***
Это было сильно. В висках сразу отозвалось тупой пульсирующей болью, а в глазах потемнело. Чужие руки... Они, казалось, были повсюду: до хруста сжимали челюсть, выворачивали запястья и яростно сдергивали с меня одежду. Казалось, их много, много мерзких сильных рук, словно на меня разом напало минимум трое. – Да... – хриплый горячий шепот обжег шею. Отвратительный мерзкий шепот с сильным духом перегара. Водка и снова проклятое шампанское. Не будь у меня черная дыра вместо серого вещества, я, может быть, задумался бы обо всем этом абсурде, но в голове предательски шумело, а в висках пульсировала тошнотворная тянущая боль, отзываясь с каждым ударом сердца дикими барабанными ритмами, и весь мой мир, подернутый мутной пеленой, сузился до слепых тактильных ощущений – холодных ладоней и жаркого шепота со вкусом алкоголя. – Всегда тебя хотел... ах!.. Наверное, это был инстинкт, чистый животный инстинкт, направленный на выживание. А, может, сказался опыт «общения» с отцом, в детстве не гнушавшимся добиваться от меня послушания силой, не знаю. Во всяком случае, это было чисто подсознательное решение: резко, по-звериному отчаянно вцепиться зубами в ладонь, накрывающую губы, сжать челюсть так сильно, чтобы во рту стало липко и солено от чужой крови, чтобы под зубами захрустели чужие кости, оглушительно громко, пробиваясь сквозь застилающую пространство вату, – мой насильник (насильник, я отчего-то достаточно ясно понимал именно это) глухо ахнул, зашипел, тоже по-звериному озлобленно. Хватка на запястьях ослабла, совсем исчезла на секунду – долгую секунду, отмеренную бесконечностью ударов сердца – и этого могло быть достаточно, чтобы вырваться, ударить его и убежать, не будь я настолько оглушен и нерасторопен. – Ах ты ж! – рычит безымянный насильник, и одним легким движением впечатывает меня лбом в стену каморки. Потом еще раз, еще и еще, попутно сжимая широкой ладонью горло, пока в груди не начинает жечь, а перед глазами не расплываются мутные кровавые дуги. – Будь послушным. Будь послушным!.. Будь!.. Он шептал что-то еще, но все это терялось, застревало в окружающей меня кровавой вате. Моего мира больше не было, даже того мутного и слепого, только вакуум – горячий болезненный вакуум, словно сам по себе расцветающий на коже кровоподтеками, царапинами и ссадинами под невидимыми прикосновениями. Была темнота, гулкая и душная, сквозь которую не мог пробиться ни один звук, кроме пронзительного звона и шума в висках, такого сильного, что, казалось, моя голова готова была взорваться. Впрочем, мне было так плохо, что такому повороту я был бы даже рад. – Давай же!.. Невнятное, пахнущее водкой бормотание вдруг проткнуло мутную отрешенность, как мыльный пузырь, оставляя горячий вакуум стекать по коже ошметками, оседать на лице и почему-то голых плечах липкими каплями, быстро засыхающими корочкой. Никто не знает, каких мыслимых и немыслимых усилий стоило мне понять, что такое эти ошметки темноты на самом деле – кровь. Всего лишь моя кровь, липкими щупальцами скользнувшая по щеке и обвившая шею. Кровь из разбитой головы, из ранки с содранной о шершавую стенку кожей, схватывающаяся тонкой коркой... – Давай! Мир проступает из вакуума постепенно. Сперва кожу неприятно стягивают кровяные корочки, шею и плечи холодит чужая подсыхающая слюна, руки – широкие жесткие ладони – вжимают меня грудью в стену, царапают короткими ногтями, сжимают грубо – и скоро я с удивлением обнаруживаю себя полуголым, со связанными чужим галстуком запястьями. А дальше...***
– А дальше было... – Пап? Лена, моя маленькая любимая девочка сжала меня в объятиях, потянула за руки, пытаясь заглянуть в глаза. Мягкие касания детских ладоней вдруг напомнили об ощущении скованности. Тонкие пальцы оглаживали запястья и внутренние стороны ладоней, словно невзначай проходясь по тому месту, где двадцать лет назад стягивала кожу петля из шелкового галстука, пережимая, скручивая до терпкой боли и сведенных судорогой, побелевших пальцев. Она дрожала у меня на груди. Заглядывала в глаза, отобрав у Олега мои бледные ладони. Шептала что-то на выдохе, грозя сорваться на крик и плач. Ее большие серые глаза, влажные от скопившихся в уголках слез, со слипшимися мокрыми ресницами, отчаянно напоминали глаза олененка, оставшегося без родительской защиты, загнанного в угол, глядящего в черный омут ружейного дула, как в бездну. Я вдруг подумал, что Лена и была олененком, маленьким запуганным олененком, хотя раньше была ни кем иным, как хищницей. А еще – что сам я двадцать лет назад смотрел так же, и чувствовал себя так же: жалким, беспомощным и ничтожным.***
