, до хруста сжав папины запястья и с неприкрытым ужасом вглядываясь в его лицо – отрешенно безразличное, словно не он и не здесь по живому препарирует рану двадцатилетней давности. – Ник... – Папуля!.. – А я ведь действительно думал развлечься, – папа отвернулся к окну, мстительно, как мне кажется, отводя взгляд. Отбирая у отца последнюю спасительную соломинку. Его лицо было очень страшное и будто бы даже не лицо вовсе, а маска. Посмертная маска. Я читал когда-то о таких. – Думал, вы действительно решили попрощаться по-доброму. Наивный. – Ник... Из кочующей по рукам пачки была извлечена еще одна сигарета. Еще одна затяжка и снова пряный дым, упорхнувший в окно. – Я даже практически не пил, – выдохнул с дымом папа, устало прикрывая глаза. – Просто вышел из душной комнаты. Хотел освежится в туалете, выкурить сигарету. А кое-кто захотел трахнуть меня в кладовке.***
На кафедре было душно и шумно. Цветная мишура повсюду, за неделю успевшая приесться и теперь порядком раздражающая; сдвинутые к стенам столы образуют импровизированную танцплощадку; дурацкая музыка, слишком громкая, чтобы можно было толково расслабиться; запахнутые окна и приглушенный зачем-то свет, из-за чего на веки давит неприятный красноватый полумрак; бюджетный шведский стол из колбасно-сырных нарезок, очищенных от кожуры мандарин и почему-то оливок. И конечно же шампанское и, наверное, водка. Много водки и гадкого игристого вина, которое я с юности на дух не переносил. Просто великолепная вечеринка, полностью в моем вкусе! Хотя, входя на кафедру и сдержанно приветствуя «коллег», я все еще надеялся повеселиться. На меня не бросали косых взглядов, должно быть впервые за все время работы в колледже, мне улыбались и приветливо кивали, а Лиза, лаборантка, даже предложила мне дурацкий колпачок Санты, красный такой, из синтетической ткани и постоянно линяющего искусственного меха. Отказываться было неудобно, раз уж я решил ненадолго побыть милым. К тому же, явно не я один был вынужден позориться в нелепых новогодних украшениях, – Изольда Юлиановна явно не была довольна аляповатым синим кокошником Снегурочки с приделанной косой из гадостных серебристых волос. Что она вообще забыла на этом празднике дикости? – А тебе идет! – Ник Лукин, в честь Нового Года великодушно простивший девчатам все их прегрешения, тоже пострадал от местного карнавального дресс-кода и красовался с плюшевыми оленьими рогами и красным носом-лампочкой на веревочке, сдвинутым для удобства на лоб. Жуткое зрелище. Он отсалютовал мне стаканчиком с шампанским из противоположной стороны комнаты и попытался перекричать гаркающую музыку. – Черт, почему я олень?! Они должны были нарядить оленем тебя, хах! Замечательно! Я молча улыбнулся ему уголками губ, отходя к столу с небогатыми закусками и пробуя неказистую на вид оливку. На вкус она оказалась не лучше. – Выпить не хочешь?! – махнула мне Кристина, похоже, негласно отвечающая за разлив спиртного на вечеринке, и я невольно поморщился, когда она плеснула полный стакан шампанского, прямо через край. – Это дед нас проспонсировал, знаешь ли! – А, нет, не сейчас, – я вспомнил, как туго мне в юности приходилось после шампанского. Просто отвратительно, по правде говоря, и спешно ретировался к Лукину на «танцпол». – Выпью потом, извините! – Правильно, не пей, милый! – обрадовался за меня Ник, уже захмелевший и хлебающий из стаканчика явно не шампанское. Он схватил меня за руку, заставляя нелепо и дико дергаться в неудачной пародии на танец, а потом просто повис мне на шее мешком, неосторожно проливая содержимое стаканчика за ворот моего свитера. – Белый вальс! Белый вальс, слышишь?! Живо танцуй со мной!.. Ник мучил меня добрых полчаса, а может и больше, заставляя глупо дрыгать руками и ногами на тесной площадке для танцев, неловко задевая чужие разгоряченные тела, улыбаться танцующим рядом «девочкам» и веселиться. Было душно, тесно и противно – от постоянных резких движений кружилась голова и покалывало в боку, словно как напоминание о том, что тридцать два