Sinking of me

Вернер Хартенштайн, капитан субмарины У-156 подводного флота Германии никогда не имел ничего против Франции. Но теперь в раскрашенном красным и синим сорок втором он ее ненавидел. В особенности — Лорьян, нависший над океаном словно улей над чердачным окном. Лорьян, словно репейник, зацепляющийся за память и обещающий остаться там навсегда грязной холодной лужей. Лорьян — немецкая военно-морская база, и ее нужно переждать, отчаянно желая снова броситься в не менее холодное, но зато чистое и глубокое море, предварительно сорвав с шеи французское ожерелье из акульих зубов. Оккупированная территория будто сама извивалась больной змеей, умоляя добить себя палкой. Умоляла растоптать до конца, чтобы потом уж было не так горько. Шлюхи, шлюхи, сколько шлюх, которых, казалось бы, встретишь на запруженной улице днем - и разойдешься степенно, с легким намеком на уважение захватчика к коллаборационистам, возможно даже коснешься кончиками пальцев козырька фуражки. Ведь вполне приличные девушки, красивые, стройные, немного нервно улыбающиеся и торопящиеся одновременно и проскочить мимо, и произвести впечатление, неисправимые. Они все, стоит пасть ночи, стоит пасть Франции в темные бездны сдающегося на милость отчаяния, превращаются в собак, которым каждый встречный немец — хозяин. Они только шлюхи в темноте. И когда они от этого отмоются? Они, завернутые в полотна цепкого вонючего дыма дешевых сигает под литрами гадкой туалетной воды от Шанель, в которой хоть всю оставшуюся жизнь купайся - не заглушить стойкий запах пьяных немецких рук и собственной беспомощности. Сколько шлюх, на каждого моряка — по одной девке в крупных цветастых бусах, в разметанной по волосам вуали, в ярком платье и с тонкой шеей, с отчаянно-зовущей улыбкой и каким-нибудь там Луи или Пьером, удравшим в партизаны или расстрелянным на закате. Эти шлюхи призваны были развлекать, чтобы моряки только сильнее тосковали по родине, где их ждали воспоминания о чистоте и идеальности арийской крови. А здесь нечистые французские девушки размытыми тенями скользили мимо драного киноэкрана, на котором вертели без конца пятиминутную лесбийскую порнографию. Вот так достойное развлечение. Одобрительные крики и свист пьяных зрителей заглушали обманчиво невинную и благодарную за свое унижение, как сама Франция, музыку. Шлюхи подавали немцам все новые сигареты, когда еще не были потушены предыдущие. Может, это было частью партизанского сопротивления — спалить врага изнутри? Нет, не было. Вернер только заглянул в этот вертеп, бывший когда-то уютным кинотеатром, а уже захотел выкупаться в разъедающе соленом океане в окружении акульих плавников. И Хартенштайн рад был, что у него есть повод не одобрять веселье своей команды, а идти на прием, по дороге ненавидя Францию. А на приеме, который должен бы быть пышным, а был просто полутемным-полусолнечным застольем в пыльном ресторане, адмирал Дениц тоже не был в восторге от Франции. Он сидел, со вселенской скорбью подавляя тяжестью своих усталых акульих глаз бокал с темно-фиолетовым вином у своей руки. А Хартенштайн, следуя обстановке, плюющей на все уставы в этом поганом опустившемся городе, сидел на шатком стуле вполоборота и следил за ним. Помощник Деница толкал без особого рвения речь. Его слушали, даже не из уважения или приличия, а потому что кроме этого слушать было действительно нечего. Кто-то курил, кто-то тер рукой лицо. Кто-то сидел, облокотившись на колени и сгорбившись. Тишина и подавленность. Или Вернер просто слишком устал от твердой земли под ногами? Да, немного. И для него будто последний день Рейха был в этот день, в этом городе - каждый день. - …Итак, господа, как я уже говорил, вы отлично потрудились. Дениц повел головой в сторону, будто дерево, проснувшееся от зимнего оцепенения. Хартенштайн поймал это движение краем глаза и мысленно затаил дыхание перед погружением. - …Не будем забывать о том, что Германии и без этого есть чем гордиться. Кавказ. Заметные продвижения в восточном направлении. Россия. Польша. Роммель в Египте... Хартенштайн