***
Неяркий мартовский закат и не горел вовсе, а тлел, дробясь в свинцовой оконнице на неровные квадраты и неспешно разливаясь медовыми негреющими пятнами по столу, выхватывая из теней то ложку, то отброшенное в суете дня рукоделие. Ушла по лекарским делам Айралин, а дом в отсутствии деятельной хозяйки, как встревоженный пес, ворочался и дышал, остывая к ночи: скрипел половицами и потрескивал бревнами, шуршал из подвала и царапал об оконную слюду веточками непробужденной сирени. Наступил тот час, которого ждет с затаенной гордостью и грустью любой родитель: Финнар и Нарион остались на кузнечные работы до звезд, увлеченные подготовкой ярмарочного товара - взрослыми уже трудами, для которых им более не нужен отец, дающий над ухом непрошенные советы. Казалось, нынешним вечером каждый в Негбасе, кроме меня, был занят своим делом, и эта внезапная передышка оглушала, нос к носу столкнув с тишиной и безделием опустевшего дома, и, что самое главное, с самим собой. Я очень давно не был один, не заглядывал в свои мысли, вытесняя их сиюминутными заботами, и после скачки на бешено рвущемся вперед потоке времени не мог ничего иного, как бездеятельно сидеть, погрузившись в ватное бездумие, как в теплую постель, давая отдых затекшим извилинам. Текли минуты, но я, пригревшись в этом замершем моменте, не обращал ни малейшего внимания на их бег: не строгал, не мастерил, не писал, не брал в руки флейты, не выгадывал, не строил планов, просто качался на волнах едва колеблющейся памяти, привалившись головой к округлому боку срубового бревна, вдыхал запах дома и сухого мха, затыкающего щели, и смотрел в одну точку, на ленивое пламя заката за слюдой. Там, за пределами тихой жеоды, которой я окружил себя, бушевала жизнь и грезился шумный вечер, растекалось золотом масло на корочке тыквенного пирога с терпким козьим сыром и еловым розмарином, слышался смех и кидались на стол, как палочки резных бирюлек, наметки далеко идущих дел. Подтачивал жеоду и легкий, наводящий отсвет алого на щеки, стыд за собственную праздность, но порода пока держалась, и я продолжал слушать свое сердце и дыхание, пока они не замедлились до едва слышимых. Тени удлинялись и поглощали предметы на столе один за другим, окутывая мягким, пыльным сумраком. Но темнело как-то уж слишком стремительно. Выйдя из тупого сонного оцепенения, я моргнул и увидел за желтыми пластинами окна нервно перемещающийся из стороны в сторону, как переминающийся с ноги на ногу, темный контур. Раздался тяжелый вздох и стоящий за дверями уже не меньше пяти минут Синьянамба наконец постучал. - Доброго вечерочка, - неохотно начал он разговор. — Вот, с кузницы иду, дай, думаю, зайду. Там парни твои да прочие деревенские раскомандовались стариком. Народу из молодых набилось, все галдят, девки в окна смотрят, парни потные на улицу «на подышать» выходят, им кружки наперебой с водицей тянут да невзначай погладить норовят. Девки целые засидки, как на гусиной охоте, устроили: вроде все скрадно, без явного интереса, но так оно ж на охоте и делается. Как будто мамки их всех враз послали с поручениями, и все мимо кузни ходить надобно. Сидят, галдят, чисто птичьи базары… Он тяжело опустился на лавку, продолжая с видимым трудом вшивать слова стежок за стежком в ткань вымученной беседы, однако иголка ломалась в его руках. Он говорил не ради того, чтобы посетовать на слишком ретивых юношей, на скользкий март, на без причины ноющую после тридцати с лишним встреченных весен спину. Пустые слова помогали ему собраться с силами и отсрочить момент решающего удара, когда должно быть сказано нечто неприятное собеседнику, а тебе не хотелось бы его расстроить. - Мы уже в лабаз много чего натаскать успели, ярмарка состоится богатая. Надо бы еще много чем закупиться, уж не валунами едиными, иначе бабы нас со свету сживут, да и к страде много чего понадобиться. Кстати, о ярмарке… - он снова замолчал, не в силах продолжить, но первый камень был уже брошен. - Хороший разговор сложно продолжить с пустой чашей. У нас оставалась прекрасное медовое вино, - и неудобная пауза была омыта ласковым бульканьем и успокоена шипением пузырьков над узкогорлым сосудом, превратившись в уютное вечернее молчание между двумя старыми друзьями. - Короче, прошу тебя от всех мужиков деревни на ярмарку не ездить, - не сводя пристального взгляда в охряной сумрак вина, наконец высказался Синьянамба, - И Финнара с Нарионом тоже не слать. - Ты что, боишься за нас, что ли? – недоверчиво улыбнулся я, - Или думаешь, что не сможем себя сдержать, ответим грубостью на грубость и накличем беду? Кузнец отмахнулся и рассмеялся: - Ай, да не то говоришь. Тут о вашей сохранности меньше меня мало кто думает. Знаю уж, на что ты способен. Смешно тебе говорить, но чай не маленький, сам за себя постоять сможешь. Да и за пол-Негбаса. Потому что за вторую половину я постою, не все ж похвалы тебе отходить должны, - затем более серьезно продолжил, - Есть дела, которые только меж людьми должны делаться. Они там, за Брандировой Оградой, нас не просто похоронили, а как собаку бешеную за околицей прикопали. Мы тут между мхов и лишайников, по их мнению, как черви на пузе ползаем. Знаем только, что сельскую грязь нюхать. Если с тобой приедем, то будем, как за твоей спиной спрятанные. Дескать, жили и тужили, пока не нашелся тот, кто нас за волосы из навоза выволок. Сами-то мы годимся только как гнет печной, телеухие дураки. А коли сами пожалуем, со всем вежеством, с товаром богатым, с поводами, так сразу и поймут, что жизнь за Оградой продолжается. Уж, конечно, они знать будут, кто наш вождь, но то, что ты доверяешь нам, пригляда не требуем и сами все дюжим, серьезной заушиной им будет. - Я действительно вам доверяю и считаю, что присматривали за мной, особенно на первых порах, именно вы. Не кем даже, а чем я был в начале нашего знакомства? Не говорил, а все мычал и стонал; не ел, но, словно ребенок, питался жидкими отварами и молоком с ложки; не спал, а метался в бреду. Выжил бы я без Негбаса? Не думаю. Но вот Негбас прекрасно существовал бы без меня еще долгие годы. Твои слова не обидели меня, я не слышу в них небрежения. Часть дел действительно делается лишь меж родней. Да и нет во мне никакой нужды казаться на ярмарке. Собирать с нас княжью подать больше некому и не для кого. Каждый нынче сам за себя. - Без тени в сердце отпускаешь? Знай, не подведем! – заметно повеселел Синьянамба. - Не подведите Негбас! Я-то смогу справиться с тем, что вы не поставили вождя Авранка на место, но остальные – не только не простят, но еще и не один год вспоминать будут! – рассмеялся я в ответ.***
