Talesklok

Персонажи: Токи Вортуф, Аслауг Вортуф, Анья Вортуф, Хель, Магнус Хаммерсмит, Эбигейл Ремелтиндринк Категория: джен Жанр: драма, AU Предупреждения: 1. Осторожно: в тексте присутствуют описания жестокого обращения с детьми и упоминания гибели второ- и третьестепенных персонажей! 2. Спойлеры к The Doomstar Requiem. Краткое содержание: Однажды Токи умер, и после этого его жизнь разительно изменилась: в ней появилось место для темноты и смерти. Примечание: кроссовер со скандинавской мифологией.       В тот день, когда Токи умер, его жизнь разительно изменилась. И нельзя сказать, чтобы к худшему. (А кто-то и вовсе мог бы утверждать, что именно в тот момент Токи начал жить по-настоящему, но свидетелей его смерти среди живых не было, поэтому никто не озвучил этот парадокс.)       Начинался этот день так же обычно и привычно, как и все прочие.       Токи проснулся рано утром, умылся ледяной водой, почистил зубы, почтительно поздоровался с родителями и, поймав на себе ожидающий взгляд отца, сделал вид, что читает молитву. (Эта хитрость требует особой сноровки. Однажды Токи уличили в том, что он шевелил губами не в слог и не в такт, когда он повторял про себя заученного наизусть «Бармаглота», и после этого он несколько дней не мог надеть рубашку: во-первых, кожу на спине саднило нещадно, во-вторых, мать запрещала: кровь и лимфа плохо отстирываются. Токи ловили на рассеянности во время молитвы, когда он путал слова, на пропусках фраз, наконец, на отлынивании. Так что пришлось долго репетировать, чтобы научиться беззвучно, но без запинки, и с видимым усердием с каплей покаяния на лице декламировать нужные слова, мыслями находясь очень далеко от них. Что именно заставляло Токи делать так, вместо того, чтобы просто искренне молиться, он и сам не знал.) Потом он наколол дров, сложил их в сарае, приготовил и съел завтрак, перепроверил домашнее задание, помыл посуду и натаскал воды из колодца. И, когда все его утренние обязанности по дому были выполнены, отправился в посёлок — в школу. (Родители не одобряли того, что их сыну приходится общаться с непокорными, шумными и дерзкими малолетними отродьями грешников, но и оставить ребёнка без образования было бы, как они считали, довольно плохо для него — в конце концов, как Токи смог бы читать Библию, если бы его не научили этому в школе?) Обычный день, начало которого не предвещало ничего выдающегося.       После уроков он пошёл домой не сразу: Томас, сын лавочника, шепнул ему, что получил в подарок от отца новенький радиоприёмник, с во-от такой антенной, с блестящим пластиковым корпусом, принимает столько радиостанций — ты не поверишь! Токи не мог устоять перед соблазном. Поэтому уже через десять минут после звонка, запыхавшиеся и раскрасневшиеся от беготни мальчишки, едва усидевшие в классе, чтобы не сорваться и не убежать к пластмассовому чуду техники ещё до окончания уроков, копошились за прилавком магазина отца Томаса и крутили колёсико настройки, вылавливая рок-волну из самого Нью-Йорка.       — …В ближайшее время вы услышите молодую группу под названием «Зазз Бламмиматазз». Парни совсем недавно выпустили свой дебютный альбом, однако известными стали ещё раньше, чем он появился в продаже, благодаря скандалам, связанным с обнаружением у музыкантов запрещённых веществ и шумными попойками… Похоже, они как никто знают толк в том, как должны развлекаться настоящие рок-н-ролльщики! Что же, будем надеяться, что это не помешает им радовать нас качественными треками, такими как… — в трескучем шуме помех голос ди-джея, говорящего на полузнакомом языке, различался с трудом. Томас повертел антенну, и крохотное помещение магазина затопила волна энергичной музыки, на гребне которой плясал чуть гнусавый речитатив вокалиста. Токи зажмурился от удовольствия: раньше он и не предполагал, что музыка может быть настолько… он не мог подобрать описания, потому что больше всего к ней подходило слово «яркий», в контраст к серому и тусклому гудению органа в местной церкви, но звук нельзя описать цветом…       — Торкель Вортуф! Что ты делаешь? Я требую ответа!       