не сводил взгляда с Деница. Своего особого взгляда. А от такого взгляда, черт побери, скрываются редко. Даже адмиралы. Вернер видел, как Дениц чувствует на себе осязаемое внимание. Это трудно, это тяжело. Это еще сильнее отравленного французского воздуха пригвождает к полу. К отполированному, но все равно грязному, как и все во Франции, паркету. - …Однако ничто из этого не сравнится с вашим громким успехом в Северной Атлантике. И именно за это я поднимаю свой бокал, адмирал Дениц, - выступающий замолк, так и не нагнав торжественности. Но от упоминания имени главнокомандующего морским флотом все заметались, словно от воздушной сирены. Как всегда. Каждый раз. Громко заелозив лапами стульев, морские офицеры поднялись из-за столов, понуро опустив головы и готовясь слушать очередные слова. - Война еще не выиграна, - и все-таки, от голоса Деница у Хартенштайна внутри все переворачивалось. Все-таки этот голос имел бесконтрольную власть над ним, и власть эта ослабевала только в море, когда лишь слабым эхом отдавалась от слов, переправленных шифром на бумагу с имперским орлом. - И вступление в нее Америки лишнее тому подтверждение. Мы не должны забывать об этом, - Дениц сидел все так же. Не то что не поднялся с места, даже бокал в руку не взял. С видом собранного начальника, с видом, будто все ему позволено, а весь мир ему надоел, как школьный цирк, вот с каким видом говорил адмирал Дениц, небрежно подбирая слова. А Хартенштайн в этот момент немного ненавидел его и немного злился. Только и всего. И обожал до желания избить до полусмерти. В тот момент, когда Дениц легко поднялся с места и пошел, будто бы забыв, что тут собрались пить в его честь. А этот его темно-синий китель с долгими отворотами и золотыми кольцами на рукавах делал его похожим на морского глубинного хищника просто до боли. И его зачесанные назад волосы, уши и все выражение его лица. Усталого и сильного. Не геройского, но вершащего судьбы и играющего без интереса во все игры. - Тем более, что подобные обстоятельства вынуждают меня отправить некоторых из вас дальше на юг... Поэтому не забудьте прихватить с собой панамы. Господа, - заключил он голосом, которым только вить из людей веревки. Заключил, сказав: «Все, мне все надоело, и эти речи — тоже». Попрощался, пожелал всем удачи, зародил во всех сердцах веру и преданность фюреру... Об этом даже речи не шло. Только не в гиблом Лорьяне. Медленной морской походкой, будто у русалочки, почувствовавшей под ногами клинки, он прошелся мимо столов. Вернер заранее знал, что он идет к нему. Идет, словно сонный шторм с Тихого океана, распространяя тонны безразличия и вселенской грусти. И конечно же останавливается в шаге, даже чуть более близком, чем стоило, перед Хартенштайном. - Насколько мне известно, ваша последняя операция прошла успешно? - Хартеншайн сдерживается, чтобы не ухватить акулу и не уложить на ближайший стол, желательно так, чтобы в широкую спину воткнулись ножи и вилки. Чтобы светлая кровь текла точно так же, как заливала площадку подводной лодки, когда в океане, неделями ранее, Хартенштайн показывал своим ребятам, как вспарывать брюхо настоящей акуле, которую они смогли выловить... Все потому, что Дениц умеет действовать. Сначала опустить свои бездушно разметанные голубые глаза к полу, а затем легко закинуть голову, смотря сверху вниз с приветливым презрением и почти ласковым превосходством. Добавляя к этому фальшивую, как стеклянные бриллианты, улыбку. Вернер будто бы издали едва слышал, как отвечал адмиралу, как складывался их разговор, призванный сделать вид, будто это отеческая забота к преданному ученику. Разговор, от легкой полушутки по наезженной колее переходящий к печальным событиям, доводящим почти до грустного вздоха. Но все это неправда. Все обман и туман. И Хартенштайн едва не скидывает и не обнимает его руку, когда Дениц на прощание едва касается его плеча. Едва касается и сразу же уходит. А Вернер в спину ему отдает честь. Прощаясь и прощая. Будто бы не было три дня назад их в очередной раз первой встречи. Будто бы не