...дальше я почувствовал, как чужая ладонь скользнула к поясу моих брюк. – Нет! Пус... ти... м...кхня!.. – это даже не было похоже на протест. Жалкий скулеж в надежде на снисхождение и милость, и мой насильник заткнул меня очень легко – еще одним точным ударом, на этот раз вжимая меня в стену лицом. В звенящей тишине, пульсирующей отголосками сердечного стука, я отчетливо услышал хруст ломающейся переносицы. В рот брызнула кровь, из глаз слезы – бессильные, беспомощные... Это даже не были слезы злости. Почему-то в этот момент я совсем не мог злиться. Не знаю, почему, но я даже не дернулся, не попытался высвободить руки или ударить ногой. Вспоминая об этом сейчас, я думаю вместе с разбитым носом разбилось что-то у меня в груди. Или правильнее сказать, разорвалось. Сердце. – Не трепыхайся! – горячее дыхание куда-то в затылок. Оно, должно быть, все так же отдавало алкогольным терпким амбре, но его я уже не чувствовал – только сладковато-железный запах крови, густой и тяжелый, тошнотворный. Кажется, теперь мой мир утонул в крови. – Молчи!.. И я молчал и не трепыхался, сквозь тошноту и кровавый железный вкус чувствуя, как грубые шершавые пальцы быстро избавляют меня от оставшейся одежды, сдергивают брюки вместе с бельем, впиваются острыми ногтями в бедра, сжимают, царапают. Чувствуя чужие губы и язык, слизкий, мерзкий и горячий, сзади на шее и на плечах, болезненные укусы и полустоны-порыкивания, как возбужденные хрипы дикого зверя. Чувствуя, как под этими касаниями на коже расцветают кровавые ссадины. А потом его шершавые пальцы скользнули в ложбинку между ягодиц...***
– ...было... – Пап! Удивительно, что моя маленькая хрупкая девочка вдруг проявила недюжинную силу, теперь физическую, буквально принуждая меня повернуться лицом к своим брату и отцу. – Пап... По комнате расходится тихий вздох, едва слышный, словно одним этим жестом Лена выбила из обоих дух. Впрочем, так оно и было. Что они могли увидеть на моем лице? Ничего. Бесстрастную маску, лишенную любых эмоций. Эмоций, которые я стер, спасаясь от депрессии и разрывающей на части жалости к самому себе. Как же мне жаль, что они увидели это... А еще больше жаль, что им довелось услышать эти два коротких и совершенно безвкусных слова. – ...больно...***
...он не церемонился со мной, нет, хоть я и не ждал от него осторожности, не говоря уже о нежности. Небрежный плевок; вязкая густая слюна, растекающаяся между ног; пальцы, до синяков вцепившиеся в бедра; резкий рывок за связанные руки, заставляющий прогнуться в пояснице. А потом боль. Первый же толчок вышибает из груди весь воздух – легкие словно сжимаются, а потом взрываются огнем, будто мне в горло залили каленое железо. Кажется, еще чуть-чуть, и я буду плеваться кровью, стремясь распрощаться с несчастными легкими, но мой насильник не дает мне даже этого. Еще один толчок – и волна плавленого железа спускается ниже, к пояснице, к напряженным бедрам, к ногам, сведенным судорогой, пока не превращается в раскаленный прут, разрывающий меня напополам. Он входит размашисто, двигается резко, глубоко, а я задыхаюсь от боли, ставшей в горле непробиваемым комком. От слез, бесполезных и жалких, заливающих мое окровавленное лицо...***
– ...и унизительно.***
– Красивый, – рычит мой насильник, оттягивая мне голову за волосы, заставляя выгибаться дугой, а в голове сама собой вспыхивает другая картинка, другая комната, другой мужчина вот так же методично трахающий меня, вжимающий в стену и шепчущий пошлости на дикой смеси русского и немецкого с русским акцентом. Мой «первый раз» со Стравицким был в самый разгар рабочего дня в лабораторной подсобке, за тонкой стенкой которой копошились другие доктора и лаборанты. Он точно так же зажимает мне рот ладонью, избавляя от одежды профессионально быстро, и так же профессионально быстро смазывает, растягивает и входит. Точно так же имеет меня грубо и резко, но мне нравится... нравилось с ним. А сейчас... Каждое