Гневный окрик заставил вздрогнуть обоих мальчишек, и Томас выронил свою игрушку, отчего она щёлкнула и замолчала. Токи поднялся с колен из-под прилавка, боясь поднять глаза на отца. Наконец он решился.       — Здравствуй, папа. Мы тут… радио слушали.       Глаза Аслауга Вортуфа выкатились из орбит, губы дрожали, и в уголке рта набухли пузыри слюны, а руки тряслись, когда он вытаскивал сына за шиворот из магазина.       — «Радио слушали!..» Разврат и распутство, похоть и грех! Вот что это! «Радио», видите ли! Чтобы мой ребёнок стал…       — Но мы не делали ничего плохого! — слабо пытался возразить Токи, едва поспевая за отцом, оскальзываясь на каждом шагу.       — …Секс, наркотики, рок-н-ролл… Тьфу! Мерзкие язычники! Они все сгорят в геенне огненной!       …В общем, обычный день для Токи.       На самом деле, Токи не слишком сопротивлялся. Папе и маме — хотя он так и не называл своих родителей вслух, как бы ни хотелось — виднее, провинился он или нет, что плохо, а что — правильно, наказывать его или нет. Он признавал за собой свою медлительность, неуклюжесть, неучтивость и все смертные грехи разом, потому что родителям возражать нельзя. (Впрочем, он как-то попытался, но… результат оказался предсказуем.) Так что если отец решил, что радио — это плохо, что тут поделать — придётся посидеть в карцере. Токи искренне считал, что от этого станет только лучше.       И если бы на тот день на совести Токи оказался лишь один проступок, всё шло бы своим чередом, и перемены так и не наступили бы. Но неуёмное, порочное, богохульное дитя Вортуфов было полно сюрпризов — правда, сам Токи узнавал об этом в последний момент.       Отец волоком тащил его за руку по узкой тропинке между сугробами — к дому. Токи то бежал, то ехал по утоптанному снегу на стоптанных подошвах башмаков, словно на лыжах. Его болтало из стороны в сторону, как консервную банку, привязанную к хвосту бесноватой собаки. Штаны Токи уже промокли от талой воды, она же хлюпала в обуви; вездесущий снег забился и в варежки, и в сумку с учебниками и тетрадями. Горизонт качался перед глазами, словно под ногами была не твёрдая и надёжная мёрзлая земля, а палуба шлюпки, пляшущей в бурных волнах. Наконец отец остановился и отпустил руку Токи, так что тот по инерции запнулся о порог и упал.       — Входи, — Аслауг Вортуф вцепился в плечо Токи и буквально зашвырнул его внутрь дома. На шум вышла мать. Токи сразу понял, что она не только, как обычно, не вступится за него (хотя, как он слышал, других мальчишек его возраста мамы частенько выгораживали перед строгими отцами), но очень-очень недовольна: губы Аньи Вортуф были сжаты в тонкую, как нитка, линию. И в руках она держала…       — О Господь всемогущий! — простонал Аслауг. — Это его?       Супруга кивнула.       — Сколько тебе можно говорить!.. — отец тряс Токи так, что его зубы стучали друг о друга. — Тебе не нужны игрушки. Это от дьявола, от лени и праздности! Ты должен работать, должен смиренно нести своё бремя, а в свободное время — вымаливать у Господа нашего прощения за свои грехи…       Токи ещё не знал толком, что такое грехи, читал, конечно, но как они выглядят в действительности и так ли привлекательны, как их описывают, представлял очень слабо. Если считать греховным каждый проступок, за который ему приходилось нести наказание, их список был обширен до бесконечности, так что на одно только их перечисление не хватило бы никаких каменных скрижалей. Иногда Токи долго раздумывал о каждом своём поступке и слове — не являются ли они греховными? Но в этот момент ему не посчастливилось: позабыв о выдержке, Токи произнёс фразу, которая повлекла за собой целую лавину событий.       — Это не игрушка, — пробормотал он. — Это мой друг.       — Что-о-о?! — взревел отец. — Какие глупости! Наверняка набрался этого в школе!       Мать прикрыла рот ладонью, выронив друга, и испуганно уставилась на Токи, который только лишь стоял, понурив голову, не зная, что делать. Отец вырвал из его рук сумку и вытряхнул из неё всё содержимое, бормоча что-то о дурном влиянии, упущенном воспитании и божьем наказании. Учебники посыпались на пол, стуча о гладкие доски корешками и углами потрёпанных переплётов, тетрадные листы смялись под ними, карандаши и ручки раскатились во все стороны. Отец принялся рыскать глазами по кучке нехитрых пожитков сына, выискивая среди них что-либо подозрительное. Токи похолодел: такое случалось и раньше, и отец всегда находил то, чего не должно быть у его сына.       