Бывший тиун Йондорао 545 год Первой Эпохи, конец апреля, Ограда Брандира. - Йииих, ярмарка, ярмарка! Огневая, плясовая, с бубенцами, яркая! Говорливая, смешливая, хмельная и жаркая! Слева лавки, справа лавки, от товаров ломятся! Наливай вина мне чарку, сердце успокоится! Ярмарка, ярмарка… Я таких куплетов знаешь, сколько сложить могу? Да сколько хочешь! Потому что настрой мой сегодняшний – на заглядение! Борода умаслена, расчесана, не то, что рыло скобленое какое. Сам собой красив, даже седина, хоть и желтит, но в меру хороша: опыт мой вперед себя кажет. Уж вместе с животом, да. Потому что как еще показать, что Йондорао человек хваткий, живет сытно? А никак, кроме костюма, достоинства моего наетого и бороды не выходит. А костюм у меня нынче хорош. Эй, эй, Линия, из ларя тащи да чисти, и складки все разгладь! Такого костюма у меня в бытность тиуном и не было, почитай. Красно-пурпурная рубаха, океанской сини штаны, аспидно-синий колпак, отороченный черной лисой: не так уж ярко, как раньше, да только вкус мой показывает! Синий-красный-синий, вот я нынче каков! Хоть цветов и маловато, зато это, как его, гармония. Я за ради гармонии на все готов, даже на жертвы. Чтобы все смотрели и видели: Йондорао личность гармоничная и разумом богатая. Все, что непосильным трудом на службе морскому эльдарскому князю набатрачил, сберег: это ли не показатель ума! Мало того, что сберег, так и знал, куда вкладывать. Из того медвежьего угла деру дал: больно близко после резни стали орки похаживать. Дернул когти за Ограду Брандира. Авранку жадному на лапу дал, тот и поставил за ярмарками приглядывать. Ярмарка, ярмарка… Нет нынче других, кроме как на Амон Обели: перерезали друг друга благородные господа, поголовье свое сократили. А сколько деньжищ на их обиход шло! Мамки мои! Нынешнее уж не то, что давешнее. Но и так справляемся, хоть меж людьми тех денег и не крутится. Люди не хотят быть богатыми - люди хотят быть богаче других, поэтому на мою долю хватает. А уж как Дело у меня завелось, так и вовсе зажил получше прежнего. Новые хозяева не такие прижимистые, как сириомбарский кормчий, да и счетов ни в жизни не проверяли. Был тиун Йондорао, стал уважаемый свободный купец. Хоть и не на княжей должности ставленник, зато богатству моему ниже кланяются, чем раньше - чину. Я всегда говорю, что удержаться на высоте своего успеха и богатства — вот на что нужно больше всего ума. А уж ума у меня не занимать. Приумножил свое добро. Даже, стыдно сказать, благородным стал: пару своих байстрюков отмыл, откормил и к делу корчмарскому пристроил, чтоб кровь не позорили. К делу обычному, не к Делу – уж туда никого не пущу, для этого не только голова на плечах, но и такт, и подходочка, и эта, балрог ее дери, гармония. Оно как обычно? Умный человек либо пьяница, либо рожу такую состроит, что хоть Илуватору молись. Мне невможно теперь ошибки допускать, и пить-кутить ни-ни, и рожей крутить не след, пока ярмарка не окончится. Надо хозяев ублажить, чтобы Дело другому не отдали. Хотя куды они от меня, затворники лесные, денутся? Где ж им иного человечка в услужение найти? И меня-то с трудом… Но об этом по порядку. Тогда только обустраивался за Оградой. Дом купил крепкий, хороший, с окнами на Круг Собраний. Хоть и не видно сквозь пузырь нихрена, зато если боковое волоковое окно отверзнуть, все, как на ладони, коли глаза острые. Я корчму тогда возводил, аккурат в садочках городских. Чем те не гавани Сириона? Сидишь, черемухой или яблоней любуешься, темное пиво посасываешь, а на душе птицы всяческие чирикают и вечная весна. Ну и рагу чуть пониже души перекатывается, нежное такое, из ягнятины, чтоб в блюде аж мясо от костей отходило. Корчму назвал статно, «Жемчужина Сириомбара». Потому что рыбу еще подавал, ну. Повариха там у меня, ну раскудесница: и титехи с пылу-жару подставляла, и рыбу тож готовила знатно. И это, уж какой у нее рыбный прудок! Мы с ней к нему частенько прогуливались в тот год. Как «Жемчужина» моя двери раскрыла, так народ и хлынул: за Оградой почитай ни одного хорошего кабака и не было, только кислое пиво разливали и мясо в лепешках подавали. Да и то и не мясо, а жилы одни. Строгих нравов был Авранк, веселья не приветствовал, пока с моими золотыми дружбу не завел. Раз вождь на красном месте с утра до ночи сидит, так и рабочему люду не срамно. Стали за стойкой и дела решаться, и договоренности заключаться. Коли хочешь неофициально, исподтишка что с Авранком обсудить, так милости прошу. Я денег в убранство не один мириан потратил и даже не два, уж какую красоту развел, самому нравится. Убирали мы чисто, готовили вкусно, любого гостя уважить могли. Дважды в году ярмарки, так пока я за ними впригляд хожу, купцы да лотошники у меня свои деньги тратят. Там и тут их обберу, и в работе, и в отдыхе. С Авранком, конечно, делиться приходилось, не глуп он да нравом крут. На лице помятом потом одно расстройство и разлад будут. Короче говоря, «Жемчужинка» створки в тот год широко открыла, кого мы только не перевидели. И гномы были, че не заглянуть. Эльфы, слава Единому, на заглядывали, но мне их и на прошлых разах хватило. И заходит тут дед один, старый, еле ноги волочет. Но глаз горит знакомым мне огнем, а одет хоть неброско, но дорого. Я человека сразу по одежке встречаю. Провожаю, бывает, тож по ней: коли у человека нету денег да тямы одеться хорошо, так что с ним лясы зря точить. От него так и расходится близкий моему сердцу жар: то великая страсть к стяжательству, нашему брату понятная. «Так, - думаю, - Дед очень выгодным другом может оказаться». Дура-подавальшица чуть не онемела, когда я ей приказал старику все забесплатново носить, чего не захочет. Начал он хорошо: с сыпучего рыбного пирога. Уж мы туда сливок и масла не жалеем, жирок через край течет, знай дополнительной краюхой (за дополнительную плату уж, конечно, подаваемой) вымакивай. Ушицы взял – на запивон, да так ловко рыбьи глаза выел – ни пленочки не обронил! Затем самогонку сливовую выпил, крянул, к горячему перешел. Кролик еще вчера в силках бился, а сегодня к обстоятельному гостю на стол угодил. С морковью и тушеным корнем сельдерея. Что жрал, с тем его в котел забрал. Перед сладким киселем и овсяными лепешками с патокой я к деду подсел, и мы разговорились. Так мол и так, я хозяин здешнего кабака. Зачем, отец, на ярмарку пожаловал? Авось я пособлю? Всех купцов окрест знаю, тайны их товаров ведаю, а тебя, такого красавца залетного, первый раз имею честь лицезреть. Красиво так сказал, аж свои годы тиунские вспомнил. Дед ухмыляется, меня с ног до головы оценивает. - Умный детина — знает, что хлеб, что мякина. Чего, одежонкой приглянулся? - И это, отец, не в последний присест. Но и вижу, тайна за тобой большая, люди стоят высокие. - Такие высокие, что тени их аж на Брандирову Ограду легли, - хмыкнул он и омочил усы в киселе, - Чего хочешь от дедушки, говори. Ну, думаю, пропал. Опять ввязываюсь в переплет, как шелковая ниточка в речной канат. Но остановиться уже не мог: учуяв запах золота, я вкатился в разговор, как ком с горы. Лишь бы не с истерлингами торговлю вел. А если с ними, то хоть бы не оружием. А если и оружием, то через посредников. И чтоб те посредники надежными были. - Вижу, - аж волнительную слюну сглотнул, - Что нужны тебе, отец, добрые помощники. Всех молодцов не перемолодцуешь. Уже и роздых ногам давать надобно. - А ты в мои помощники метишь? – продолжил кривляться он. - Покорному дитяти все кстати. Любой грошик в мошну ложиться уютно. - Вот что, сыночек, - дед легонько хлопнул по столу рукой, - Здоровье уж как говно коровье, тут ты метко сказал. Да только ласковым словом и миской супца меня не растопишь. Дело мое страшное, но платят так, что целым жемчужным ожерельем сможешь холм обмотать. - Чую подвох, дедушка, - насторожился я. - Усы пробиваются, а он никак с детством не распрощается. Кто ж такое прибыльное кормило за так отдаст? Ты у меня Дело купи. Тогда все и расскажу, не прогадаешь. - А велика ли цена? - Грош да полгроша медные за такой секрет. Вот, «Жемчужину» мне отдашь, и считай, что по рукам ударили. Хорошее место, чтобы тихо до смерти дожить. Бойкое, - и покосился на повариху. Ни разу не прогадал, что «Жемчужину» за тот секрет продал. Дело стоящим оказалось. А что до кабака… Радуется сердце тяти от ласкового дитяти. Байстрючонок-то к делу не зря приставлен оказался. Да и повариха моя жопистая - задор-баба. Сдох