складывалась судьба на удивление каждый раз так, что заставляла их обоих обивать пороги одного города. Стоит Хартенштайну сойти на берег, как Дениц материализуется там с причинами нахождения на этом же берегу. И каждый раз Хартенштайн — один из его любимых капитанов. Приемников на крайний случай. Героев от слова «берите с него пример». Сидит ближе всех. Слышит его голос лучше остальных. И он первый, к кому Дениц подходит для полагающегося лучшему из лучших напутствия перед очередным рейдом по океанам. И так каждый раз. И в этом есть что-то не то. Что-то доводящее до почти сумасшествия и до потери чувства реальности. Потому что каждый раз они оказываются рядом. И Дениц умудряется, не прилагая к этому ни малейших усилий, будто все так и задумано ходом времени, встретиться с Хартенштайном. Обычно за день-два до приема или отплытия. И без лишних слов, даже без «Здравствуй, я так скучал», а только лишь с резковатым «Вернер» все окрашивается розоватой от крови морской пеной. Дениц, не убирая с лица выражения усталого адмирала, расстегивает пуговицы своей одежды, не произнося того, о чем думает: «Почему ты опять не побрился?» А Хартенштайн не отвечает: «Еще чего.» Нетерпеливо стягивает с него за рукава китель. А потом валит адмирала на стол с навигационными картами и, не разрывая зрительного контакта, осторожно и жестко делает его своей шлюхой, что всегда ждет одного единственного моряка на берегу. И винит Вернер во всем этом Францию. Хоть и понимает, что ночная Бретань тут ни при чем. Это все сам Дениц, его прошлое и его небудущее. Его славные воспоминания, промелькнувшие под военными флагами германской империи, и загибающееся от безысходности настоящее, под другими орлами и свастикой. И что-то еще, что Дениц много лет как оставил на первых подлодках и тяжелом крейсере «Херта», в очаровании кайзеровской Германии которого стал тем, кто он есть. И все приобретает оттенок нежности, когда Дениц, сидя после на полу и дыша отработанным сигаретным дымом спрашивает: «Как ты так на меня смотришь?» А Хартенштайн пожимает плечами и говорит: «Так же, как и на всех.» «Значит, всем так же неловко?» «Не понимаю о чем вы, адмирал.» Они курят одну на двоих и разговаривают ни о чем. Хартенштайн задается вопросом, любит ли он этого человека. И приходит к выводу, что наверное все-таки, да. Кто-то же должен ждать его на нелюбимом берегу. Вернер любит его и отчасти поэтому обладает талантом смотреть на людей рентгеновским зрением. Так людям кажется. Хартенштайн ничего особенного не видит. Но в то же время видит особую красоту в каждом. И даже во Франции. И эта ее упадническая красота — неземная. И именно поэтому так треплет и мучает сердце. И поэтому Дениц одевается и уставшим от жизни тоном просит его уходить. А Вернер смотрит своим особенным взглядом и видит его встрепанной акулой с проехавшимся по спине много лет назад гарпуном, с тоскливой мудростью и силой, способной тянуть корабли ко дну. И тогда Хартенштайн просто переводит взгляд за окно и щурит глаза. Так, как только он умеет. А Дениц, побродив по кабинету, возвращается к нему и гладит рукой по голове. И по лицу. Потому что Вернер весь как солнечный пес, пушистый, светлый и немного колется засевшим в самую душу репьем. И еще через полчаса они расстаются, каждый навсегда и без прощаний. Поговорить они еще смогут на последующем застолье. *** Томас Мортимер, третий младший офицер торгового флота Великобритании, никогда не имел ничего против Германии. До одного дня, заставшего его в море. Но до этого Мортимер очень любил весь мир. И в особенности свою родину. А сильнее родины только свою семью, трех прекрасных девочек, одна из которых была его женой. Такое картинно счастливое и невыносимо легкое голубоглазое семейство. Если бы в мире и началась война, то она не могла бы называться войной, не разрушь она столь сладкую идиллию. И война началась, настоящая. А Мортимер и не заметил. Продолжал называть ангелами своих маленьких светлоголовых дочек и продолжал танцевать с девушкой, которой повезло не меньше, чем ее мужу, под звуки