На этот раз таким предметом стала книга из школьной библиотеки — «Младшая Эдда в пересказе для детей». Мать перекрестилась, рука отца, сжимавшая книгу так, что пальцы побелели, взлетела над макушкой Токи.       — Грязный язычник! — «…чник-чник-чник…» — отозвалось эхом в голове мальчика, вспыхнул костёр, рассыпался фейерверк фиолетовых искр, и перед глазами раскатились бледно-жёлтые овалы. А потом всё это великолепие утонуло в темноте. ***       …Токи очнулся в до боли знакомом влажном холоде, в мучительно привычной позе — руки вздёрнуты крестом, запястья сжаты в ледяных кандалах. Всё как обычно. Лицо было точно покрыто липкой коркой; она мешала моргать, не давала дышать, залепляла глаза и ноздри, покрывала пылающие щёки. Токи зажмурился и попытался покрутить головой. В черепе словно что-то хрустнуло, от затылка до пяток тело пронзила ослепляющая даже в темноте жаркая боль. Мгновение спустя, когда она отступила, во рту почувствовался солоноватый привкус, и холод снова вступил в свои права. Токи открыл глаза. У его ног валялся распотрошённый друг, с укором глядевший на мальчика печальными пуговичными глазами. А чуть поодаль Токи заметил и разорванную книгу — и он знал, что переплёт наверняка выпачкан его кровью, так что теперь её хоть и можно заклеить, в библиотеку уже всё равно не сдать. И это стало последней каплей — не боль от побоев, не шум в голове, не пересохшее горло и не пронизывающий до костей холод — осознание того, что в этой темноте нет людей, они далеко, их вообще не существует, что друг мёртв, разорван и растоптан, что сказки уничтожены и весь мир разрушен, осталась только ледяная тьма. Токи заревел раненым зверем, захлебнулся, обвис на цепях. И умер.       «…Чник-чник-чник…» — отдавался эхом в его голове безумный неистовый вопль. Токи очнулся в до боли знакомом влажном холоде, в мучительно привычной позе — уже явно не в доме, где тепло и уютно, и щёлкают горящие дрова в печке, но в ушах всё ещё звучал рассерженный голос отца. Руки жутко затекли, так что Токи помахал ими, разминая плечи. Странно, но стоило только ему пошевелиться, все ощущения начали отступать: не только саднящая боль в ещё не заживших с прошлого наказания шрамах, не только нытьё в мышцах, покалывание холода на щеках, а вообще всё, словно кто-то дёргал рычаги, поочерёдно выключающие органы чувств. Воздух не обжигал лёгкие. Слёзы на ресницах будто испарились. Токи упал на колени и не ощутил соударения с утрамбованной почвой — впрочем, солома из внутренностей его распотрошенного друга не колола ладони, как раньше. Токи собрал в охапку жалкие остатки куклы и прижал их к себе. Одно чувство всё же осталось, оно требовало, чтобы Токи зарыдал, но это не получалось, словно слёзы высохли досуха.       — Так это ты грязный язычник? — раздался тихий удивлённый голос, отразившийся от стен карцера: «…чник-чник-чник…».       — Клоун? — недоверчиво спросил Токи.       — Что? Ах, нет, конечно! Это я. Я пришла за тобой. Но даже не знаю… кажется, я ошиблась. Прощай.       Токи вскочил на ноги и завертелся на месте, пытаясь разглядеть во тьме собеседницу.       — Кто ты? Почему ты пришла ко мне? Отец не видел, как ты сюда шла?       Голос рассыпался на осколки сухого смеха, разлетевшегося вокруг Токи маленькой вьюгой, будто иней облетел с тронутой кем-то ветки.       — Что мне твой отец! Впрочем, у меня есть на него зуб, но тем не менее…       — Кто ты? Зачем ты здесь? — настойчиво повторил Токи.       — Говорю же: пришла за тобой. Думала, что ты мой клиент. Наверное, мог бы им стать… — голос вздохнул, протяжно и горько, а потом усмехнулся. — Ты же даже не знаешь, кто я такая. Какой из тебя язычник…       — Не знаю, — согласился Токи. — Ты же не говоришь, как тебя зовут. Я Токи. Родители обычно зовут меня полным именем, Торкель, но Токи мне больше нравится. А ты?       