Sinking of me

- Судно снова меняет курс, - Вернер Хартенштайн стоял, прижавшись к перископу, и вглядывался в силуэт застывшего на фоне золотистого горизонта судна. - Погружение семь метров. - Они движутся зигзагами. - Значит, им есть, что скрывать, - заключил Вернер и с довольным видом отодвинулся от холодного металла. По лицу у него гуляла его обычная, коварная, милая и всезнающая улыбка. А глаза светились нежностью и возбуждением, как у котенка, нашедшего в траве полумертвую мышь. - Судно крупное, капитан. Что скажете? Транспортное или торговое? - На нем есть оружие. Этого достаточно... - Хартенштайн огляделся, размял плечи и вновь приник к перископу. - Сколько у нас в запасе, Ростау? - Думаю, мы нагоним их на северо-западе, как раз на закате. - Тогда съедим их на ужин, - Вернер благодушно обменялся со своим помощником хищными усмешками и снова вернулся к наблюдению за будущей жертвой. А та была спокойна, безмятежна и прекрасна в своем предвечернем неведении. Коптила себе небо, пыхтела и казалась тонкой и невесомой, словно африканская антилопа. А Вернер чувствовал свою подлодку дымчатым леопардом. От старания капитан невольно касался кончиком языка резцов, настраивая резкость изображения. Ночь упала на разнежившееся за жаркий день море внезапно. Начался не очень сильный, но ощутимый шторм. Это было только на руку немцам, они возвысились над водой, и капитан со своими помощниками предпочел выйти на площадку, чтобы видеть все своими глазами. Щурясь и кутаясь в куртку от ветра, нестись сквозь туманную тьму, угадывая неясный отблеск света своей цели, это было здорово. - При такой скорости мы нагоним их через двадцать минут. Хартенштайн кивнул и выразительно стрельнул глазами в пока еще прячущий свой хвост в темноте корабль. Промокший от вязкого тумана холодный воздух смешивался с взлетающей на метры водой. Был холодно, словно это не Атлантический океан подле Африки, а Северный Ледовитый. Холодные моря Вернеру всегда нравились больше. А это море было холодным сейчас. Хартенштайн быстро промокал, но продолжал стоять и только завидев сквозь бурю огни корабля, сняв с головы влажную фуражку и проведя рукой по волосам, велел погружаться. - Сейчас устроим им... - каждый немец на подводной лодке был рад и захвачен событиями. Все сдружились и забыли прежнюю грызню, которая начала давать о себе знать в дни бездействия. Будто бы даже где-то на фоне ревущих волн заиграла боевая тяжелая музыка под стать моменту... Мортимер, порой касаясь руками стен, медленно шел по коридору, не узнавая поступи своих ног. Все вокруг казалось ему нереальным. А прошедшие мимо мило беседующие люди так и вовсе почудились призраками. Кроме них в коридорах почти никого не было — все оставались на затянувшемся празднике. В голове у Мортимера стоял мерный звон, и боль распихивала все мысли по углам сознания. Томас понятия не имел, куда ему теперь идти. На этом корабле и вообще по жизни. Не за борт же, в самом деле, бросаться. Он автоматически пошел к Хильде. В ее каюту эконом класса с облупившейся на стенах краской и плохим освещением. Мортимер не знал, что скажет ей. Ему не нужно было ни сочувствия, ни ободрения. У него вообще не осталось никаких эмоций. Настолько пусто было на месте осколков разбитого сердца, что ему пришла в голову безумная мысль... Сначала он ужаснулся ей. Потом решил, что не так уж это и страшно. Потом снова ужаснулся. Но все-таки пошел. С болезненной, загнанной как можно глубже идеей привязаться к Хильде еще сильнее. Как бы там ни было, преград на их пути друг к другу больше не стояло. …Она ведь вдова. Она такая хорошая и так чудесно поет... Маленькая девочка у нее на руках. Им обоим нужен отец и защитник... Мортимер не мыслил себя неотцом и незащитником, он просто настолько привык к этой прекрасной роли, что в этот вечер ему показалось не таким уж вопиющим, если он по-прежнему с ней останется. Если он попробует начать все, не сначала, нет. С определенной точки. С точки, с которой отплыла из Египта Лакония... Ведь все выглядело так, что ближе Хильды у Мортимера больше никого не было. Все еще чувствуя в горле горечь слез, но успокоившись, Мортимер подошел к двери каюты. Аккуратно постучал. Потом снова. Никто не открыл, ни звука. Мортимер тоскливо оглядел коридор в обе стороны и вздохнул. С каждой секундой этой гнетущей тишины с присвистом далекого эха веселого вечера в ресторане в груди у него снова начинало нарастать отчаяние. Мортимер дернулся и, уже решив уйти, схватился за ручку двери. Та поддалась и открылась. При других обстоятельствах Мортимер не вошел бы в пустую чужую каюту. Но сейчас его горе давало ему больше полномочий и требовало чего-то, что заполнило бы эту обжигающую острую пропасть на дне желудка. Что-нибудь от Хильды. Запах ее волос, простая ткань ее платья на кушетке, простынки ее дочки... Неловко ковыряя в руках козырек фуражки, Мортимер прошелся по каюте, оглядывая неприметные пожитки одинокой женщины. Замечательной, немного таинственной женщины, что с одним чемоданом и живым свертком едва успела на этот корабль. С тумбочки он взял черно-белую фотографию мужчины. Мортимер уже бывал в этой каюте несколькими днями ранее, но фото не видел. Жестокое провидение на пару с вновь пискнувшей интуицией, уверенно предсказывающей что-то непоправимое, направило его руку, когда Мортимер развернул картонный прямоугольник. На задней стороне было написано «Мюнхен. Июль 1942». И Мортимер вновь понял все за считанные секунды, будто был самым проницательным человеком на свете. Всё сразу же, со всех ног побежало на свои места, чтобы воцариться там со всей непостижимостью ошарашивающих фактов... Легкий угловатый акцент Хильды. Ее порой робкое, испуганное и слишком идеально-женственное поведение. Ее путанные объяснения, откуда именно из Англии она родом. Ее робость каждый раз, когда кто-то презрительно бросал в компании «эти грязные нацистские свиньи...» Мортимер, растерянно приоткрыв рот и чувствуя, что способность стоять ровно вновь его покидает, оглядывал каюту, пытаясь найти себе повод не поверить в это. Это был удар, да еще какой. То было гусеничным танком по тонущим в затопленных кровью траншеях солдатам. Мотример снова, как в кабинете капитана, ощутил, что ужасно краснеет, с