кручения пластинки безымянного, но до нежной улыбки милого американского джаза. В их доме царила любовь. Им некого было ненавидеть. Собираясь на службу, Мортимер лишь сетовал на страны оси, что отрывали его от по-американски милого, милого дома. Итальянцы, поляки, немцы... Разве кто-то из них хоть в чем-то виноват? Мортимеру просто не в чем было обвинять врагов. До одного дня, одного из самых счастливых дней в его жизни. Все до этого дня было имбирным облаком. Понятия чести и благородства. Сверкающе-белая форма, сидящая идеально. Подчеркнутая строгость к матросам, за которой Мортимер как мог прятал человеколюбие. Рассказы всем встречным через одного, что у него дома две девочки. Чужие дети на его руках. Чужая музыка. Чужие фотографии... И если трудности, то только чужие. И Мортимер сделает все от него зависящее, чтобы эти трудности разрешить. В этом людей убеждало его доброе, мягкое лицо, так и заявляющее «обратитесь ко мне за помощью». И вся его фигура, говорящая о созидающей силе, милой сердцу стабильности и непрочной защите. И его глаза, меняющиеся в зависимости от освещения и времени суток от засвечено-голубого, из рассветного затишья, до распутного нежно-синего, из глубин морей, обрамляющих Африку. В тот день на Лаконии пели песни на импровизированном званом вечере. Еврейская девочка из пассажиров, глупый американский птенчик из Техаса и эта Хильда Смит, в которую Мортимер, с холодком задорного ужаса понимал, что влюбляется. В нее или в ее маленькую дочку, держать на руках которую было не меньшим счастьем, чем знать, что дома ждут две такие же, только постарше. И хоть с малышкой Мортимер не справился, он уже невольно был полон непрошенных планов, как стать немного отцом для девочки, как устроить судьбу милой Хильды так, чтобы на ее лице больше никогда не было написано отчаяния, как тогда в порту, когда они в первый раз встретились. Хильда пела едва слышным голосом. Настолько тихо и чисто, что вся огромная, нарядная и слегка подрастерявшая свой прежний лоск Лакония стала ей подпевать на второй строчке слишком дорогой для всего человечества песни. Сначала благородные леди, собравшиеся в парадном зале, затем все присутствующие, а потом подтянулись и остальные, казалось, даже итальянцы, сидящие в клетках, подали голос из-под ватерлинии. И уж точно вовсю пели волны, гладящие бока Лаконии. Как сказал старый капитан, этот корабль был создан для богатых и праздных, для розовых коктейлей и закатов над Сорренто... Дряхлеющий, но все романтичный старик-океанский лайнер, вспомнив о старых зимних вечерах в Сорренто, пел тоже. Настилом палубы, закопченными трубами, поблескивающими окошками кают и даже порохом безобидного оружия на корме. От музыки лягчела тяжесть присутствия на борту пленных фашистов. Не было на эту пару минут, что витала в воздухе песня, ни врагов, ни союзников. Были только пассажиры, и все они спокойны и красивы в своем путешествии и смело и молодо глядят в будущее. Душа корабля, а она у такой громадины несомненно была, мягко струилась к небу, стараясь не замараться о черный дым. «We'll meet again... Don't know when, don't know where. But I know we'll meet again some sunny day... Keep smiling throw just like you always do...» Нежное дружное пение посреди океана. Звуки нестройного рояля на многие морские мили. Обещание, что мы встретимся снова, не знаю когда, не знаю, где... Корабль цвел черемухой, и Мортимеру казалось, что его душа тоже расплылась и слилась с каждым здесь. И он был счастлив, глядя на Хильду. Счастлив от яркого солнца, пронзающего окна, от пения и игры рояля, от далекой родины, такого родного мотива, что на глаза наворачивались слезы... А между тем, в этом же море шныряла немецкая подлодка. Большая акула, стерегущая Африку, и единственной ее целью было выискать в океане кого бы то ни было и убить. Торпедировать, взорвать, уничтожить, нейтрализовать, не оставить камня на камне даже на морском дне... Все равно кого. Так по-немецки. Даже близко не подойдя, погубить что-то и получить за это свой Рыцарский Крест. Из его рук, из