это вам не пятнадцать. Хотя, я и в пятнадцать так не танцевал. Не люблю это, не мое оно. Но с Ником я терпел. Он же был мне другом вроде как и даже разругался из-за меня со старыми приятелями, как я слышал. Вести себя с ним козлом было бы неправильно. – Ты сдаешься что ли?! – недовольно вспыхнул Лукин, когда я, уже порядком запыхавшийся, попытался продраться обратно к столам. – У нас ведь танцы до упаду, э! – Я уже падаю, глаза разуй, – буркнул я в ответ, подлетая к Стрелецкой на разливе и залпом выпивая первый подвернувшийся под руку стаканчик. Чертово шампанское, зачем только Астахов купил эту дрянь? – Запей вот, – Кристина сунула мне в руку еще один, и я благодарно кивнул, унюхав вместо пузырящегося гадкого пойла водку. Да, тоже дрянь еще та, но лучше уж это, чем праздничный вечер в туалете. Меня и так подташнивало уже от треклятых танцев с Лукиным, а если добавить шампанское... Нет, это был бы уже перебор. – Спасибо, – улыбнулся я ей, направляясь на поиски более аппетитной альтернативы кислым оливкам. Мне показалось, Кристина проводила меня выжидающим цепким взглядом. У тарелки с плавленным сыром на крекерах я столкнулся с Черновым. Ну, как столкнулся, он просто стоял там в окружении нетронутых закусок и целой кучи смятых стаканчиков из-под выпивки. – С праздником, – кое-как выдавил он, обдавая меня жутким водочным духом. – Вас тоже, – буркнул я, надеясь, что мои слова заглушила музыка и чей-то радостный вопль со стороны «танцпола», отставляя в сторону стакан и протягивая руку за сырными крекерами. Да, сейчас можете назвать меня противным брюзгой и старым дедом, недовольным всем на свете, но дешевые крекеры с сыром-полуфабрикатом тоже не были пределом для мечтаний. И да, на той вечеринке ужасно было все, от начала до конца. Запивая резиновый на вкус сыр и крекер, норовящий застрять в горле, я краем глаза видел, как Чернов, не морщась, опрокидывает в себя очередную порцию выпивки. Мерзость какая! Разве можно так необдуманно и несдержанно пить? Просто мерзость. – Саны-ы-ы-ыч! Мерзко коверкающий мое отчество голос, принадлежал Лукину, пробирающемуся ко мне через нестройные ряды из Лиды, Лизы и Марины с Олей, видимо, намереваясь снова мучить меня новым изощренным видом пыток под названием «пьяные танцы», и я вдруг остро ощутил необходимость умыться и покурить в ближайшем мужском туалете. Проходя мрачноватыми тускло освещенными коридорами, преследуемый эхом назойливых барабанных ритмов, рвущих динамики у нас на кафедре, я шарил руками по карманам, пытаясь понять, не доведется ли мне возвращаться обратно за оставшейся в пальто зажигалкой. Почти те же самые ритмы раздавались с других кабинетов и соседних этажей, где преподавательская «тусовка» других факультетов справляла конец старого года, наверняка так же незамысловато, как и мои коллеги. В коридоре конечно же было пусто – праздник-то у всех в самом разгаре – и я вовсе не ожидал чужих гулких шагов, вдруг резко вычленившихся из приглушенного барабанного боя, и даже не думал, что на повороте кому-то вдумается зажать мне рот рукой и затащить в ближайшую каморку, по пути хорошенько стукнув головой о косяк...***
– А дальше было... – Пап? Не знаю, что заставило Лену прервать и так короткий папин рассказ, выпутываясь из моих объятий и бросаясь ему на грудь. Заглядывать в глаза и отбирать у отца бледные папины ладони. – ...было... – Пап! Удивительно, что моя маленькая хрупкая сестричка в который раз проявила недюжинную силу, теперь физическую, буквально принуждая папу повернуться к нам лицом. Оно все еще было маской – бесстрастной, совершенно никакой. Осунувшееся и бледное, с синюшными кругами под глазами от бессонной ночи и в то же время... лишенное любых эмоций. Лицо «Снежной Королевы», той самой. – Пап! Тогда я не понял, скорее почувствовал, определяя по Лене, как по лакмусовой бумажке, что с папой что-то не так. Я просто не знал, чего от него ждать – крика и слез или бессильной злобы. И тем страшнее прозвучали два коротких совершенно безвкусных слова. – ...больно и унизительно.