Голос помедлил несколько секунд, прежде чем ответить, и этим выдал замешательство его хозяйки.       — Меня зовут Хель. Правда, меня так давно уже об этом не спрашивали, что я чуть не забыла, как это — знакомиться.       — Вау-вии, — протянул Токи сочувственно. — Тебе, наверное, очень одиноко. Одиноко и грустно.       — Да уж, — фыркнул голос.       — Тебе тоже родители запрещают знакомиться?       — Что? Нет, конечно! — Теперь смех казался другим: теплее и по-настоящему живым. На этот раз он не был так холоден, что звуки заставляли Токи нервно поёживаться.       — Это же здорово! — обрадовался мальчик. — Значит, ты можешь находить друзей. — И тут же повесил голову. — Жаль, что мне нельзя. Папа всегда ругает меня, когда я с кем-то знакомлюсь.       — Поверь мне, малыш, это не самое худшее, ты скоро поймёшь, — попытался приободрить его голос, пусть и несколько своеобразно. Токи пожал плечами.       — Так а почему ты тогда не заводишь друзей? — осведомился он.       Снова повисла пауза, такая продолжительная, что Токи подумал было, что остался один.       — Обычно со мной не хотят вот так просто разговаривать, — признался наконец голос. — Люди меня боятся, звери — тоже, души не замечают, а боги презирают, спасибо папочке за это.       — Но ты не страшная, — удивился Токи. — Ничуточки.       — Ты всё же не знаешь, кто я и как выгляжу, — возразил голос.       — Ну и что? — Ответ Токи был решительным и твёрдым. — Ты печальная. И добрая. Как можно тебя бояться?       В темноте послышался звук, будто оттуда хотели ответить, и даже открыли для этого рот и набрали полную грудь воздуха, но передумали. Токи почувствовал себя ещё увереннее и попросил, пока это ощущение не оставило его (а ещё потому, что его обжигало любопытство):       — Не бойся, покажись.       Темнота замерла, потом зашуршала и пропустила вперёд хозяйку грустного голоса. Токи склонил голову на плечо.       — Нет, — вынес он вердикт. — Ты ни капельки не страшная. Ты милая.       Хель улыбнулась. Это выглядело… странно. Но Токи всё равно очаровала эта улыбка, и он был счастлив, что смог хоть чем-то, хоть одним простым комплиментом помочь бедной девушке.       — Ох, малыш, — сказала Хель. — Ты такой простодушный, такой наивный, будто тебе никто никогда не объяснил, что такое страх.       Токи подумал несколько секунд.       — Я сам знаю, что это. Когда мой папа кричит на меня, мне бывает страшно: я боюсь, что потом он будет ругать маму.       Хель покачала головой, ничего не ответив на это.       — Так а почему ты пришла сюда? — полюбопытствовал Токи снова.       — Как бы тебе объяснить… — ей давно не приходилось говорить с детьми. — Понимаешь, твой отец недавно сделал очень плохую вещь…       — Не может быть! — ахнул Токи.       — Может, — уверила его Хель. — Он… будем считать, что сломал кое-что. Насовсем сломал.       Токи жалобно взглянул на клочья соломы и ткани в своих ладонях.       — Теперь я не смогу его сшить обратно? — тихо спросил он. — Ты же говоришь о том, что папа порвал клоуна?       Хель всплеснула руками.       — Великие асы, это невыносимо! — Она встала на колени перед Токи, чтобы внимательно посмотреть в его лицо. — Давай не будем говорить о том, что натворил твой отец, будь он неладен. — Хель гневно сверкнула глазами. — Давай сделаем так: я исправлю то, что сломал твой отец. Это сложновато, но мне по силам.       — Правда? — Токи едва не светился от счастья. — Это же хорошо!       — Да, это хорошо, — улыбнулась Хель.       — Хочешь, я тоже что-нибудь для тебя сделаю? Я многое умею!       Хель задумалась.       — Да, сделаешь, только не совсем то, что ты умеешь. Я попробую защитить тебя от твоей собственной наивности — заодно, получу себе новые души.       Токи ничего в этом не понял, но внимательно слушал.       — Ты не запомнишь того, что я говорю, не сможешь рассказать никому о том, что случилось, но где-то в глубине своего сердца, там где живут тьма и начинается конец, ты будешь это знать. Отныне все, кого ты будешь любить сильно, слишком сильно, до того, чтобы принести себя в жертву, свою жизнь или своё время, кому ты скажешь это и кто будет этим пользоваться — они будут попадать ко мне, и я постараюсь, чтобы как можно скорее.       