таким отвращением, что кожа, кажется отслаивается от лица и листами опадает на пол. Но в то же время бледнеет в полнейшей растоптанности перед открывшейся истиной... Это не его вина. Он не виноват ни там, ни тут... Но Хильда... Свирепая ненависть вскипела внутри так, что чуть не выплеснулась обжигающим потоком через рот вместе с настоящим рвотным позывом. Мортимер зажал рукой губы, стараясь не дышать, чтобы не отравиться... Эта женщина... Эта змея. Обманщица. Она такая же, как и эти чертовы твари, одна из них. Она и ребенок монстра на ее руках, они обе такие же, той же крови, что и звери-немцы... - Зажечь красный, - хрипловатым голосом приказал Вернер, не отрывая лица от перископа. Да, именно так, красный приглушенный свет, будто у них страстное свидание посреди океана. Совсем как в закоулках кварталов красных фонарей Риипербана или Пигаля. Свидание, о котором знает только кавалер, свидание за столиками в разных углах продымленного ресторана. Быстрая любовь, что закончится кровью, грязью и разбитым сердцем. Вернеру нравились такие свидания. Впрочем, разумеется, причина включить красный свет была технической. Все моряки на подлодке затихли под светом красных ламп. Все внимательно смотрели на капитана, ожидая команды действовать. А капитан, чуть ли не сливаясь с перископом в одно целое, гладил поверхность его окуляров пушистыми, полными алых отсветов ресницами. И голос капитана был совсем низок и как-то уж губительно нежен. Он даже не произнес, а прошептал, словно сумасшедший убийца обездвиженной жертве, но все очень четко его расслышали. - Приготовить орудия один и три... Исполняющие приказ матросы не издали ни звука, предпочитая изъясняться рваными, но понятными жестами. На всей подлодке повисла вязкая тишина, и порвать ее было непросто. Тигр крался по пузо в воде и рисе, и ни шерстинка его не виднелась над травой, хоть ему уже нечего было таиться... - Пеленг подтвержден? - спросил капитан, скосив глаза и упиваясь болью в сводимых от напряжения мускулах. - Да, - с шипящими интонациями ответил радист, пригнувшись к своему столу. - Каков статус судна? - Вернер и так знал что получит в ответ. Но спросить должен был по правилам. Да и не собирался он лишать себя этого удовольствия растягивать последнюю минуту своей невидимости и всесильности. - Корабль один. Хартенштайн вновь прижался глазом к перископу, чувствуя влажным веком океанский холод. Кроме капитана, наверное, никто ничего и не увидел бы в темной перемещающейся мути воды. Но Вернер видел не столько зрением, сколько внутренним охотничьим чутьем. Видел, что она прямо по курсу. Живая. Дышащая. С бьющимися кровью венами. С полным брюхом и тяжелыми лапами. Не убежит. Не спрячется. Никуда не денется. И вот-вот умрет... - Огонь, - Хартенштайн постарался, чтобы это прозвучало безэмоционально. Так и вышло. Отстраненно и просто, словно это огонь в камине. Первая ракета покинула подлодку. Она летела или плыла, или бежала ужасно долго. От напряженного вслушивания в океан уже заболели уши, даже у капитана. И вот, гром далекого взрыва неторопливо докатился сквозь тонны воды. Глухо отдался на немецкой подлодке стекольным звоном и дрожью бумажных листов. Как по команде все до единого немцы восторженно выдохнули. Капитан, не отрывая взгляда от перископа и все пытаясь что-то там рассмотреть, победно улыбнулся, а потом беззвучно рассмеялся, счастливо, словно ребенок, как все остальные на этой подлодке... Несколькими минутами ранее Мортимер терпеливо дождался возвращения Хильды в ее каюте. Он бросил фотографию на тумбочку и, постукивая ногтями по козырьку фуражки в своих руках, произнес заготовленную небольшую обличительную речь. Не злую и не ненавидящую, но полную космического отчуждения и отторжения. Хильда, мигом приобретшая что-то характерно-оборонительное и природно-немецкое, крепче прижала к себе малышку, и теперь уже не затравленно и испуганно, как играла раньше, а будто бы храбро и снисходительно глянула в ответ почерневшими глазами. Но затем, после этого секундного акта звериной самообороны, Хильда вновь стала прежней. Вновь беспомощно и нежно посмотрела из-под ресниц и сделала шаг вперед. Подхватив ребенка на одну руку, другой потянулась к ладони Мортимера. А он совсем уже было решил отойти подальше в полутьму каюты, осудить с презрительным видом и отказать в своем расположении, но не успел. Лаконию тряхнуло со страшной силой. Свет мигнул и совсем потускнел. На корабле разразилась сирена, за секунды воздух наполнился запахами раскаленного железа, горящего топлива и дыма. Поднялись крики и прометали все отсеки корабля словно нитками. Мортимера ощутимо встряхнуло. Он повалился на койку, но тут же поднялся. Одним из его лучших качеств было умение быстро соображать. В момент приобретя прежнюю четкость сознания, Мортимер вывел Хильду из каюты и подтолкнул в нужном направлении. - Неси ребенка в спасательную шлюпку. Мортимер резким шагом прорезал пространство среди всеобщей толкотни и паники. Запах паленого становился все сильнее, люди метались по внутренним помещениям. Дым все сильнее забивался в легкие. Лакония раскачивалась, кряхтела, кренилась и уходила из-под ног. Уходила, очевидно, ко дну. Отыскав капитана и получив от него распоряжения, Мортимер бегом понесся их выполнять, действуя четко и слажено, по дороге быстро и дельно успокаивая и помогая тем, кто в этом нуждался. Мортимер даже вновь почувствовал себя собой и на своем месте. Но он быстро прогнал от себя эту гордую, себялюбивую мысль. В его наполненной скорбью и потрясениями голове не должно было быть места хоть чему-то хорошему. Следующая торпеда снесла Лаконию окончательно. Мортимер удержался на ногах и через минуту расслышал эхо оружейных выстрелов из трюма. Свет сверкал, словно на корабле взбесилась молния. Крик вырвавшихся из клеток итальянцев ровным гулом стелился по всем помещениям. Пленных нужно было бы защитить от их озверевших охранников-поляков, но Мортимер, понимая, что это будет бесполезно, не решился идти в трюм. Он выполнял приказ по уничтожению секретных документов, мужественно боролся с окружающей паникой, выводил перепуганную толпу из коридоров. Почти все пассажиры его знали, все на него бросались с вопросами, что происходит, и не видел ли он