дед, едва второй год к концу подошел. Вестимо, от старости. Ярмарка, ярмарка-а-а-а… Разодетая, многоцветная, приветливая… Первый раз, конечно, с дедом ездили. Дорогу прознать да лично Дело от хозяйки принять. Сам бы никогда в этот лес под страхом плетей не полез: ни солнышка не проникнет сквозь кроны, ни ветерка. Преет под одеждой все тело, но не жар, а холод изнутри подъедает. Хозяйка моя неулыбчива и строга, хоть и счета деньгам не знает. Облачена в черное, а уж стати ее позавидовали бы недобитые сириомбарцы. Видать, королевична в изгнании. Мне вопросов задавать не велено. Дважды в год привожу ей поводами все заказы с ярмарки, возчики разгружаются у кромки леса. Один вхожу в хоромы, дальше зальца и не был нигде. Получаю плату да новый список и спешно покидаю дом. Но платят так, что работа стократ сириомбарского урока слаще. А то, что во рту горько от страха еще три дня, так это все воздух Нан Эльмота. Гнилой лес, вот что я скажу. Но то все дела прошедшие. Сегодня радоваться буду! Вослед ярмарки поеду поручения выполнять, а уж после кутить начнем! Можно и рассупониться будет: и вином, и брагою, и самогоном! По гулящим девкам да по своим же кабакам! Уж новые портки приглядел, шелку чистого, со старого знамени перешитые. Ткань на лето – красота, нежно, мягко, все ветерком обдувается, но и тепло хранит. Куплю, обязательно куплю. Да и вот тоже новость хороша: едва было тучка пролетела, как снова рассветлелось кругом. Явились негбасцы на ярмарку, но честными людьми, а не всем своим гуртом во главе с кано Финмором. Уж чей лик веками бы не лицезреть! Сколько сотен весен ему не прожить – ни в одну его лишний раз видеть не хочу. А поскольку нынче нет у манора хозяина, налог будет общий, как Авранк положил. И спрятаться вам больше не за кем. Аж пяточки дрожат, какая сейчас потеха начнется. А уж как вождь Брандировой Ограды без родни скучал!***
Никогда не любил связываться с этим селищем проклятущим. Даже кулаками не помахали. Налог спокойно платили, как будто деньги у кур из-под хвоста достают. Товары привезло хорошие, мы-то с Авранком себе бесплатно по маленькому кинжалу взяли, в уплату гостеприимства нашего, а народ бодро хватал, хотя цены и кусучие. Я, положа руку на сердце, другое хотел: перчатку из ламелей золоченую на всю правую кисть, с камнями хоть и полудрагоценными, но блестючими, как кошкины глаза и разноцветными, да Авранк, невеглас темный, засмеял. Говорит, пальцами такую перчаточку помнет, к чему он серьёзному человеку? И помял, глядя в глаза кузнецу ихнему. Тот и бровью не повел, и счета за испорченную вещь не выставил. Знает нрав Оградного вождя. Так, сам руками пожмякал и обратно перчатку на торг положил. Почти ровную. Как Авранк устал их чихвостить и за пивом уковылял, я момент урвал и все ж перчатку прикупил. В три раза дешевле, вещь-то уж ломаная была. А кинжал этот, который Авранк брать сказал, чисто бабья затея. Маленький, легкий, в неприметных ножнах с травянистым узором… Как всегда, короче. Повешу на пояс рядом с любимым золотым: хоть будет, чем ногти перед встречей с хозяйкой почистить. Так и не научились, кроме перчаточки, красивые вещи делать, достойные серьезного мужчины. Думаю, а сам на негбасцев смотрю – если сейчас дорогих товаров наберут, обложу их дополнительным сбором. На роскошь. Потому что нечего в лесу улаждаться, работайте лучше, мужло. Так они камней набрали! Веришь, нет? Замок своему заигравшемуся кано строить чтоль собрались? Ой, дурачье, сил моих больше нету на них. Ни шутейки не получилось с них!***
Финмор Энвиньятар, 545 год Первой Эпохи, апрель, Негбас. Река полностью очистилась от льда совсем недавно, и воздух все еще был полон сырого томления. Земля по утрам исходила белым, едва заметным паром, и, разбуженные ее теплым дыханием, благочинные подснежники не смели поднять к солнцу скромно склонённых голов. Баржа в Эффель Брандир оказалась всего одна, и ходки ее были долгими: тяжело груженая, местами она почти касалась плоским дном речных песков, и только весеннее полноводие спасало ее от коварных мелей. Три из пяти запланированных ходок были завершены, и сейчас, сняв с себя груз ответственности и валунов, капитан разворачивал самоходное судно с быстро обсыхающей линией осадки в обратный путь. Ветер, добрый союзник ледохода, туго натягивал парус, и даже не смотря на сопротивление течения, баржа, будто почуяв дом, споро возвращалась за новой порцией камней, которых мы намеревались скормить реке. Поднятая гранитной тяжестью муть бурела и пенилась у берега, и в смятой речной воде мешались земля, трава, ил и сломанные листья серо-зеленого аира. Это была настоящая борьба за берег, и победа обещала остаться в наших руках. Побеспокоенная река пахла тревожной свежестью. Я дотронулся до размозжённого камнем листа, похожего на саблю, и на ладони остался острый пряно-древесный аромат. Обозленная нашей бесцеремонностью, водяная змея полыхнула в волне желтоватым брюхом и скрылась в галечно-серых зарослях камыша. Минутная тишина сменилась плеском и добродушной руганью: Тирн поскользнулся, а полная щебня лопата едва не заставила его оступиться в поисках опоры и упасть в реку. До следующего хода следовало успеть пересыпать мелкими камнями щели меж валунов. - Слушай, ну ты мастак плясать: на солнцеворот такой же крендель ногами выпиши, все девки твои будут, - хлопнул его по плечу Пэлер. - У нас что ни день, то столько выбора открывается: хочешь пахота, хочешь камни кидай. И то, и другое такое вкусное, как бы не разорваться! – разразился Тирн под дружный хохот. - В жизни приходится выбирать между скукой и страданием, - издевательски-наставительно изрек нравоучение Синьянамба. - Тут неспеша работать до заката, не долее, - со знанием дела огляделся Барра, - И это я сюда обед считаю. Я согласно кивнул, во след Барре измеряя цену работы. Над головой, едва различимый в серых переливах неяркого неба, пролетел косяк уток и звук, сперва показавшийся мне птичьим кряканьем, не отдалялся за ним, но приближался. От деревенских ворот медленным шагом, при каждом движении с подстаныванием скрипя сломанным ленчиком седла, на красивой - каурой масти с тёмным оплечьем, - но нервозной кобыле, к нам приближался неуверенный всадник. Звук скрипящего седла раздражал и пугал лошадь, она устала, дышала шумно и тяжело, но послушно прибавляла в ответ на поднятые вожжи. Очевидно, животное страдало от боли: высокая холка не соприкасалась с вырезами передней части ленчика и была набита. - Мать честная, это ж Йондорао там, как куль, переваливается! – ахнул Кирт. Тиун арана Новэ и сам выглядел не лучше своей замученной лошадки: припыленный до серости, наряд его был покрыт потеками и репьями, спутанные волосы выбивались из-под грустно повисшего на один бок колпака, и даже чернобурковая оторочка, изменив цвет, все больше напоминала свалявшуюся шкурку водяной крысы. Если бы он мог, по примеру кобылы, прядать ушами и переступать с ноги на ногу, то не преминул бы этого сделать, таким взволнованным он казался. Щурясь против солнца до рези в глазах, он вглядывался в опершиеся на лопаты фигуры, одинаково оборванные и грязные по случаю черновых работ на раскисшем речном берегу. - Лера кано Финмор, - выискав меня средь толпы, улыбнулся он, - Какое счастье видеть тебя при жизни и в добром здравии! Однако глаза его оставались затравлены и холодны. Не нужно быть мудрым, чтобы понять, что великая нужда заставила некогда нарядного Йондорао совершить неблизкий путь сквозь тающую и подсыхающую весну в Негбас. - Меня