слово, каждая деталь вызывает в памяти образ Людвига Ярославовича, пробуждает стыд и тупую боль от разворошенной, никак не заживающей душевной раны. – Ах ты!.. Какой! – боль и тошнота накатывают волнами в такт толчкам и рваному дыханию в шею. Кружится голова, и я отчетливо слышу всё: отвратительный шепот, оглушительные шлепки чужого тела о мои ягодицы и мерзкое хлюпанье между ног, где, кажется, вперемешку с кровью стекают ошметки моих внутренностей. Господи, я с содроганием припоминаю, о чем я думал в тот момент: пусть бы этот урод действительно разорвал меня напополам, выпотрошил, уничтожил, потому что жить после такого я не смогу!..***
– Пап... – Лена всхлипнула в голос, утыкаясь лицом мне куда-то в колени. Я практически отчетливо слышал, как что-то у нее внутри разбилось с оглушающим звоном. – Папуля!.. Прости меня, моя маленькая дочурка, за то, что твой любимый папочка такой грязный...***
Я умер тогда. Да, я просто умер. Сначала, что-то внутри меня сдохло. Наверное, та самая проклятая гордость, из-за которой я оказался в том месте в то время. Сдохла в адских муках. Мой насильник выжег ее каленым железом. А потом я словно занемел изнутри, растворился в боли, стыде и унижении, а когда очнулся – моего мучителя уже не было. Я лежал на полу грязной каморки, тупо уставившись в стену, долго-долго, пока глаза совсем не привыкли к темноте. Лежал, вглядываясь в мельчайшие царапины и выемки, изучая сколы осыпавшейся штукатурки, пока не стало холодно. Пока из всепоглощающей апатии не начали проступать другие чувства: покалывание в затекших ладонях и пальцах; тянущая боль в разбитой голове и порванном анусе; гнилостный сладковатый запах свернувшейся крови, пробивающийся даже сквозь забитые кровяными корочками ноздри; чуть липкую, успевшую подсохнуть сперму на коже и все ту же вязкую кровь. Во рту было сухо, в груди жгло так, словно я часами кричал, срывая голос. Впрочем, я и кричал, разве что беззвучно. Я не сразу решился двинуться. Не сразу нашел в себе силы и желание, сделать хоть что-либо. Я не плакал, хотя, наверное, было бы лучше, если бы я разрыдался прямо там, на холодном кафельном полу в грязной каморке. Я просто лежал, прислушиваясь к ощущениям, считая удары сердца и осторожно мечтая, чтобы оно наконец остановилось. Ведь я же умер. Я не думал о том, что я теперь грязный и жалкий, о том, как я унижен и растоптан, о том, что кто-то может стать свидетелем моего падения, – все это пришло гораздо позже, когда с покалыванием и резкой болью начали приходить в себя «затекшие» эмоции – единственной мыслью в тот момент, было осознание собственной кончины. Наверное, прошла целая вечность, прежде чем я неловко встал на подрагивающие, подкашивающиеся от резкой боли колени, нелепыми дерганными движениями напяливая одежду, мятую и местами измазанную в крови. Еще одна вечность понадобилась на то, чтобы, цепляясь пальцами за сотню раз высмотренные выемки в стене, наконец встать на ноги. Под подошвой ботинка оглушительно громко хрустнули стекла разбитых очков. Я вышел в коридор. Так же мрачно, так же гулко отбиваются от стен треклятые барабаны, давая понять, что эти долгие вечности длились не больше нескольких часов. Тускло светящие лампы расплывались мутной дымкой, то ли от моего плохого зрения, то ли от вероятного сотрясения, то ли от неизвестно откуда взявшихся слез, и я едва не упал, сделав один только шаг. К горлу подступила тошнота, от поднявшегося в ушах гула закружилась голова, стены и пол словно плясали джигу... – Николай?! – чужой пронзительный голос ввинтился в глубины черепа раньше, чем я понял, что его владелец... владелица – зыбкая женская фигура в блестящей праздничной мишуре. Кристина Стрелецкая. – Николай! Боже, что с тобой?! Что со мной, я знал прекрасно, и Кристина прекрасно видела тоже: мятый растянутый свитер, залитое кровью лицо, на светлой ткани брюк хорошо видны кровавые разводы между ног. – Николай?.. Сознание взорвалось темнотой, прежде чем я успел ответить ей хоть что-либо...***
– Папуля! – всхлипнула Лена, прижимаясь мокрыми щеками к моим ладоням, но я уже ничего не успел сказать. Комната вдруг поплыла перед глазами, и последнее, что я почувствовал, проваливаясь в обморок, сильные руки Олега, подхватывающие меня за несколько сантиметров от пола.