кого-то из их родных. Он пытался всем ответить и всех успокоить. А в душе он чувствовал, хоть немного себя презирал за это, что именно в этот момент у него внутри что-то налаживается. Что именно это ему и нужно - чтобы в нем нуждались и искали у него защиты. На минуту Мортимер даже забыл, что Хильда — немка и, скорей всего, шпионка, и обеспокоенно искал ее глазами среди толпы. Но потом вспомнил. Впрочем, несмотря на это, тревога не прошла. Он искал Хильду и, в освещаемой пожаром полутьме, в пальбе и тряске, Мортимер столкнулся с ней лицом к лицу. У Хильды было выражение глаз коровы, испуганной, но покорно идущей на бойню. Мортимера ощутимо шатало оттого, что он ударился головой при падении. Может, еще и потому, что способность соображать медленно, но верно его покидала, он приблизился к Хильде. Но, сжав в ладони ее горячее запястье, Мортимер ощутил прилив презрения, еще большей ненависти и даже некоего злорадства. Но прогнав от себя это, он взял у уставшей Хильды ребенка. - Спасибо вам, Мортимер, - безвольно произнесла Хильда, цепляясь за его руку. - Это ради малышки. Ведя за собой падающую и кашляющую Хильду, Мортмер смог пробиться к шлюпкам. Помогая пассажирам перебраться, он и сам ступил на дно лодки. Хильда села и осторожно прижала пищащий сверток к лицу, что-то зашептала на немецком. Мортимер, за секунду распознав язык, напрягся и чуть задрожал, сверля ее взглядом. Она была в полуметре от него, боящаяся, но спокойная... С Хильдой в одной лодке Мортимер ни за что бы не остался. Он подумал и вовсе не покидать Лаконию, а остаться на ней до конца, как капитан и его помощник. Мортимер не был привязан к этой посудине, но решил, что это лучший исход для него — спасти всех, кого можно, и умереть, не сбежав с тонущего корабля и чувствуя себя героем. Все еще недобро посматривая на обманщицу, Мортимер потянулся обратно к борту, чтобы выбраться. И возможно именно от его резкого движения и неловкого распределения веса канаты, удерживающие шлюпку с одной стороны, звонко оборвались. Шлюпка полетела вниз, по дороге переворачиваясь. Все пассажиры с криками посыпались с нескольких метров в воду. А Мортимер только и мог, что видеть, как падает, кувыркаясь Хильда, как ребенок вылетает из ее рук и, тоже подняв цветок брызг, скрывается в темноте... И Мортимер и Хильда, сталкиваясь друг с другом, наперебой отчаянно кричали имя девочки, будто семимесячная малышка могла ответить из-под воды. Оба ныряли в холод, забыв обо всем на свете. Море освещалось заревом пожара на Лаконии, но этого света не хватало. Через минуту Хильда, всхлипывая, замерла. А Мортимер, благо на нем не было спасательного жилета, все нырял и нырял, пока окончательно не потерял все силы и не остановился тоже. А немцы тем временем по издаваемому судном нешифрованному сигналу бедствия узнали, что это Лакония. Здоровущая Лакония водоизмещением двадцать тысяч тонн. Пассажирское судно, используемое для перевозки солдат. - Деница это обрадует, - невесело усмехнувшись, заключил Хартенштайн. - Было бы безопаснее сейчас уйти отсюда... Только вот мы пока подождем. - Хотите лично посмотреть, как корабль пойдет ко дну? - мило усмехнувшись, спросил один из помощников капитана - Маннесман. Вернер и не знал, чего именно хочет. Возможно, факт того, что судно пассажирское, немного кольнул его воинскую гордость. Вроде как он выстрелил по мирным гражданам, которые и с оружием-то обращаться не умеют. Подводная лодка всплыла в километре от невиданной яркой ярмарки. Немцы высыпали на площадку, прихватив пиво и фотоаппараты. Они весело смеялись и обменивались бравыми шутками. Капитан, слегка погрустнев и притихнув, наблюдал за заревом до самого темного неба. Шторм успокоился будто специально. До подлодки неотчетливо сквозь туманную ночь долетали крики и мольбы о помощи. И Ростау и Манессменн, стоя подле капитана, улыбались и поздравляли друг друга. Потрепали по плечу и Хартенштайна, но он не выглядел таким уж счастливым, как получасом ранее. - Отметим! - столпившиеся на площадке немцы защелкали крышками пива, которое для такого случая и берегли. Веселые разговоры, обмен впечатлениями будто бы вокруг костра, освещенные огненным заревом лица, подставляемые спокойному ночному ветру... - Что-то здесь не так, - медленно произнес Хартенштайн, сильнее сжимая сложенные на груди руки. - Это вражеское судно, перевозившее солдат, у них были орудия. Туда им и дорога. Нет тут никакой ошибки, капитан. - С этой точки зрения все верно, Ростау. Мы можем подойти поближе. Возможно, удастся выловить пару офицеров противника, - но думал Хартенштайн уже о другом. О том, что «что-то здесь не так». Это «не так» еще никогда в жизни не смущало его душу настолько сильно, и он не понимал, что происходит. Хартенштайн и раньше топил корабли. Но может, не такие большие? И не пассажирские. И назывались они безлико, набором вражеских цифр и букв, и никогда не носили такого благозвучного, мирного и нежного имени как «Лакония». И не полыхали так ярко. И уж конечно на этих кораблях не пели «We'll Meet Again». И теперь сочувственный интерес праведного убийцы к телу поверженного врага влек Хартенштайна поближе к пожарищу. Влек и заранее предупреждал, что «пожалеешь, возненавидишь себя... Но если не подойдешь и не взглянешь честно на дело своих рук, тогда не останется у тебя ни чести, ни достоинства, ни жалости. И ты и станешь тем, кого называют губителями и зверями». Вернер хотел туда. Не то чтобы ему был нужен повод для самобичевания, но он привык слушаться своего внутреннего голоса. А внутренний голос кровным родством был связан с гордостью, великодушием и благородством. С «не забывай, что ты немец». И еще с чем-то. «Как бы поступил Дениц на моем месте? Быстро ушел бы под фанфары безмолвного ликования? Да, так бы этот расчетливый негодяй и поступил, и сказал бы после, что это было правильно. И попробуй потом не поверь его ажурным словам. Хорошо, что его здесь нет. Хорошо, что с ним не связаться еще очень долго. Может быть, при встрече скажу ему, что поступил так, как не поступил бы он. Что и это тоже — его заслуга, хоть и невольная...» Подлодка крадучись двинулась сквозь туман навстречу угасающему огню. Крики и плеск стали разборчивее... Хартенштайн почему-то не сразу