на воротах узнали, сразу к тебе изволить хотели провести, - хвастливо продолжил он, спешиваясь. Сапоги расползались в жидкой грязи, заставляя балансировать. - Но мне провожатые без надобности. Рукой махнул мне направление, я и сам добрался. По дороге Негбас посмотрел. Уж красив! Уж статен! Может, и корчма вам хорошая в надобность? Мы с сыновьями, - он выделил это слово интонацией, намекая, что осведомлен о моей жизни, - Дело расширяем. Дети же должны по протоптанной отцом дорожке ходить, мы ж для того им поддержкой и опорой ставлены. Коли есть родня, есть с ней и возня. Возимся помаленьку, то там грошик, то тут кусочек. Все детям, детям. Узкие глазка цепко ощупывали меня, и выводы, отражающиеся на лице, были неутешительны: я смотрел на себя глазами Йондорао и видел беззвучно кричащую и пробивающуюся из лоскутных заплат нищету. Темные соленые полосы ткани рубахи влажно прилипли к груди и спине, гудели тепло и спокойно запястья, как будто бился в них изнутри летний ленивый шмель. Если можно было упасть ниже в глазах Йондорао, то сегодня я увенчал себя этой победой и воцарился над Негбасом владыкой злосчастья. Но счеты в голове не прекращали ритмичного щелканья, и, помимо жалкого моего вида, выхватили и укрепляемый берег, и ровные улицы, и крепкий частокол деревенской стены, и надежные инструменты в руках и на поясах. Деревня могла бы приносить доход и обогатить корчму, если бы не мое тлетворное вмешательство. - Доброго дня, тиун Йондорао, от меня и жителей этой земли. Уверен, ты устал с дороги. Пусть наша корчма не столь хороша, но в ней найдется и лавка, чтобы дать отдых телу, и пьяный мед, чтобы расслабилась голова. Нам тоже не будет во вред перерыв: ветер не унесет камни, река не размоет валуны. Времени у нас в достатке. - Благодарю, кано Финмор, за приятный моему сердцу ответ. Уж дорога до вас не мягкой хвоей усыпана, прости за дерзкие слова, - Йондорао покосился на кобылу, но седлать ее вновь не решился, - В усталости как? Наешься луку, ступай в баню, натрись хреном, да запей медом! Все исполню, как старики обещали, коли гонца не прогонишь.***
Расположив гостя в общинном доме, наскоро умывшись и переодевшись, я возвратился к нему. Час склонялся полудню, и Йондорао неспешно обедал острым рагу, краснея и обстоятельно дуя на каждую ложку, как большой ребенок. Насытившись, он прикрыл глаза, но стряхнул осоловелость и внимательно посмотрел на меня. - Приятно гостевать у тебя в Негбасе, но и дело откладывать не след. Разговор мой не всех в деревне, а лишь тебя касается, - он многозначительно посмотрел на Синьянамбу, Кирта и Пэлера, согревающих своим любопытством корчму. Я кивнул им, подтверждая, что после разговора обещаю удовлетворить их интерес. Неохотно поднявшись и нарочно долго собираясь, они все же покинули избу. Пока за троицей не закрылась дверь, Йондорао не проронил ни звука, исполненный сознанием собственной важности и загадочности. - Оно как в жизни бывает: родных нет, а по родимой стороне сердце ноет. У меня вот завсегда так. Без сыновей, друзей сердечных и привычной обслуги грущу, как будто чего не хватает. Как сам не свой. Вот на ярмарке увидел добрые лица негбасцев, уж внутри как все петь принялось. Рассказывали, небось, какое вежество я к ним проявлял? И перчатку порченую купил, и товаром вместо урока частично взял. Вот с кинжалом-то и вышла история, да… - Я слышал, что ярмарка прошла спокойно, и не было меж вами вражды и злых слов, - осторожно начал я, совершенно не понимая, к какому берегу пристанет эта беседа, - Но сомневаюсь, что не пришедшийся по нраву кинжал или перчатка побудили тебя пуститься в странствия. - Перчатка-то да, мастерство знаткого от нее так и пышет, - похвалил Йондорао изготовленную Финнаром под издевательский гогот деревенских парней вещь, - Но я не об том веду речь. Бывает родня среди дня, а как солнце зайдет — ее никто не найдет. Так вот я нашел. - Нашел свою родню? – недоумевал я. - Дак и совсем не свою. Вроде как твою, лера кано. Очень тобой интересовались. Так уж спрашивали, так упрашивали тебя привести, что аж деньги забыли заплатить. Сильно уж тебя ждут, такие мысли простые с головы вылетели, ты расселся и все там занял. - Мою родню ты мог найти только под землей, - сухо ответил я, - Среди живых нет моей крови ни в ком, кроме сыновей. - Однако тебя очень ждут и как о родном вопрошают, - испуганно пошел на попятную Йондорао, услышав недобрые нотки в моем тоне. - Кто тебя отправил и чего им нужно? – устал ходить кругами я. - Хозяйка Нан-Эльмота. Просто на поговорить тебя зовет! Ничего другого ей не надо! – он успокаивающе поднял руки, - Так уж ждет, так спрашивает, а я и рассказать ничего не мог, потому что сам о тебе не знаю и узнавать не хочу. Вам меж собой лучше говорить будет! Я хмурился, силясь найти отблески разума в рассыпавшемся передо мной калейдоскопе безумия. - Последняя, кто мог носить этот титул, умерла более ста сорока лет назад. Ни тебя, ни твоих дедов и прадедов она не знала, и через поколения свой зов не передавала бы. Уж точно не мне, - усмехнулся я, - Кого ты называешь этим именем? Кто скрывается в тенях Нан Эльмота? Эта история давно рассказана, от нее ничего больше не осталось. - Но Хозяйка-то осталась. Она тебя по этому поганому кинжалу узнала и через леса за тобой погнала. Не приведу – не знаю, как жив останусь! Вот, говорит, такую руку и раньше я видала! Кто таков? Чем занят? Как долго на свете пожил? А мне почем знать! У нее голос ласковый, да нрав жестокий. Ввязался в страсть, как бы не увязть, - Йондорао побледнел и был напуган – то ли скорой возможностью потерять деньги, то ли страхом перед Хозяйкой леса, то ли передо мной. - Выпей вина, успокойся и дыши медленно и глубоко, согласно ритму, - я бездумно стучал подушечками пальцев по краю стола, давая время успокоится ему и себе, и, наконец, собрался с мыслями, - Кто это женщина? Как ее имя? Что свело тебя с ней? Чем я вызвал ее интерес? Отвечай коротко и четко, сейчас мне нужна только правда без поволоки твоих взглядов. Говори лишь то, в чем уверен. Йондорао оторвал взгляд от моих замерших пальцев: - Она Перворожденная. Не знаю ее домов и чинов, потому что нетвердо знаю отличия. Кто над ней правит, не знаю. Кажется, сама себе она хозяйка и госпожа. Называет себя Нирнаэт, только, думается, родители вряд ли дочурку «Скорбью» бы обозвали, - ему удалось собраться и отвечать без лишнего пустословия так быстро, что во мне мелькнула быстрая искра уважения, - Свело меня с нею дело. Я покупаю ей дважды в год то, чего она потребует, на ярмарках, и поводами доставляю до кромки леса. Там разгружаемся, отводим телеги подальше, и я иду предупредить Хозяйку о доставленном добре. Там же, в зале на входе, получаю расчет и новый список и уезжаю восвояси. Судя по количеству запасов и утвари, не одна она живет во врезанных в скалу хоромах. Может, от десяти до пятнадцати их там, и есть женщины помимо нее: я покупаю гребни и украшения для волос, масла и бальзамы, много отрезов ткани разного качества и цвета, но больше всего – черных. Когда в последний приезд она увидела твой кинжал на моем поясе, то приказала снять и долго разглядывала. Я уж обрадовался, что выкупит – деньгам счета она не знает, живет затворницей и не слышала, как мир переменился. Платит старым золотом и серебром, но так они и не портятся, и мыши их не побьют. Но потом вернула и сказала, что узнает руку того, кто это делал. Я решил ее развлечь и сказанул чуть лишнего про Негбас, и она, как клещами, вцепилась. Внешне требовала тебя описать, пересказать все вспомненные о тебе сплетни и слухи. Очень ругалась, коли я от себя что говорить хотел. Так своей связной речью он обязан упражнению, уже прошедшему под руководством госпожи Нирнаэт. Я догадывался, что не мог бы добиться успехов в столь краткий срок. - Когда меня выдоила так, что я о тебе без тошнотиков уже думать не мог, потребовала тебя к ней упросить скататься. А без этого, - уныло закончил посланец Йондорао, - Ни монетки мне не выдала. «У всякого, - говорит, - должна быть мотивация по статусу». Ну хоть понимает, что статус мой блюсти нужно.***