его глаз под козырьком фуражки, из его северно-бледной кожи, из его усталости. Хартенштайн лениво вспоминал своего адмирала каждый день, не скучая особо, но и не забывая. Вернер вроде как пообещал ему, что в этот раз вернется с охоты со славной победой. И у Деница будет возможность прикоснуться к его шее, чтобы повязать красную ленту креста, в то время как Хартеншатйн будет без ножа его резать своим взглядом. Проницательным, хитрым и хищническим. И еще, наверное, восхищенным. И восхитительным. Вернер любил прогуливаться по верхней площадке своей лодки. Синие волны разбивались у самых его ног, обагривая одежду пеной и брызгами. Ветер трепал лицо, но лицо капитана было к этому привычным, как привычна грубая собачья шерсть к пурге. Хартенштайн расхаживал по площадке, заложив руки за спину и осматривая свои владения. А принадлежала ему по праву вся водная гладь. Немецкая подлодка не тащилась, как какие-то круизные развалюхи, а прорезала пространство на скорости в тридцать узлов. А если нестись так у самой воды, то чувствуешь себя подобно летучему фодиатору. Вернер любил это ощущение. Если бы в рубке не стояли и не смотрели в бинокли дозорные, он раскинул бы руки и полетал не хуже летчиков. Море было ему покорно, как старый конь новому хозяину. Да и что могло море противопоставить захватчикам, как та же самая Франция? Мощной подводной лодке не страшен был никакой шторм. Единственная опасность, и то несущественная - это враг, что тоже умеет стрелять. Но это только добавляло океану обманчивой красоты. Словно шлюхе, больной и таящей в себе что-то, но милой и нежной и красивой настолько, что глаз не отвести... Но эта шлюха искренне стелилась перед капитаном. Он был хозяином, был тигровой акулой на борту своей лодки. И ловкий хищник выследил свою большую, медлительную жертву. Это было закономерным исходом. Лакония выдала себя учебными залпами орудий, которыми можно было разве что чаек разогнать. Но и этого хватило. Хватило, чтобы немцы расслышали далекое храбрящееся уханье. «Ах, у них оружие? Значит, повоевать хотят? Что ж, повоюем...» Уже через несколько минут Хартенштайн прикладывал к своим и без этого пронзающим горизонт глазам бинокль. Вдалеке, в белесом мареве полудня и правда угадывалась, губительно себя выдавая, растущая тень. Сероватое облачко расползшегося дыма, какое может поднимать тяжелая угольная посудина. - Отлично. Что по данным пеленга?.. Позвать ко мне Ростау, - Вернер с удовольствием и спокойным восторгом наблюдал, как смутная тень обрастает очертаниями. Капитан усмехнулся и счастливо посмотрел на стоящего рядом помощника. Хартенштайну уже начинало казаться, что они одни на свете в этом океане. Но нет, они не одиноки, но скоро вновь станут. Вернер был уверен, что это замечательный день. Матросы быстро столпились на площадке, вглядываясь в силуэт неведомого, огромного, безобидного, но подлого, ничего не подозревающего, но азартно ненавидимого, одним словом, идеального врага. - Тринадцать узлов, курс запад-северо-запад... - Корабль один, капитан... - Как будто дерьмом собачьим топят... Наша дамочка может оказаться в теле, капитан. - Когда мы узнаем точно? - ревниво поинтересовался Хартенштайн у всех сразу и выражая всеобщую радость. Наверное, только подводники могут так искренне радоваться появлению на горизонте цели. Еще бы - враг останется неузнанным и безликим. Потонет, и никто не узнает о его мучениях. Их и не было вовсе, на море это представить очень просто. Враг пойдет на дно и обернется славой, гордостью, наградами и очередной гулянкой с портовыми шлюхами. Такая война всех устраивала. - Еще до вечера станет ясно, заслуживает ли она нашего внимания. И применения самого крупного из наших орудий, а то складывается ощущение, что зря его таскаем... - Мы с вами поняли друг друга, господа, - Вернер оторвался от бинокля и одарил своего помощника одним из самых своих кошачье-хитрых, ласковых и проницательных взглядов. К счастью, Ростау был непробиваем для таких приемов. И еще и за это капитан ценил его. - …Капитан, хотите послушать сокровенные