Токи понял ещё меньше, но кивнул.       — И почему мне кажется, — усмехнулась Хель, — что таких людей будет очень, очень много?       Она поднялась на ноги.       — Пора прощаться.       — Так мы и не станем друзьями… — разочарованно произнёс Токи.       — О нет, малыш, мы уже стали, — она протянула руку, и мальчик, не испугавшись, пожал её ладонь.       …Токи очнулся через несколько секунд после смерти и чувствовал себя прекрасно. Вокруг был до боли знакомый влажный холод, а мысли путались в ощущениях: по ним, по особым внутренним часам, прошло то ли четверть часа, в течение которых Токи было легко и весело, потому что он провёл их с другом, то ли пара вечностей, пока он проваливался в бездонный холод, откуда никто не возвращался… Как бы то ни было, Токи быстро позабыл всё, что казалось ненужным и не соответствовало внешнему, по-настоящему ощутимому миру. В нём остались лишь несколько убеждений, которыми он ни с кем не делился: что однажды, когда его наказали, с ним произошло самое лучшее и самое важное в его жизни, что всё хорошее в нём связано с той частью его сердца, где обитают мрак и смерть, и что у него есть друг, который никогда-никогда не оставит его. О последнем ему отчего-то напоминал игрушечный соломенный клоун, с которым, абсолютно целым, в руках он пришёл в себя в тот далёкий зимний вечер. А ещё — хотя Токи не мог знать этого — именно в этот вечер его отца начал подтачивать рак, болезнь слабаков, умершие от которой никогда не попадают в Вальхаллу. ***       Проходящие годы, которые слепили из худенького мальчика Токи сначала долговязого подростка, а потом — стройного юношу, увы, не принесли ему ни того внимания, что он страстно желал с детства, ни новых друзей, не удовлетворяли любознательность, не радовали отдыхом — словом, всё чаще заставляли его заглядывать внутрь себя и находить там то, что было хорошо скрыто, находить лишь краешки картины, обрывки нитей, но…       Подростки — существа очень жестокие, хотя и не бессердечнее детей. Если одноклассники Токи в младшей школе не обращали внимания на штопаные обноски, в которые его одевали родители, и не издевались над его мягкостью и добродушием, то для старшеклассников это было более чем достаточным поводом для травли. Правда, находились друзья, которые всё равно общались с Токи, вот только таковыми их считал только он сам, они же быстро забывали о нём, вдоволь посмеявшись над ним, или списав все необходимые контрольные, или выманив какую-то вещь. Токи искренне любил их и горевал, когда так называемые «друзья» ни с того, ни с сего заболевали, иногда тяжело, а то и вовсе неизлечимо.       Бродячие собаки и брошенные котята, которых подбирал Токи, в его заботливых руках дохли за считанные дни. Пожилая фрёкен-библиотекарь, которая некогда дала ему «Младшую Эдду» и после ещё советовала разные интересные книги, скончалась не то от старости, не то от воспаления лёгких; до того некоторое время Токи совершенно бескорыстно (впрочем, ему это действительно было легко и не стоило ничего, кроме выговора от отца) по её просьбе рубил для неё дрова, убирал и бегал в магазин за продуктами. Первая любовь Токи бросила его после пары свиданий, а после — по иронии судьбы, если это можно так назвать, — подхватила сифилис и слегла. В общем, Токи рос, а у него за душой были только почтительный страх перед родителями, поистрепавшаяся игрушка-клоун, с которой он по-прежнему, по оставшейся с детства привычке, делился обидами, да едва уловимое ощущение, тонкой иглой, осколком льда засевшее в его большом и добром сердце, непонятное, тёмное, невысказываемое. И ничего нового.       