Умываясь, я лгал, заглядывая в глаза своему отражению, что разговор с Йондорао не вызвал во мне и тени интереса, но волнительное вибрато, проносящееся сквозь мысли, сводило на нет усилия. Темная от вечерних теней вода колебалась в оловянном тазу, и двойник кривился и корчился, силясь придать лицу безмятежное выражение. Кто мог называть себя «Хозяйкой Нан Эльмота», пронеся память сквозь неполные полторы сотни лет? Я знаю, о ком ее мысли и кого она хотела бы видеть: мы уже шли узкими тропами смутного узнавания с гномами Ногрода. «Тебе пора перестать мастерить на продажу столь узнаваемые вещи», - доверительно сообщил я двойнику, и сам себе ответил, что рука повторяет то, чему я так долго учился, и в отвлеченном бездумии работы, предаваясь мыслям, я переплетаю один и тот же узор, намертво затверженный стиль. Это не творения, но поделки, годные для торга и мена, не требующие душевного трепета. Я чувствовал затылком, как три пары глаз – Айралин, Финнар и Нарион – с таким пылким любопытством смотрят мне в спину, что скоро лен рубахи начнет чадить. - Так уж я уважительно к чистоте отношусь! К чистому и поганое не пристанет, - саркастически начала Айралин, устав слушать плеск, молчание и издаваемое мной в ответ на собственные мысли многозначительное хмыканье, - Но грязь — не сало, обмыл и отстало, а ты уже полчаса возишься. Ты же специально занятие себе нашел, чтобы без нас с мыслями собраться. - Нам любопытно, ата, собирайся вслух! – выразил общую претензию Финнар. - Бедному собраться – только подпоясаться, - усмехнулся я, - Не так уж много в моей голове хранится, чтобы там долго разыскивать мудрость. - Он будет заговаривать нам зубы! – Айралин в притворной досаде закрыла лицо руками, - Я так и знала, что надо было подвергнуть Йондорао унизительным мучениям: больше бы узнали! - Почему именно унизительным? – отвлекся я. - Потому что обидно, но не больно, - сурово отрезала Айралин, - Мне ж его потом и выхаживать было бы, если что. - Похвальная практичность закаленного житейскими бурями сердца, - я, наконец, сел за стол, потянувшись к теплому пшеничному хлебу. Айралин только достала его из печи, и облаченный в белое полотнище с вышитой петухами красной каймой, он возлежал посреди стола, воздушный, легкий, пористый, мягкий и пружинистый, с золотыми крупинками осыпавшейся корочки на белом срезе, как запеченный солнечный свет, с каждой секундой все дальше уплывая от меня на противоположный край стола. - Умеешь сесть, умей и разговор весть, - в глазах Айралин плясали звездочки грядущих приключений, подсвечивая все лицо. - Мы тебя с обеда с новостями ожидали, - подхватил Финнар. Я тяжело вздохнул и перевел взгляд с рыжеволосого альянса на вечного своего союзника Нариона, но и тот подвел, уморительно скопировав стократ усиленное затравленное выражение на моем лице. - Сдаюсь, - хлеб было двинулся в мою сторону, на замер на полпути, - И хочу отметить, что в этот доме не уважают права мужа и отца на сердечную тайну. Посему вы будете разочарованы: у меня не успело сложиться никакого мнения по этому вопросу. - Попробуй рассуждать вслух, - Айралин, признав мою непритворную слабость, сострадательно дотронулась до моей руки и передала хлебный нож, - А что касается тайны… Мы очень тебя уважаем и твердо знаем, что любую из них легче хранить сообща. Небольшой группой, состоящей не более, чем из четырех. - Во мне можешь быть уверен, - Нарион показал пантомимой, как зашивает собственный рот. - Как и во всех нас, - улыбнулся старший Финнар, не опускающийся больше до подростковых затей. Я задумчиво посмотрел на них, в который раз признавая, что жизнь со смешанной кровью, среди людей, сделала сыновей такими отличными от детей эльдар: в двадцать с небольшим лет, в их годы, я, как и все мои гондолинские сверстники, не то, что пошутить, с трудом понимал, над чем можно посмеяться. - Что перед нами за задача? В лесу Нан Эльмот, откуда родом был князь Маэглин, в давно заброшенном хозяевами владении, проживает женщина, именующая себя на языке синдар «Скорбью», признавшая стиль случайно увиденного ею кинжала и во чтобы то ни стало желающая меня увидеть. Мои мысли по поводу того, кто она такая, похожи на цветок папоротника. - В смысле, не существуют? – уточнил Финнар. Я молча пожал плечами. - У князя Маэглина не могло оставаться родни? - Помимо госпожи Идриль и ее сына? – ехидно уточнил я, - Не думаю. Не знаю. Род его отца уходит корнями в далекое прошлое, в те времена, когда эльфы еще узнавали друг друга трем по великим праотцам, и входил в единую семью Энеля вместе с владыками Новэ и Элу Тинголом… Я не могу быть уверен, что знаю все о его семье. Я мало времени проводил в городских архивах. Говорил же – в моей голове только ветер, звезды и немного руды. С мыслями всегда было туго. В ответ раздался триединый вздох, говорящий мне, что вся семья устала от небрежных этюдных набросков вместо великолепного диалога маслом и поталью. - Вам интересно, собираюсь ли я откликнуться на зов? Поехать туда, где совершенно не знаю, что найду? Где, вероятно, меня ожидают одни неприятности? По раскисшим весенним дорогам, навстречу оголодавшим за зиму волкам? - Нет, нам интересно, когда ты едешь и кого возьмешь с собой, - весело прервала меня Айралин, - Четырех-то коней из хозяйства весной не выдернешь. - Я и пытался выгадать лучшее время, пока умывался! – с возмущением оправдывался я. - И даже не спорит, что все уже решил заранее, - переглянулась с сыновьями Айралин, - А что до волков… Они с тобой повстречались сами, пусть сами и выпутываются. - И, в конце концов, с тобой будет аховый всадник, тиун Йондорао, - с напускной кровожадностью потер руки пошедший практичной сметкой в мать Финнар. Как в бесшабашной кипучей киле, старинной негбасской забаве с тяжелым, пружинистым кожаным мячом, набитым конским волосом, моей семье предстояло разделиться на отряды. Айралин сразу объявила, что никуда не едет: апрель время запоздалых отёлов и выжеребок, а она, как деревенский знахарь, пользовала и скот, беззастенчиво уточняя, что разница между людьми и коровами по большей части кроется лишь в размерах. Кроме того, не редкостью весной были и сорванные спины, и ожоги от проводимых палов, и различной глубины ранения хозяйственным инструментом – от мотыг, лопат, вил и грабель до бороны и плугов. Айралин приняла твердое решение остаться и вероломно склонила на свою сторону Финнара: в мое отсутствие тот вполне достойно мог заменить меня в кузне. Зато Нарион остался светел и неколебим, как пирс в водах Сириона, надежный для всех проходящих ладей. Все летящие в него аргументы, сильные, как течение реки, непредсказуемые, как наводнение, лукавые, как струи весеннего дождя, не заставили его отступиться. Команды стали легко различимы: рыжеволосая, основательно расположившаяся у глиняного кувшина со форелевым риетом, и черноволосая, которой риета по причине легкой зависти могло и не достаться.