тайны нашей девочки? Вернер удовлетворенно усмехнулся и чуть ли не вприпрыжку побежал к люку. Когда он, довольно поглаживая себя по животу по шерсти черного свитера, добрался до пункта связи, изумленный радист подал ему наушники. - Поразительно, они все поют. Вернер одел наушники и прижал к ушам. Несколько матросов завороженно следили за ним, пока он, с заинтересованным выражением лица львицы, гладящей пойманного теленка мягкой лапой, перед тем как перекусить ему шею, водил прищуренными глазами в окружении светлых пушистых ресниц по стенам. Его ресницы были волшебными, кстати. Они умудрялись найти источник света, чтобы солнечно тепло и сиять, даже во мраке машинного отделения. Хартенштайн весь был такой. Солнечным, ветреным, большим и светлым. Нежным пытливым взглядом, будто влюбился во что-то неизвестное, он прошелся по стойке с аппаратурой. А в ушах у него переливалось нестройное, но чудесное пение, едва угадываемое за шумом винтов и стонами океанских глубин. Там действительно кто-то пел. Вернер хорошо знал английский. Мы встретимся снова, не знаю, где, не знаю, когда... - Что ж, - добродушно повел плечом капитан, - звучит неплохо, - он глянул на одного из матросов и ободряюще улыбнулся краешком губ, пушистых от неизвестно откуда взявшегося здесь, очевидно запутавшегося в волосах и так утащенного в темноту и подводный холод солнца... А Мартимер стоял в нескольких километрах от него и с блаженственным восхищением смотрел на сияющую пугливым счастьем Хильду. Мортимер подпевал немножко, одними губами. Вряд ли его было слышно со стороны. Но еще никогда в жизни он не чувствовал, что пение может так сильно наполнять мир вокруг красотой и осмысленностью, а сердце неизъяснимой печальной радостью... Долгие дружеские аплодисменты, Хильда спустилась со сцены. Мортимер с грустью подумал, что уже изменил жене. Изменил, потому что до глубины души восхитился нежностью чужой женщины. Он встретил Хильду ласковым взглядом и не собирался отпускать далеко от себя больше никогда... Но мгновение спустя Мортимеру в душу осторожно постучалась впервые подавшая голос интуиция. Она сказала, что произошло что-то невообразимое. Что-то ужасное, непостижимое и невероятное, что не скоро уложится в голове, что разобьет на тысячу осколков его сердце и весь его мир, все еще кутающийся в солнечные лучи и мотив «We'll meet again». Это была оглядывающая зал фигура помощника капитана с фуражкой под рукой. Он появился в дверях вместе со стихающей музыкой и особенной ответной безобидной нежностью в глазах Хильды. Во взгляде же помощника капитана, всегда тяжелом, но сейчас похоронно-скорбном взгляде выцветше-синих глаз, можно было без труда распознать сочувствие трагедии. Хильда быстро потеряла все, чем накрепко привязывала к себе раньше. Мортимер, аккуратно протиснувшись мимо людей, подошел к дверям, будто бы заранее знал, что именно его искали. - Мортимер... - тоскливо, но уверенно, как только морские волки умеют. - У капитана для вас новости. Наберитесь мужества, друг мой... Несколько минут спустя Мортимер чувствовал, как его колотит дрожь, хоть он стоял совершенно неподвижно. Мортимер чувствовал, как к лицу приливает обжигающая краснота стыда и отчаяния, но, натолкнувшись на какое-то космически-непреодолимое препятствие, разбивается о него, промерзает до основания и распыляется смертельной бледностью колких снежинок по коже. «...Это получено несколько минут назад.» «Плохие новости, сэр?» «Да. Вам лучше присесть.» И это осуждение в устало-бесцветно-карих глазах капитана. Да, осуждение. Все его лицо говорит «И как же только вас угораздило упасть в такую бездну...» Или просто, покидая закаты над Сорренто, старый капитан потерял слишком много, чтобы теперь сочувствовать чьей-то современной потере. Теперь это только тяжелый взгляд, словно на умирающего от сифилиса. Мортимер долго не мог заставить себя взять протянутый сложенный листок. Он все поднимал беспомощные глаза на капитана и вновь ронял их к полу, сжимал в пальцах козырек фуражки, невольно считал оставшиеся удары сердца... А потом