догадался, что это люди мечутся словно букашки в воде, размахивают руками и устало зовут на помощь. Кричали бы громче, не будь вода холодной... Это действительно были люди. Вернер увидел в неожиданной близости от лодки черноволосую девочку лет десяти, уцепившуюся за труп женщины, словно за плот. Девочка посмотрела прямо на капитана, без криков, без страха, будто бы осуждающе... Вернер до боли сжал зубы. Но потом рассмотрел в воде еще. Еле держащуюся на плаву девушку, кучку людей, облепивших деревяшку, безвольно стелющиеся по поверхности тела... Чем ближе люди оказывались к субмарине, тем меньше они кричали. Они замолкали и просто смотрели десятками расширенных глаз. И ни в одних не было солдатской доблести или желания повоевать. Если немцы приплыли к месту крушения, чтобы возликовать над проигравшими врагами и поискать трофеи в виде офицеров, то теперь впору было за голову хвататься. Может быть, капитан и играл на публику, но публикой был только он сам и, разве что, адмирал Дениц, которого не было здесь. Видимые только этой публике, в светло-серых глазах капитана стояли слезы. Застилали ясный взгляд, словно толстые поблескивающие линзы. И не решались покинуть свою родину. Так и оставались, быстро разносились ветром по ночи. В голове звенела эта приевшаяся за дни плавания фраза Ростау: «Не забывай о том, что ты немец». - Надо было сразу уходить, - тихо произнес Хартенштайн подошедшему Маннесманну. Сказал то, о чем догадывался еще до того, как на горизонте возникла беленькая Лакония. - После того, что мы увидели... - Вы не можете так поступить, капитан, - перебивать было дерзостью, но сейчас именно это было необходимо Вернеру. Чтобы ответить, спустя секунду. - Нет. Могу. - Будут последствия, капитан, - потягиваясь, будто все что в воде его не касается, произнес Маннесманн. - Я знаю. - Будь то в Париже или в Берлине... - Зажги прожектор на мостике, - уверенно остановил его Хартенштайн. Уж чего-чего, а последствий в Париже или Берлине он точно не боялся. Куда хуже выглядела перспектива уйти и оставить умирать в океане женщин и детей, сколько бы их ни было. - Мы возьмем на борт столько, сколько сможем. *** Мортимер всю ночь и все утро провел в воде. Он не без тоскливого сожаления избавился от тянущей ко дну, тяжелой парадной формы. Затем ненадолго отключился и чудом не утонул. Течение отнесло его дальше, и, придя в себя, он нашел только один плавучий островок спасения — труп женщины в спасательном жилете. За нее Мортимер и держался, дрожа от холода, кусая ногти и опасливо оглядываясь. В голове что-то переменилось, умирать расхотелось совершенно. За несколько часов промозглого рассвета, жизнь, какой бы она ни была, стала невероятно желаемой и самоценной. Через несколько часов потеплело, но Мортимер был в отчаянии. Один, посреди бесконечной сини и ситцево-чистого неба. Не было ни единой точки, за которую можно было уцепиться взглядом. Во все стороны - лишь морские мили пустого пространства. Возможно, именно такой профилактики не хватало Мортимеру, чтобы быстро разобраться в себе и в своей перевернувшейся за один день жизни. Впрочем, ни к какому другому выводу, кроме того, что до сорванного горла, до онемения в пальцах и до соленой рези в глазах хочет жить, Мортимер не пришел. Поэтому неожиданно возникшая между волн спасательная шлюпка не вызвала в нем ничего кроме жгучей ненависти и злобной радости. Тело плохо его слушалось, но Мортимер из последних сил смог доплыть до лодки, в которой встретил нескольких матросов и многонациональный экипаж, готовый перебросать друг друга за борт. Мортимер долго не мог успокоиться и обсохнуть, ему казалось, что кожа пропиталась соленой водой насквозь, а кости размякли. Но вскоре он вновь, как старший по званию и самый влиятельный, взял контроль ситуации на лодке в свои руки. Под всеобщее одобрение негласно объявил себя капитаном и повел шлюпку в нужном направлении, угадав его интуитивно. Через несколько часов они завидели над водой черный хищный силуэт. Еще издали стало понятно, что подлодку, словно снегири единственную зимнюю рябину, облепили выжившие с Лаконии. Еще несколько шлюпок были привязаны тросами. Им не стали препятствовать в приближении. К счастью, на их борту была женщина. Мортимер крикливо и суетно помогал всем подняться. И сам сошел на более устойчивую поверхность последним. Чьи-то руки накинули ему на плечи пропахшее немецкой пропагандой одеяло. К нему тут же кинулась Хильда, но Мортимер, в тайне удовлетворенно удостоверившись, что она в порядке, без сожаления нагрубил ей и отошел. Но далеко уйти или хотя бы присесть ему не удалось. Кто-то из немцев, не терпя отказа, повел его на подлодку, во внутренние помещения. Там его на некоторые время оставили, позволив прислонится к обнадеживающе железной и холодной стене и закрыть глаза. Мортимер не бывал раньше на подводных лодках и сейчас, стараясь не показывать интереса, оглядывался. Он хотел попросить, чтобы ему дали одежду. Но как раз тогда перед ним появился капитан. Капитан. Не просто капитан, а самый главный во всем целом океане. Мортимер понял это сразу. По его белой изгвазданной фуражке, по толстому потрепанному свитеру. По его вальяжным повадкам, по внушительным размерам, проницательному взгляду и расслабленной привычке говорить тихо, потому что все только его и слушают. Все в нем кричало: «Не забывай о том, что ты немец». Все, начиная безапелляционно светло-русыми волосами и заканчивая хитрыми, по-лисьи прищуренными глазами. Глазами серого цвета. Назвать их серыми было бы оскорблением. Они были тонко набиты вокруг зрачка осколочным льдом, разбитыми зеркалами и фамильным серебром, рассыпанным по асфальту Монмартра. И этими невозможными глазами, знающими все тайны на свете, немец с приветливым интересом разглядывал Мортимера. С тем же интересом, с каким охотник рассматривают трофей своего товарища. Этим Мортимер и был. Трофеем. А капитан казался ему преувеличенно сильным, от нечего делать добрым и со спокойной совестью благодушным. Этим он и был. И Мортимер не знал, куда деть взгляд, чтобы не смотреть на него ни как на врага, ни как на победителя, ни как на спасителя. Потому что этот выхоленный в своей благородной самодовольной силе и уверенности немец не мог внушать ничего