***
Утро было прозрачным и прохладным, порывы ледяного апрельского ветра размели опалесцирующий рассветный туман, и сейчас азартно расшатывали старое гнездо аиста на северной сторожевой башне, видимой с нашего двора. Бело-розовой дрожью волновались сливовые, вступающие в цвет, деревья, и воздух пах остро и свежо. К удивлению Финнара, отправившегося в служившую гостевым домом корчму спасать тиуна Йондорао из цепких объятий теплого сна, тот был уже сыт, одет и полностью собран: так велика была сила мотивации, избранной самоназванной хозяйкой Нан Эльмота. - Если все в Негбасе так спать горазды, то чего еще в медведей не обратились, я понять не могу, - жаловался он себе под нос, собирая обильные припасы в седельную сумку, - Да и то хлеб, хоть с ночи просохло, а то опять по хлипети тащиться. Вчера и пёхом не ходил, а онучи, вон, насквозь были. Хорошо печь под боком, обсушились. Утром и удовольствий всего ничего, так теплые онучи накрутить: и ноге, и душе приятственно. Ох, рад нищий и тому, что сшил новую суму - чего за радость, если опять тащиться. К вечеру крестец в порты упадет. А ко встрече с Хозяйкой у меня и позвонков не останется, как червяк поползу. Эти баламошки – что в заду гармошки, ни нужды ни удовольствия от их дурных затей. А я что, валандай, туда-сюда мотаться по первому пуку? У меня и дела, и хозяйство, да только у кого к этому нтерес имеется… Нас ожидали около десяти дней пути под мерное журчание фонтана нескончаемо льющихся через край стенаний, и я указал глазами Нариону на едва не позабытую флейту, призванную спасать нас от лишних дорожных шумов. Сумы были собраны, последние наставления даны, оставалось только попрощаться и двинуться в путь. - Совершенно не чувствую тревоги, - прохладные пальцы Айралин дотронулись до моей щеки и легко скользнули вниз, до подбородка, как будто запоминая границы на карте, - Все умом понимаю: что и путь далекий, и земля вокруг опасная и недобрая, но не от переживаний зыбит. Уверена в тебе и Нарионе и чувствую, что угрозы нет. Я отпускаю вас с легкой душой. Мир, что огород, в нем все растет. Будем ждать добрый урожай. Я поймал ее ладонь между лицом и плечом, крепко прижав, продлевая замершее в солнечном свете мгновение: - Ты не успеешь заскучать, как мы уже вернемся, - пообещал я, - С полными карманами самых отборных историй и прошлых секретов, чтобы искупить дни скучного ожидания. - Меньше думай о нас, - улыбнулась она в ответ, - Домашняя дума в дорогу не годится. Будьте свободными и легкими, как птицы.***
Финмор Энвиньятар, 545 год Первой Эпохи, конец апрель, Нан Эльмот. Вспоминая прощальные слова Айралин, я невесело улыбнулся. До парящих в высоком поднебесье птиц нам было далеко. Мы были больше похожи на раздутых, тяжело несущих свое раздражение индюков - хватило бы неверно брошенного слова или косого взгляда, чтобы едва сдерживаемый гнев пролился на благодатную почву усталости, взаимного недовольства и тщательно скрываемого клокочущего возмущения, чтобы полетели перья. Йондорао оказался ужасным спутником: он, не переставая, зудел, жаловался и стонал, пугался незнакомого шороха, отлынивал от любой совместной работы и, осмелев с середины пути, пересыпал речь разнузданными шутками и пускался в излишне телесные рассуждения. Любопытный Нарион сунулся было узнать, что за диковинный почечуй не первый день отравляет жизнь нашего спутника, но едва тот взялся за ветку, пускаясь в объяснения и рисуя на земле, как отступился и больше вопросов о здоровье не задавал. Я не смог сдержать гнусной мысли, что Йондорао покровительствует ищущим знаний и, при должном интересе, был бы готов показать во плоти живописуемые «гроздья и бугристости». По вечерам мы стали оставляли его у костра одного и уходить недалеко, чтобы слышать опасность, но не слышать вялого ворчания его блеклой жизни. Вынужденное одиночество заставляло его разговаривать с самим собой, и я все больше узнавал о собственной нелюдимости и отчужденном высокомерии, хотя «из моего парнишки мог бы выйти толк». На раздраженный вопрос Нариона о месте, на которое стоило бы поставить тиуна, я со вздохом объяснил, что тот не ищет конфликта осознанно, просто такова его внутренняя суть. Сколько не бьет мальчишка жалящую крапиву палкой, она не перестает обжигать до самого своего конца. Все, чего мы сможем добиться, это запугать и сломить его, но не переделать. Забитый, замышляющий месть недоброжелатель под рукой хуже, чем спокойный и довольно сквернословящий. Крапива - враг опасный: после удара цепко оплетает конец палки, а при замахе легко попадает за ворот рубахи. Нарион простонал, что за детство успел собрать не менее десятка мешков злобной травы, а если ее потом ошпарить кипятком, то и в супы, и в салаты, и в пироги она становится годной, но, посовещавшись, мы решили не применять к Йондорао столь радикальных мер. «Десять испорченных вечеров – небольшая цена за тренировку собственной выдержки и терпения» - успокаивал я Нариона, да и сам старался прислушиваться к собственным же словам. Весь путь нас как будто бережно вели, предохраняя от любых опасностей: не встречались нам ни враги, ни дикие звери; застававшие нас дожди не были долгими и начинались недалеко от укрытий, почти всегда находился сухой валежник для костров, хотя над Белериандом плыла сырая дымка весны; а если и спали мы без огненного тепла, то ночи оказывались нежными и приветливыми, и в густеющем апрельском небе клубились юные молочные скопища звезд. Я не привык к добрым знакам и не любил их, и расположение к нам дороги будило необоснованную тревогу и лихорадочный непокой. Стараясь не портить сыну и без того растравленное тиуном путешествие, я держался в тщательно разыгрываемом приподнятом настроении, оставаясь готовым к, как мне казалось, наступающим нам на хвост неприятностям. Поэтому, когда к обеду девятого дня мы увидели черно-зеленые еловые пики Нан Эльмота, я испытал смешанную с облегчением радость: первая часть путешествия действительно оказалось не более, чем комичной, временами пошлой прогулкой по пробуждающимся весенним землям. Последнюю ночь рядом с беспокойным нашим провожатым мы провели на подсыхающем после таяния снегов игольчатом подборье, намереваясь углубиться в лес поутру, и сквозь неглубокий сон я чувствовал на себе чужой, изучающий взгляд, но, очнувшись, не услышал ни единого постороннего звука. Едва слышно вздыхал в буреломе ветер и дрожала роса на зреющих молодых побегах еловых лап, да пробовала прочистить осипшее после ночи горло крохотная малиновка. Либо я стал жертвой сопровождающего меня весь путь тягучего наваждения надвигающейся беды, либо лес так надежно прятал своих обитателей. Я первым поднялся на ноги и принялся собирать стоянку, стараясь безмятежно разгладить сведенные в прилежном прислушивании брови. Дальнейший пусть в лес, к жилищу хозяйки Нан Эльмота, нам мог показать только Йондорао, так что наступал его звездный час. Он быстрыми хлопками пытался очистить от пыли одежды и, не сколько не смущаясь, обнюхивал солевой контур подмышек кафтана, силясь оценить степень грядущего возможного унижения. Каждый из нас приближался к цели своего пути, будь то мешочек мириан или нежданная встреча, и по-своему готовился к