все же взял дрогнувшей рукой бумагу и медленно отступил на полшага. Желтоватый листок обжигал пальцы сухим бумажным пламенем. На глазах болезненно выступали ядовитые камни, разрывающие слезные канальцы в клочья. Мортимер не смог бы развернуть лист. Поднести в глазам. Даже уверенно посмотреть на него в сложенном виде. Поэтому он, чувствуя, как частые и невесомые всхлипывания разрывают горло, склонил голову, проводя кончиками пальцев по бумаге, как по шкуре жуткой змеи, ненавидя и восхищаясь ее смертельным величием. - Всех сразу?.. - Мортимер резко вдохнул и уставился полными океанской воды глазами на капитана. Он все понял. Все понял и даже смог не сразу, но перебороть себя и мельком глянуть в листок. Пустота навалилась на него так, что ему показалось, что он не устоит на ногах и исчезнет в ту же секунду. Но он все еще стоял здесь, действительно без преувеличений чувствуя, как разрывается сердце. Как оно тяжело бухается о ребра наизлет, бросаясь на них как на амбразуру. Стало нечем дышать. Мортимер и без этого бы задержал дыхание. Глаза перестали видеть. Он бы не закрыл их в любом случае. Первая слеза, словно струйка чистейшего спирта по горлу, самовольно скользнула по щеке. Будто бы он все еще жил в этом мире и стоял перед старшим по званию, Мортимер поспешил согнать ее со своего лица ребром ладони. Он едва слышал о том, как капитан осипшим голосом бухтел о немецких истребителях, заваливающих ночью бомбами невинных граждан, о фашистах и их пулях, и том, что он, капитан, хотел бы жить в другом мире. Наверняка в том, где солнце над Сорренто никогда до конца не заходит... Мортимер беспомощно пытался найти, за что зацепиться взглядом. Чтобы остаться там. Навсегда, чтобы и умереть там. На выбоине в полу, на отвороте кителя капитана, на краю стола, на карте на стене, на стекле иллюминатора... Но глаза, как и сам Мортимер, потеряли способность задерживаться. Они падали, как и их хозяин, растворялись в затапливающей трюм боли и пугающей тишине. И теперь, далекое пение какой-то другой незамысловатой песни было ни чем иным, как воплями грешников из преисподней. А солнечный свет, неровно лежащий на мудром лице капитана был дьявольским, обжигающим притупившееся зрение проклятием. - Если хотите, можете остаться здесь. Посидите, подумайте. - Никому... Не говорите, сэр... Не надо им знать, - это было одной из последних просьб умирающего. Чтобы все эти прекрасные, милые люди, с добрым десятком которых Мортимер успел перезнакомиться и навек передружиться ничего не узнали. Это было из разряда тех просьб, в которых говорится: «После того, как меня не станет, найдите мой дневник и сожгите его.» Капитан неопределенно кивнул и неторопливо ушел, а Мотример так и стоял, пять минут, десять, двадцать. Слезы иногда стекали из его глаз, прочерчивая искрящиеся дороги до кителя, но сам Мортимер оставался полностью неподвижным. Он, наконец, нашел, что рассматривать. Валяющуюся на нижней полке шкафа старую газету. Все, что происходило в Мортимере, оставалось у него внутри. Он остался один. Весь мир рухнул. Интересно, он уже осознает, что потерял все, что было ему дорого, и все, для чего жил? Если нет, тогда что же будет, когда это осознание навалится на него камнем? Мортимер стоял и беззвучно повторял имена дочерей. Имена его собственной жизни... К счастью, защитные механизмы сработали, наконец. Мортимер повалился в кресло и горько, но тихо заплакал, царапая руками голову и тяжело дыша. А внутри все росла, росла огромная дыра, в которую сваливалось все на свете. Одно тянуло за собой другое. И эти повозки, колонны, роняли за собой все. Каждый день его предыдущей счастливой, спокойной жизни. Ни одно не осталось. Не осталось дней, в которых он никого бы не ненавидел. Нет, больше так не будет. Мортимер сполз с кресла на пол и забылся коротким сном. А когда проснулся и почувствовал, как горит обожженное и стянутое слезами лицо, уже знал, кого ненавидеть. Всем сердцем и до конца своих дней ненавидеть. Их. Врагов, что отняли у него все. Немцев в частности.

Vera Lynn – We'll Meet Again