кроме уважения и признательности. А немцев все же необходимо было ненавидеть. Хотя бы ту же самую Хильду. Или всех моряков с субмарины. Всех до единого, кроме капитана, который постоял с полминуты напротив, озаряя отсек своей светлой породой и рассматривая Мортимера, прежде чем задал первый вопрос. Капитан стоял не на выправку. Он двигался, складывал на груди руки, переступал и покачивался. Мортимер же стоял на нетвердых замерзших ногах, покрытых коркой соли, неподвижно. И еще никогда ему не было так неприятно от чужого пристального внимания. Да еще внимания таких глаз. Мортимеру казалось, что его рассматривают как на собачьей выставке. Его, так ненавидящего немцев, за день потерявшего семью, родину, корабль и доверие к людям. - В каком вы чине, офицер? - спросил капитан на слегка угловатом английском. Спросил неожиданно низким и хриплым, как слой гравия по обе стороны рельс, голосом. - Как вы узнали? - Мортимер поглубже завернулся в одеяло, чувствуя себя беззащитным и пойманным. Капитан же будто рисовался перед ним и явно переигрывал. Или просто у немцев-капитанов так принято, вести себя, будто ты звезда скабрезных мюзиклов перед кинокамерой? - Дело не в одежде, а в манере держаться, - мирно ответил капитан, потирая ладонью несколько недель как небритый подбородок с таким видом, будто разговаривает с плохо соображающим ребенком. Мортимер несколько раз моргнул, думая, что будет разумным себе позволить в такой ситуации. То, что взгляд капитана был осязаемо тяжелым и заинтересованно липким, было очевидным. Мортимер мог надеяться, что капитан уж по крайней мере не расстреляет его. Что-то его задело. Не умеют же люди смотреть просто так. Мортимер шарил глазами по полу, желая провалиться сквозь землю. - Я не стану вам отвечать, - тихо произнес Мортимер, - а чин у меня невысокий. - Вы нас разочаровываете, - мягко, но колко, словно крацовкой по старой краске. - Младший третий офицер торгового флота Томас Мортимер, - он поднял едва синеватые, все еще покрасневшие от воды глаза и посмотрел на капитана, в глупой попытке выдержать его взгляд. Капитан был хозяин в этом теплом немецком мире. Важнейший, сильнейший и неприкасаемый. Мортимер был затерян посреди чужого африканского океана, был бледен словно утопленник, и у него отчаянно кружилась голова и болело горло. Капитан немного улыбнулся. Расплылся в снисходительной доброте и коллаборационистской нежности. - Здесь горячий кофе и суп, Мортимер, - и наверное, показалось, но его имя он произнес по-особому низко и по-гусиному шипяще, - а также сухая одежда. Каким бы ни был низким ваш чин, вы - единственный офицер с Лаконии, находящийся на нашей субмарине. И поэтому мы объявляем вас военнопленным. У меня к вам несколько вопросов. - О чем? - безразлично бросил Томас, приподняв брови и невольно теряя не успевшую разрастись ненависть ко всему немецкому, в том числе к слишком светлым и пушистым ресницам капитана. - Об обращении с итальянцами, находящимися под вашим контролем, - только тут Мортимер понял вдруг, что никакая это не приветливость и не ласковость. Вернее, не только они. А под ними прячутся куда более сильные чувства, едва показывающиеся под маской хороших манер, приличий и врожденной вежливости к чужакам: военная злоба к врагам-англичанам, доходящая до легко сдерживаемого желания по-солдатски разорвать на куски, возмущение и требование ответов. И по какой-то проскочившей интонации в голосе капитана, Мортимеру даже на мгновение стало страшно. - Под моим контролем?.. - Мортимер чуть прищурился, невольно попытке играть по его правилам. - Есть свидетели, - капитан так сверкнул снизу вверх глазами из-под ресниц, что Мортимер вновь откровенно запутался... До него дошло, что не в нем дело, а это просто особая немецкая манера допроса, и капитан, скорей всего, со всеми так разговаривает. А его, англичанина на немецкой подлодке, презирает и ненавидит. Находиться под этим взглядом было просто невыносимо. Мортимер поморщился и раздраженно замотал головой. - Бога ради! Ведите всех свидетелей, которых найдете. Единственный, кого бы я сейчас удавил, - это один англичанин с Лаконии. Так что ведите всех, кого найдете! - Мортимер ругал себя за эту вспышку. Потому что кошачьей хищнической грации в глазах мигом похолодевшего капитана прибавилось. Мортимер, теперь уже немного набравшись опыта, сил и злости, упрямо смотрел на него. А капитан смотрел в ответ и положением своих век и бровей, сколько бы нежной красоты в них не открывалось, говорил, что убьет его, если посчитает хоть чуть-чуть виноватым. Но вдруг, как ниоткуда, возле Мортимера возникла Хильда и заговорила на быстром немецком. Томас не сразу понял, что она делает. А когда понял, еле удержался от того, чтобы не заставить ее замолчать. Только таких адвокатов ему и не хватало. Мельком взглянув на капитана, Мортимер заметил, что тот смотрит на Хильду изумленно и совершенно по-иному. Ошарашено, обескураженно и даже, наверное, чуть испуганно, хотя кто этих немцев знает? Как раз вовремя подошел один из пленных итальянцев, по счастливой случайности короткий разговор через решетку с которым состоялся у Мортимера в первые дни плавания. И теперь все выглядело так, будто фашист-итальянец и обманщица-немка спасают благородному англичанину жизнь. - Простите, капитан, - подал окрепший голос избитый еще охранниками-поляками на Лаконии итальянец. - Но это не тот человек. Мортимер делал все что мог. И я бы хотел поблагодарить его. Через минуту про Мортимера забыли. Капитан набросился на Хильду, очевидно, требуя объяснений, и они ушли. Томас оделся в чье-то синевато-серое растянутое пыльное тряпье. Его парадный китель теперь наверное, несли к берегу на своих покатых спинах дельфины. Мортимер поел и отдохнул. Он оказался в числе немногих из выживших, кому позволили находиться внутри подводной лодки, а не на верхней площадке. Впрочем, Томас не обманывался и понимал, что этого требует его смешное положение военнопленного. Военнопленного, которого никто не ограничивает в передвижениях и не допрашивает. А большинство людей на субмарине сморят на него с восхищением и тихой благодарностью. Так же, как и на капитана. Немцы действительно вели себя так, как Мортимер не мог поручиться, что повели бы англичане. Всем