грядущим событиям. Я приглядывался к лесу, и, видя клубящиеся у корней тени, отчетливо понимал, что вскорости придется спешится: ветви висели слишком низко и плотно, грозясь выбить глаза любому конному наглецу. И без того сумрачный, день слался туманными кольцами, цепляясь к полам дорожных плащей. Нарион массировал пальцами слезные озерца у внутреннего края глаза, как будто силясь стереть водянистую марь, висящую перед глазами. Завтракали твердым сыром, сухарями, крепкими еще прошлогодними яблоками, и некогда задорный хруст в стылом в молчании звучал тише и неуместней. Нарион скормил огрызки яблок лошадям, и не склонный обычно к участию Йондорао, подумав, сделал то же самое – не хотелось оставлять здесь даже обыденный мусор. - А чего мы тут расселись. Пора бы уж, путь неблизкий. Говорила мне своячинка, что на дороге бывает всячинка, мы и подзадержаться можем. А мне задержка невмочна, еще и домой воротить. Здесь же хочу посветлу успеть оказаться, чтобы спокойно заночевать да завтра до дому потрусить. Не переведя дух, дальше ворот не добежишь! – так, подбадривая самого себя, тиун первым вошел под полог темного, пахнущего преющей хвоей и легкой гнилью леса. Нарион нарочито закатил глаза, давая мне знать, как устал от его причитаний, и, придерживая развесистый лапник, двинулся вслед за ним. Замыкающий, я настороженно поглядывая по сторонам, и взлетевшая за спиной ветка, как хлопнувшая дверь, отрезала нас от жидкого апрельского дня.***
Лес сопротивлялся. Стоило отметить хваткую, как крючья репейника, память Йондорао: по малозаметным знакам он ориентировался в пространстве, то углубляясь в расходящиеся как по волшебству непроходимые на первый взгляд сплетения ветвей, то возвращаясь обратно к опушке, то ныряя в скользкие промоины, на обледенелых камнях которых даже сейчас темнели грязные снежные напластования. Его как будто вели, и он, по-заячьи морща нос, то ли прислушивался, то ли принюхивался к обступающим нас звукам и ароматам. На зрение я не полагался, ибо не знал, что здесь является ориентиром: то ли вывернутая с корнями, пожранная пестрой ядровой гнилью сосна, то ли бледная пышнотелая корневая губка с твердыми желваками пропитанной смолой почвы под ней, то ли мясистые, чешуйчатые шляпки опят, вспыхивающие хриплой охрой и суриком. Приметив путеводные знаки, Йондорао довольно кивал, уверенней дергая коня за повод, а тот лишь сильнее скрипел и отжевывал трензель. Я же с каждым шагом становился мрачнее – отёчный лес страдал, прел заживо, лихорадочно вспыхивая то там, то тут слизистой незрело-желтой плесенью. Цвел мелкий, болезненно-синюшный, как подлые синячки на запястьях, гадючий лук, и даже вода, набранная в зажмуренном меж скалами родничке, имела привкус железистый и кровавый. Она стекала с влажных камней, поросших густым, как шерсть, мхом, и ладонь Нариона до половины зарывалась в эту зеленую шкуру. Он, сохраняющий согретую юностью увлеченность, залезал в огромные, в семь охватов, пустотелые пни, и гулко, по-птичьи вскрикивал, добиваясь эха. Траурно вышитое кружево веток изредка рвалось, и сквозь прорехи проглядывал подслеповатый день, однако и тогда разглядеть ничего путного не удавалось, разве что, опрокидывая время, накатывала с севера темная холодная черта холмов. Мы не шли, а все глубже вязли с каждым вздохом, и солнце неясно и невысоко белело, как спиленное под корень дерево, свежим срезом. Лес поднимался вверх, но подъем едва чувствовался, разве что становилось суше. Не смотря на болезнь, Нан Эльмот разрастался, как опухоль, не смея выйти за пределы границ прилесий, прорастая внутрь себя: из догнивавшего дерева, сытясь плотью предшественника, прорывалось новое, а земли не было видно вовсе, таким густым ковром хвои, листьев, неудачливых мертвых ростков и папоротников была затянута почва. Я дотронулся до низенькой, чахлой, но уже покрывшейся надутыми ржаво-коричневыми мохнатыми цветами осины, и тут же одернул руку, ощущая внутри мерный и пульсирующий ток, как в кровеносном сосуде. Холодный и недужный, день перевалил за полдень, когда жадное царство малахитового, салатового, селадонового, изумрудного, оливкового, мшистого, темно-бирюзового, травяного и елового цветов начало расступаться, едва не бросив семена, прорастающие сквозь ступни и голени. Лес закончился так, как будто его ровно обрубили, и Нарион обернулся назад, удивленный это бескомпромиссной линией. Размокшие листья плавали в затопленной яме, занимавшей треть подъездного двора, и в стоячей студенистой воде отражался безучастный силуэт женщины в черном. Она застыла, невозмутимая и холодная, на засыпанной гранитной острой крошкой площадке, просевшей и размытой талыми водами и дождями, а за ее спиной высился на два этажа погруженный в тело камня чертог, приземистый снаружи, но далеко уходящий в прохладное скальное нутро. Слева от главного входа, у пожиравших друг друга в агонии розовых кустов, темнела каменная кузня без всяких излишеств, и ветер, как влажное дыхание, со свистом вырывался из лишенного наличников безгубого входа. Справа, зеркально напротив, - о, эта тяга к болезненно-идеальной геометрии! – располагался все еще крепкий, черный от времени лиственный денник на три лошади – и я отлично понимал, чьи лошади здесь стояли до моего рождения. Примыкающие к конюшне аккуратные кладовые повторяли узор ее гребня, причелин, фасадных подзоров, очелий и фартуков. Тот узор, который повторяю и я, бессознательно чертя прутиком на песке летним днем, выводя пальцами на туманном выпоте окон, механически перенося на бумагу и металл. Узор, повторяемый в течение пятнадцати лет, въевшийся в мои руки, ставший частью меня. Травы и тени, папоротник и лианы актинидий, вьющиеся сквозь звезды. Буйный лес, стискивающий грудь так, что тяжело и горячо вдохнуть. - Лесной князь и княжич, - женщина склонила голову то ли в приветственном поклоне, то ли стараясь разглядеть нас ближе, и в этой нарочитой небрежности сквозило давно отрепетированный движение, - Я очень давно никого не приветствовала такими словами. Добро пожаловать в Нан Эльмот. Повисшая в воздухе пауза, как осенняя паутина, вызывала острое желание ее стряхнуть. - Боюсь, и сейчас сказанные тобой учтивые слова не нашли адресатов. Мало чего мог рассказать обо мне Йондорао, но из всех речей едва ли треть – правда. Говоря откровенно, Негбас сложно назвать княжеством, да и мы мало похожи на князей. Изначально я не был поставлен управлять этой землей, а… - А был избран по праву меча, - женщина прервала меня, нетерпеливо поведя плечом, и, бросив быстрый взгляд на тиуна, продолжила, - В моем окружении немного смертных, но я успела узнать, что выбранный Советом Старейшин причисляется к военным князьям. Обращение мое весьма уместно, а твоя скромность делает тебе честь. Госпожа Скорбь учтиво осадила меня, показав, что ориентирована в кипящем за пределами неспешно преющего Нан Эльмота мире, понимает людской закон, и знает обо мне намного больше, чем я рассчитывал. Я мог бы начать оправдываться, что не облачен властью среди перворожденных и не ношу титула, к которому ей стоило бы проявлять почтительность, но пустившись в долгие объяснения, выглядел бы еще глупее. С другой стороны, ее ответ о многом