Когда Токи на сбережённые гроши купил свою первую гитару, деланное сочувствие уже не первый год преследовало его по пятам. В маленьких деревеньках знают всё, да и в городах такую редкостную удачу, как у Токи, скрыть трудно. Люди обсуждали её, качали головами, бедный, мол, мальчик, такой хороший и такой одинокий, но исправлять ситуацию не стремились. Родители и те поглядывали на него с подозрением и всё чаще отказывались от его помощи, хотя её требовалось всё больше, поскольку отца уже пожирал недуг, имя которого ещё не было ему известно, поскольку Аслауг Вортуф верил в религию, а не в медицину. Даже среди людей Токи всё чаще оставался один, и чем ближе казались те, кто его окружали, тем безнадёжнее становилось одиночество. Уйти туда, где никто не знаком с Токи, это чудилось верным решением и в самом деле оказалось им. И — эта удача оказалась, в кои-то веки, самой настоящей — ему удалось найти тех, с кем ему было легко и приятно находиться рядом: кто не требовал привязанности и даже не заговаривал о ней, кому Токи был не нужен совершенно, кроме как мальчик для битья, и этого не скрывали — исключительные эгоисты, беспринципные, самодовольные, погружённые в какие-то свои причудливые проблемы и не замечающие никого и ничего вокруг. Это была идеальная компания для Токи, который уже поверил было, что ему с его везением суждено оставаться одиночкой. Конечно, он привязался к этим людям, но никогда и ни за что не смог бы их полюбить, такие уж они отвратительные ублюдки, что даже Токи это не под силу; конечно, они тоже привыкли к Токи, но настолько по-своему, что это не выглядело даже намёком на дружбу. «Дэтклок» с их фанатичным следованием каким-то даже им непонятным догматам мрака и жестокости были словно созданы для Токи. ***       Магнус Хаммерсмит, когда шёл к цели, не обращал внимания ни на что. В некоторой степени, это было похоже на одержимость, этакое берсеркерство: он мог без раздумий броситься в драку с типом, вроде Нэйтана, раза в полтора тяжелее и сильнее, без чрезмерных размышлений о последствиях заключить сделку с таким наводящим ужас одними только голосом и внешностью громилой, как тот, имя которого он до сих пор не узнал, или пойти на преступление, или рискнуть собственной жизнью... Короче говоря, Магнус нечасто оглядывался и задумывался, стоит ли та цель, которая охватила всё его внимание, затраченных на её средств. И нужны ли вообще здравому человеку с определёнными планами на будущее (пусть даже и заключающимися в том, чтобы в этом будущем просто жить) такие смутные, бесполезные и опасные цели, как у него.       Всякий раз, когда Магнус разговаривал по телефону или встречался с Токи, его совесть корчилась от боли, а цели отступали на второй план: обманывать такое редкостно наивное и безобидное существо, как нынешний ритм-гитарист «Дэтклок», казалось Магнусу чем-то карикатурно плохим, этаким идеалом чёрствости, словно отбирать у детей конфеты, только в разы хуже. Тем не менее, он упрямо давил в себе остатки честности и здравого смысла и продолжал разыгрывать перед Токи его лучшего друга, подначивая, произнося пламенные речи о том, как Токи, должно быть, неуютно в компании «Дэтклок» и насколько эта группа виновна в его неудачах. Магнус верил собственным словам и небезосновательно: он и вправду не мог понять, что такой наивный ребёнок как Токи делает среди донельзя циничных, меркантильных, равнодушных к смерти, наслаждающихся насилием — и так далее, всех грехов не перечислить — среди таких ублюдков? Изредка Магнусу казалось, что Токи может быть более пугающим, чем все дэтклоковцы вместе взятые, но чаще он недоумевал. И пытался заткнуть некстати просыпающуюся совесть, когда Токи говорил ему, что он, Магнус, единственный настоящий друг Токи и Токи его очень-очень любит — как друга, разумеется. В такие моменты сердце Магнуса кололо нехорошим предчувствием.       Магнус зашёл в подвал, где «Мстители» держали своих ценных пленников и, стараясь не задерживаться там надолго, прямо с порога швырнул на пол две миски с едва ли съедобной бурдой, которая была для них обедом. «В конце концов, — в который раз повторил себе Магнус, — я дважды спас Токи жизнь, так что теперь имею полное право воспользоваться им для своих целей.» Эбигейл он вообще не замечал и не считал: так, мелкая фигура, пешка, каких десятки, сотни в окружении «Дэтклок». Но в этот день именно она окликнула Магнуса, не Токи, который иногда пытался по-щенячьи заглянуть ему в глаза, будто хотел понять, за что Магнус с ним так поступает, не Токи, считавший его другом и нечаянно беспокоящий одним только присутствием.       — Эй, — позвала Эбигейл. — Мне кажется, Токи плохо. Он бредит.       Магнус забеспокоился и шагнул было внутрь камеры, но вовремя остановился и прогнал панику.       — Херня, — сказал он небрежно. — Заткнись и больше не пытайся нести всякую чушь, чтобы разжалобить меня или моего, эм, партнёра.       Эбигейл изумлённо уставилась на него широко распахнутыми, кажущимися в темноте особенно яркими, глазами, словно пыталась разглядеть ответ на вопрос, как можно быть таким жестоким.       — Но это правда! — в отчаянии воскликнула она. — Он едва дышит, его лихорадит, и он постоянно говорит, говорит…       Глаза Эбигейл наполнились слезами.       — Слышали бы вы, что он говорит! Что он бормочет о смерти… и как при этом улыбается.       Эбигейл казалась не на шутку испуганной, так что Магнус даже не нашёлся, что ответить. Его заметно передёрнуло, и он поспешно вышел, с силой захлопнув за собой дверь.       Волнение Эбигейл отозвалось в его сердце ноющей болью и ощущением близкой и всепожирающей пустоты, начавшей охоту на него.       …Токи вспоминал. Перед его глазами вставало то, что он тщательно давил в себе многие годы. Он видел себя, будто со стороны, тощего избитого ребёнка, с не срастающимися шрамами на спине, не сходящими с острых коленок и локтей ссадинами, синяками и царапинами, с брызгами собственной крови на лице, смешанными со слезами и соплями. Он смотрел глазами этого несчастного существа, и ему казалось, что он провёл в цепях в холодном подземелье всю свою жизнь. Токи чудилось, что он даже никогда не видел солнца, будто всегда жил в неком подземном мире, влажном, душном, обледенелом. Память о последних годах, о турне по всему миру, о записи альбома, о парнях, иногда очень смешных с этими их проблемами и развлечениями, всё это отступало, пропуская вперёд другую память, которая знала, что всё произошедшее — лишь верхушка айсберга. Воспоминания показывали Токи его настоящего друга, помогавшего ему всю жизнь, не бросившего и теперь. Токи вспоминал их первую встречу, о которой — как он мог? — он не помнил много лет, а ощущение тяжести металлических оков только делало миражи из далёкого детства реальнее. Токи уже почти видел рядом с собой улыбающееся лицо, наполовину скрытое тенью, протянутую ему тонкую и хрупкую, как птичья лапа, руку, слышал слова договора-заклятия, всегда, абсолютно всегда исполнявшегося.       Дверь скрипнула: Магнус всё же не ушёл и стоял за ней некоторое время, а когда услышал, что Токи и вправду что-то говорит, а Эбигейл утешает его, воркует какую-то колыбельную, не выдержал, и решил посмотреть, так ли всё тяжело. Токи действительно безвольно висел на цепях и нёс что-то бессвязное, да и то всё больше на норвежском, чем по-английски. Эбигейл обернулась на скрип и укоризненно поглядела на Магнуса. Тот переступил с ноги на ногу и неловко кашлянул, не понимая, стоит ли ему помогать или плюнуть и забыть, или спросить у своего напарника, что похитители обычно делают в таких ситуациях. Вдруг Токи открыл глаза. Потемневшие и помутневшие, то ли кажущиеся такими в тусклом свете, то ли в сравнении с бледным лицом, то ли из-за расширившихся зрачков, они странно блестели, будто отражая свет далёкой зловещей звезды.       — Ты знает, Магнус, — совершенно ясно и раздельно, тщательно артикулируя каждое слово, произнёс Токи, — ты знает: ты часто называть меня другом, и я тоже. Ты использовает меня, но я не виню тебя за дэтто. Я всё равно любит тебя.       Сердце Магнуса ёкнуло, совесть снова потребовала бросить эту авантюру, отпустив пленников, а в голове вдруг появилось чёткое понимание, что ему, Магнусу, в любом случае, поддастся ли он жалости или вспыльчивости, всё равно уготован один конец, и он очень скор. Магнус опрометью бросился вон.       — И передавает своему друг в маска, что его я тоже люблю! — услышал он хриплый крик себе вслед.       Эбигейл баюкала опять впавшего в беспамятство Токи, звезда смерти восходила над горизонтом, и Хель готовилась к встрече двух новых вечных постояльцев.