спасенным была дана одежда и еда. Никому не угрожали, и никто не боялся. Люди улыбались, чувствовали себя в безопасности и играли в карты, а, хлебнув немецкого виски, стали развлекать себя песнями и созерцанием южного заката. Спасенные дети были уложены спать на койках. Все было хорошо. Мортимер промучился несколько часов, решая, как ему себя вести. Его принципы здесь если и работали, то под каким-то другим углом. Ненависть к немцам исключалась. Раболепная признательность тоже. Если Томас и впрямь был единственным офицером с Лаконии, то должен был говорить от лица всех спасенных. А сказать нужно было только одно. Спасибо. Спасибо, за то, что погубили нас, а затем спасли. Нашей благодарности нет предела. История не забудет ваш поступок. Побродив по подлодке, Мортимер отыскал капитана в командирской каюте. Хартенштайн (из разговоров Томас узнал его имя) сидел возле лампового абажура у стола и устало смотрел в одну точку, иногда по-кошачьи томно моргая. Он казался совершенно замороченным и запутавшимся. Томас даже почувствовал себя неловко, что увидел его в таком виде. И увидел в электрическом тумане его светлые волосы без фуражки и его ставшие бесцветно-зеленоватыми глаза. Томас простоял с минуту, прежде чем капитан его заметил. Посмотрел на него несколько секунд, не понимая, зачем он здесь. И заговорил, чуть с большим оживлением, таким хрипловатым полушепотом, будто смертельно сорвал горло или надышался пожарами сухой лаванды. - Мортимер... - он прошелся кончиком языка по губам и опустил лицо над столом. - Вы мне кажитесь неплохим человеком. - Я просто... - Томас почувствовал себя неуютно в своем полуукрытии за углом, не зная, за что именно его хвалят. Капитан не дал ему договорить. - Поступили благородно, - Хартенштайн выразительно посмотрел на него снизу вверх и продолжил. - Вы можете продолжить свои благородные дела, составив один список всех выживших, находящихся на борту субмарины и в лодках. - Рад буду помочь, сэр, - Мортимер уверенно сделал несколько шагов навстречу, подходя к нему, - Но я не стану указывать воинских званий... - Это не просьба, - прервал его Хартенштайн. Закрыл глаза и чуть поморщился, будто еле удерживался ото сна и от падения головой на стол. Будто ему надело, что спасенные позволяют себе слишком многое. - Это приказ. Мортимер, почувствовав легкую непонятную обиду, посмотрел на него и все-таки кивнул едва заметно в знак согласия. - Это не все, - произнес капитан и коротко и тяжело вздохнул, - Я хочу послать этот список в Женеву, в Красный Крест, чтобы они уведомили родственников выживших. Имена, национальности, возраст. Не более того, - он замолчал, заставляя Мортимера чувствовать себя и свою страну ничтожной и мелочной перед этими словами. - Мне показалось, это задание достаточно благородно для вас. Мортимер пристыженно кивнул и постарался спрятать понимающую улыбку подальше. - Признаться, я не преследую политических интересов. Я стал моряком до тысяча девятьсот тридцать третьего года. Единственное, что меня сейчас беспокоит... - он замолчал надолго, и Мортимер успел подумать, что разговор окончен, и собрался уйти. Но стоило ему двинуться, Хартенштайн будто увидел то, что искал на поверхности стены напротив. - Безопасность моей страны. И тех, кто находится в моем подчинении, - Хартенштайн закрыл глаза. Мортимер поспешил беззвучно уйти. Он взялся за выполнение поручения старательно и неторопливо, растягивая эту честь наподольше. Всем, кто спрашивал «зачем?», он отвечал «приказ капитана». И концу списка Мортимер уже чувствовал себя его поверенным адъютантом, так часто к его имени обращался. Томас был рад помириться с Хильдой. И хоть отношения установились шаткие, Томас вновь немного любил ее и мог позволить себе о ней заботиться. Время на субмарине текло медленно. Мортимер выходил на площадку и считал своим долгом поговорить с каждым. Каждого уведомить, что все хорошо, и спросить, не нужно ли им чего-нибудь. С легкой руки капитана, пассажиры оказались заняты ловлей рыбы. И хоть толку от этого было мало, так можно было скоротать время. Ночи были темными, холодными и короткими. Понимающее море ни разу не зашумело, а только стелилось шелковой скатертью, насколько хватало глаз. Рассветы были удивительными, закаты еще лучше. Мортимер думал по вечерам, что уже никогда больше на них не посмотрит, потому что видел всю красоту, на какую они способны. Посчитав, что так будет правильно, Томас не спускался в подлодку, а находился на поверхности вместе с другими людьми. Его вечно одолевали разговорами по душам. Это было одним из немногих развлечением, но Мортимер так и не сказал никому, что потерял семью. Никому кроме Хильды, от которой старался держаться подальше, но в то же время окончательно прощал ее за то, что она немка. Мортимер не мог сказать за всю Германию. Вся Германия очень велика. Но немцы на подводной лодке ему нравились все больше с каждым днем. Они были добры, человечны и заботливы, бесконечно достойны уважения и почитания. И первым из них был капитан, конечно же. Томас ловил его взглядом каждый раз, когда тот поднимался на поверхность. Чтобы посмотреть в бинокль на горизонт. Чтобы, покровительственно улыбаясь, поговорить с кем-то из англичан. И каждый раз Мортимер старался держаться к нему поближе. Как представитель выживших с Лаконии, спешил деловито сказать ему, как недавно Томасу говорил итальянец из клетки, что требуется, чтобы спасенные чувствовали себя лучше. Хартенштайн благодушно кивал ему в ответ и со всем соглашался. Мортимер, слегка оттесняя Маннесмана, шел рядом с капитаном и отвечал на его вопросы. И любовался вскользь его хозяйской, вежливой развязностью в каждом жесте. И война, которую немцы развязали, начинала то и дело казаться каким-то благородным и очищающим делом. Какой еще она могла представляться, раз ее вели такие капитаны? Мортимер сам, наверное, весьма туманно понимал, что уже любит его всем сердцем. Потому что благодарен. Потому что уважает и ценит. И восхищается. Каждым его словом, поведением, голосом, взглядом и даже каждой деталью его одежды. В особенности его кожаной потертой курткой. И всем, всем, всем остальным. Томас при нем все время хмурился и говорил серьезно. А Вернер как всегда мягко улыбался и отвечал ему глухо, с кошачьей улыбкой. Мортимер не знал, сколько это продлится, и что его ждет впереди. Но именно в эти дни, как ни странно, пережив свою боль и потери, он почувствовал себя почти счастливым. Счастливым и успокоенным, потому что был пойман и заперт в солнечном замкнутом пространстве посреди океана. И не было направления, куда бы он мог бежать. А человек, озаряющий каждый его день своим появлением, всегда был добр и обходителен. Томас не знал сколько дней прошло. Он изо всех сил старался их не считать, боясь будущего. Наступил тот день, когда на горизонте замаячили две стальные черные спины. Выжившие с Лаконии были заблаговременно предупреждены, но все равно запаниковали чуть-чуть, закричали... Но две немецкие подлодки пришли издалека, чтобы забрать итальянцев. Мортимер подумал было, что и его заберут, раз он военнопленный, но об этом никто и не вспомнил. Томас проводил печальным взглядом уплывающего капитана. Хартенштайн перебрался на другую лодку, чтобы там пообниматься и покурить с товарищем-капитаном, обсуждая последние новости. Томас, хоть и едва разбирал их силуэты в сотне метров, смотрел на них, почему-то чувствуя себя одиноко. Но потом Хартенштайн вернулся. Дружественные подлодки уплыли, а свободного места значительно прибавилось. Тем вечером Томас робко заглянул на подлодку, и никто его не прогнал. Он отыскал капитана, но не решился отвлечь его от дел. Вместо этого он позвал Хильду и мальчика, за которым она приглядывала, ловить рыбу. Закат в тот вечер был чудесным. Мортимер был счастлив и немного расстроен. Следующий день обещал быть таким же, как и предыдущие, спокойным и скучным, как дни в деревне на краю земли. Или как в маленьком захолустном родовом поместье в глубине графства Мерсисайд, где Мортимеру случилось родиться. В полдень капитан появился на площадке и стал наводить и так всех устраивающий порядок. Появление Хантерштайна всегда вызывало радостное оживление и улыбки, как появление Государя Императора в отдаленном от столицы краю. Капитан приветливо разговаривал с пассажирами, в первых рядах которых стоял Мортимер. Вернер с улыбкой сообщал хорошие новости о том, что к ним навстречу идет французский торговый корабль, который заберет всех лишних пассажиров и в целости доставит на сушу. Мортимер слушал и чувствовал, что совершенно не хочет, чтобы этот корабль приплыл и забрал их. Томас, сам себе удивляясь, мечтал оставаться на немецкой подводной лодке до конца своих дней. Что еще ему было нужно? Дома его не ждал никто, кроме Англии, уважение и любовь к которой слегка поблекли. А здесь рядом была Хильда, которую, скорее всего, сразу же арестуют во Франции. Впрочем, и самого Мортимера тоже арестуют. А здесь было все необходимое и замечательные люди, с которыми Томас успел стать еще ближе. И здесь были благородные немцы, разочаровываться в природе которых очень не хотелось. И сам капитан. Мортимер не хотел потерять его навсегда. Он в последние дни вообще понятия не имел, чего хотел. Но уж точно не расставаться с такой солнечной океанской жизнью, в которой он нашел что-то родное. Этого не произошло. Истошный крик матроса перебил капитана. Мортимер не понимал этих резких немецких воплей, но догадался. Самолет. Самолет. Все бросились его рассматривать. За считанные минуты поднялась страшная паника и бестолковая беготня с одного конца подлодки на другой. Немецкие отрывистые, почти звериные крики рвали воздух, испуганные пассажиры растерянно махали самолету руками и чем придется. Мортимер стоял и из-под ладони смотрел на самолет, угадывая в нем мощный американский бомбардировщик. Шум и неразбериха нарастали словно в разбуженном улье, пока самолет все нарезал и нарезал круги над океаном. Томас, сам того не заметив, отступил к капитану, поближе к его спине. Хартенштайн пытался контролировать ситуацию и быстро произносил сообщение, которое нужно было передать самолету. Но все было бесполезно. И красный крест на боку и шлюпки, и куча машущего руками народа. Мортимер как всегда понял все заранее. Еще до того, как бомбардировщик зашел на прямой залет над подлодкой. Он летел прямо на них, утробно урча турбинами. Страшно медленно, так, что секунды растягивались в минуты, а морской ветер замирал. Вернер не умолкал, продолжая говорить, успокаивая своих людей, убеждая, что стрелять они станут. Злые немецкие крики за спиной Мортимер интуитивно распознал как призывы Маннесманна выстрелить по самолету из кормовой пушки. Они всё спорили и кричали, лишь теряя время... - Стреляйте в них! - яростно крикнул Томас, еще до того, как створки на покатом брюхе самолета раскрылись, чтобы спустить бомбу. Крик Мортимера послушно подхватила вся толпа англичан на подлодке. - Стреляйте! Стреляйте! - Нет!!! Отойти от орудий! - среди всеобщего ора голос капитана слегка затерялся, но подскочившие к пушке матросы вынуждены были отступить. Больше всех остальных хотел выстрелить Мортимер. Больше всего на свете мечтал выстрелить по этому чертовому американскому самолету, будто бы ненавидел американцев. Будто бы с ними воевал с детства, и будто бы это они сбросили бомбу на его дом. Будто бы даже не хотел защититься, а хотел вражеской крови на своих ладонях... Лишь краем сознания Мортимер понимал, почему так себя ведет. Потому что Вернер Хартенштайн. Его благородство, мужество, желание спасти всех, воля, верность личным принципам, глухие речи в камбузе о том, что все моряки, какой бы национальности они ни были, должны помогать друг другу, и наивный идеализм не знали предела. Потому что Хартенштайн стал моряком до тысяча девятьсот тридцать третьего года. Потому что любил свою родину и во что-то верил и чему-то был предан... Капитан будет стоять до конца. Будет действовать как офицер и джентльмен, руководствуясь своим сердцем и так много для него значащим «не забывай о том, что ты немец, сынок». А американцы? Они ни о чем об этом не догадываются. И они не будут играть по этим неписанным правилам взаимопомощи, красного креста и справедливости. Они просто убьют и убудут, как это должны были сделать и немцы, круша Лаконию... Но капитану необходимо проявить себя с лучшей стороны. И если сейчас не выстрелить, по, черт возьми, врагам, то от этой хорошей стороны ничего не останется. От этого одностороннего Рождественского Перемирия ничего не останется... Один благородный немец. Он один захотел вести себя правильно. Но никто его не поддержал, как не поддержат американцы, ударят в ответ, когда он отказывается стрелять... - Стреляйте!!! - Нет! - капитан метнулся к корме, чтобы не стрелять. Повернулся спиной к врагу, будто бы даже ступая на их сторону... Мортимер все понимал. Что капитан, проявив свое благородство, уверен был, что обязан получить его и от других. Ведь воевать на море можно чисто и достойно. Да вот только в небе это вряд ли удастся. В небе не берут пленных. Мортимер метнулся к капитану и повалил его на площадку. Как раз в тот момент, когда первая бомба рухнула в метре от подлодки, качнув ее с огромной силой и подняв целое цунами брызг. Уши заложило, Томас ощутил страшную боль. Хартенштайн быстро поднялся и продолжил что-то кричать и командовать, хоть уже ничего не мог исправить. Мортимер уже не слышал и не мог разобрать. Мог лишь успокоенно осознать, что спас капитана, иначе бы его задело взрывом, ведь Хартенштайн стоял совсем близко к краю... Мортимер закрывал глаза, уплывая на волнах потери сознания. Но все-таки он не отключился. Смог сесть и по ощущениям предположить, что ему оторвало ногу. Но не оторвало. На бедре зиял большой глубокий разрез с рваными краями и пульсирующей плотью. А самолет зашел на второй круг. Еще одна бомба разметала по океану одну из шлюпок. Третья вновь заставила всех повалится с ног и задела борт лодки, перетряхнув каждого пассажира до самого желудка. В воздух поднялось столько соленой воды, что невозможно стало ни видеть, ни дышать. Люди валились за борт, и их накрывало волнами взрывов. Истошные крики, вопли и самолетный шум сливались в один незатихающий гул. Стрелять было поздно, тем более что пушка была разрушена. Оставалось только, перепугано мечась, крича и ненавидя, дожидаться, пока у американцев закончатся бомбы. Но казалось, они не закончатся никогда. Когда бомбардировщик, победно посмеиваясь кашлем турбин, все-таки улетел, все на подлодке замерли на минуту, не в силах сказать ни слова или просто переварить произошедшее. Это было оскорблением и предательством всего хорошего, что плавало в этом океане. Капитан, сохраняя искрящееся молчание, решительным, отчаянным и нервным шагом подошел к Мортимеру. И Томас увидел в его наполненных злыми слезами глазах, что благородство было только что убито и похоронено под толщей воды. Мортимеру даже показалось на секунду, что капитан его ударит, чтобы уж окончательно перечеркнуть все свои подвиги. Но Хартенштайн помог Мортимеру подняться и повел его внутрь лодки. А там передал его кому-то на руки и понесся раздавать обозленные и гневные указания. Первым делом - оценить ущерб. Починить то, что можно. Подготовиться к следующему налету. А всех этих... Всех до единого, этот балласт... Англичан, ирландцев, шотландцев, французов, одну немку и еще черт знает кого побросать в море. Нет. Через секунду Хартенштайн взял себя в руки и приказал пересадить всех в шлюпки, а самим, как это только будет возможно, погрузиться под воду, потому что эти грязные свиньи американцы непременно вернутся, чтобы добить... Мортимер лежал на койке, а немецкий радист неловко зашивал его рану. Было страшно больно, но Томас терпел. Пробегающие мимо люди со свертками провизии в руках просто убивали его. Вот значит, как все кончится. Как и началось... Мортимеру уже было все равно. Подошла Хильда, робко напомнив, что им пора убираться. Посл короткого разговора Мортимер, дрожа от боли и от не слишком чистой иглы в руках радиста, сказал ей «До встречи», а прозвучало это почти как «We'll meet again». Хильда, с затуманенными глазами ушла, радист глупо сказал «надо было ее поцеловать». Мортимер откинулся на подушку и закрыл глаза, понимая, что они с Хильдой никогда не встретятся... Он не хотел уходить. Никуда и никогда с этой подлодки. Не в шлюпке с Хильдой, ни с кем бы то ни было еще. И дело было даже не только в том, что у него была изорвана нога, но и еще в чем-то. Мортимер подумал нехотя, что дело в капитане. Что почему-то боязно оставить Хартеншайна одного после того, что с ним случилось. После того, как ему немного разбили сердце. Томас понимал, что капитан вовсе не один и никогда один не будет, но ревниво полагал, что именно его компания поможет Хартенштайну. И оставлять его не хотелось. Его и его покрывшееся огорчением, словно стекло трещинами, благородство и красоту. Но радист, зашив рану, поднял Мортимера на ноги и потащил наверх, навстречу вечернему солнцу. Погрузка в шлюпки уже заканчивалась, оставшиеся молчаливо и покорно перебирались за борт. Теперь, когда стало понятно, что американцы вряд ли вновь налетят, все немного успокоились. Кто-то даже хотел и просил остаться, но капитан теперь был непреклонен, выдворяя всех и со всеми вежливо и покровительственно прощаясь. На прощание им говорили, чтобы старались держаться на месте. Что завтра должен подойти французский корабль, а уж ночь-то они продержатся. Море их не обманет и останется таким же спокойным. У вас есть вода, еда и теплые вещи, а мы уйдем под воду, где продолжим быть теми, кто мы есть, и никогда не забудем о том, что мы немцы. Все, кто пересаживался в шлюпки, не могли не быть благодарны капитану. Все прощались с ним, жали ему руки и говорили, что будут его помнить и что понимают, почему он так поступает. Впрочем, выбора у них не было. Мортимер едва стоял на ногах. Прохладный ветер с запада коснулся раны, болезненно ее охладив. Радист поддерживал Мортимера, когда Хартенштайн подошел к ним. Радист и капитан обменялись долгими, многозначительными взглядами. Томас заметил, что радист протестующе мотнул головой. Томас изо вех сил пытался заглушить в своих глазах отчаяние и боль. Но не мог. И почти умолял, не подавая вида. - Вы нам так понравились, Мортимер, что мы решили оставить вас здесь, - Вернер благодушно и хитро улыбнулся и чуть ли не расшаркался, словно он на светском банкете. Словно их не бомбили американцы. И словно Мортимер не спас его, а он не спас Мортимера. Взгляд капитана немного посерьезнел и опустился, будто он вспомнил о чем-то грустном. О том, о чем не должен забывать.

White Stripes - A martyr for my love for you