сказал мне: она умела ходить по гати, и, прежде чем позвать меня, долго прощупывала топкую землю посохом. Йондорао, жаждущий внимания своей хозяйки, шумно сопел, неуклюже, лишь бы занять взволнованные руки, поглаживая шею своей кобылы. - Госпожа Нирнаэт, уж как мне благодатно, что смог собрать вашу встречу! – запричитал он, - Все-то ты правильно говоришь! Очень уж скромный кано Финмор, даже с дороги воды не попросит. Да и мне путь обратно не близок, а уж как на голодный живот к промерзшей стоянке приеду, даже подумать не в мочь! Заполночь бы успеть! - Тебе не стоит беспокоиться, сопровождающий. Мои помощник проведет тебя самой короткой тропой, стоянка не успеет остыть. Он же рассчитает тебя, учтя все тревоги и волнения пути. Выезжай на прогалину не мешкая, тебя ожидают, - отрезала она и больше на Йондорао не смотрела. Очевидно, найти нас и привести в Нан Эльмот было отдельно оплаченным заданием. Воистину, за деньги Йондорао был готов на коленях загонять в поле воробьев, ржанок и вьюрков, размахивая нательной рубахой. - Оставляй лошадей в деннике, князь Негбаса, о них позаботятся. Время вопросов и ответов приближается, но еще не настало. Вечер будет полон разговоров, но сейчас вам следует отдохнуть. Под крышей этого дома вас не ожидает дурного слова или жеста. Я прошу тебя следовать за мной. Черные одежды едва слышно заколебались, когда наша хозяйка не прошла, а почти перетекла на порог - подобную плавность видишь лишь в танце. На ее бледное лицо хлынули тени дома, неотвратимо засасывая внутрь, в топкую глубину. За спиной, в гладко шлифованных темных плитах пола, отражались неверные огни светильников. Диски из зеркальной латуни, перед которым располагалась подставки для свечи, создавали вид десятка тусклых полных лун. Однако пахло из открытых дверей не стоячей стылью, а благовониями: ужаленная инеем вербена, горький шалфей и леденцово-острая левзея, скатанные с мёдом и углём в шарики, медленно тлели в горячем пепле. Сложный и стремительный букет полыхал пожаром, чтобы уже через мгновение обрушиться с бешеной скоростью в бездонную глубину верхнего регистра вечной мерзлоты. Руки стали холодными, сердце стучало взволнованно. Я не мог разобраться в клубке обуревающих меня чувств, когда вступал на порог дома князя Маэглина.***
«Хорошо. Если в чем-то и признаваться, то в любопытстве. В оправдание себе могу утешаться мыслью, что даже ягненок, увидев перед овчарней новое корыто, обязательно ткнет в него влажным розовым носом. Бессознательное стремление к познанию присуще многим живым существам. Десять дней в дороге, подвергая опасностям пути жизнь сына, и все ради снедающего меня недуга, разъедающей душу ржавчины!» - без должного чувства, машинально стыдил я себя, в пятый раз кружа по выделенным нам покоям. Спальни без окон, со скромной меблировкой - кровать, таз для умывания и высокий сундук, служащий при необходимости и рабочей поверхностью, - зато с хитроумно выведенной на скалистый склон системой подачи свежего воздуха и крохотный общий залец, в котором всего и было, что два просторных, с четырьмя атласными подушками, стула с ручками для опоры локтей, два подножия, камин и короткий стол у стены. Верх аскетичности по мерке Гондолина и Сириомбара, прекрасный золотой сон для жителя Негбаса. Сменная одежда, предусмотрительно взятая с собой в дорогу, уже вычищенная и весьма приличествующая этому дому, лежала в ожидании своего часа на сундуке, но я все никак не мог сосредоточиться, то разглядывая кладку, то поводя по глазурованном декоративным изразцам рукой, то залезая в тщетном поиске на самое дно сундука. - Ты похож на кота, которого принесли в чужой дом, - фыркнул наблюдающий за мной из кресла Нарион. Он забрался в него с ногами, одну подложив под себя, другую согнув в остром треугольнике, положив на колено подбородок, - Что ты надеешься увидеть? - Я просто исследую наш временный дом, - попытался отбиться я, - Мало ли, с чем нам придется здесь столкнуться. Всегда нужно быть готовым соорудить укрытие. - Опять кошачий ответ, - сын вяло махнул рукой, смотря в огонь, - Не в сундуке же ты собираешься прятаться. - Я думаю, что это были гостевые покои для гномов, - признался я, - Иных гостей, насколько мне известно, тут не бывало. Возможно, для слуг, но к чему слугам обеденные столы, если едят всегда в общей зале? А вот если ты с дороги и прибыл ночью, то перекус можно устроить и в комнате, не беспокоя домочадцев. Понимаешь, я уже прикасался к этим стенам и шел по этому лесу, видел эти плитки и чувствовал эти запахи, только не наяву. Мне хочется понять, насколько грубыми были мазки и что изменилось с тех пор. За сто сорок пять лет могло измениться что угодно. Но знаешь, что меня изумляет? Рассказы из моего прошлого точно совпадают с нынешней реальностью. Такое чувство, что время в этом доме вываривали в меду, чтобы почти неизменным употреблять спустя десятилетия. - Зачем князь Маэглин в деталях рассказывал тебе про покои гномов и слуг? – изумился Нарион, — Это очень странная тема для беседы. - Тебя, часом, не укусил перед дорогой Финнар? Вопрос, больше приличествующий твоему братцу, - я шутливо поднес ладонь к его лбу, как будто проверяя наличие жара, - Учти, у него есть ядовитые свойства: например, приковывать откровенно взлетающую беседу силками к земле. Нарион увернулся от руки и рассмеялся, довольно точно повторяя интонации Айралин: - Мать велела за тобой приглядывать, теперь я за старшего. Она говорит, если у тебя нет грузил на ногах, то ты взлетаешь, «как летняя гусеница на паутинке, и ничего не удержит». - Во-первых, - я назидательно поднял палец, - Гусеницы не летят вверх, они спускаются с листьев на землю. А во-вторых, я не хочу быть гусеницей. Давай я буду улетать, как воздушный змей без утяжелителя? - Мать сказал «гусеница» — значит «гусеница»! Потом с меня же спросит! Я ее ослушаться не могу! - и получил в отместку легкий щелчок по лбу. Нашу щенячью возню прервал робкий стук. Я сделал Нариону знак замолчать и прислушался, но стоящий за дверью как будто и не существовал никогда – не было слышно ни удаляющихся шагов, ни дыхания. Когда я открыл дверь, за ней на кованом подносе стояли два больших кувшина с горячей водой, в которой плавали мята, душица, любисток и чабрец и лежали завернутые в белую бязь два брусочка мыла. В перекрестье конопляной веревки были бережно вставлены нежно-сиреневые цветы ветреницы. Ручки подноса в виде кистей дикого винограда (на одном листе спряталась высовывающая один глазик улитка), были еще теплыми. - Никого? – одними губами спросил подобравшийся Нарион. Не смотря на все его бахвальство, он неуютно чувствовал себя среди холодных теней и молчания каменных чертогов. Я отрицательно покачал головой и, прокричав пустоте «Спасибо за заботу!», поднял поднос. Закачались в свечном отсвете свернувшиеся в длинном коридоре призраки, и я краем глаза успел уловить быстрое, как миг, движение. Ручки подноса не смогли бы согреться по пути от кухни до спален, и тот, кто принес нам горячей воды, долго стоял под дверями, выхватывая отблески наших жизней. За нами пришли к позднему вечеру, когда изнывающий от скуки Нарион успел привести себя в порядок, поиграть на наскучившей за предыдущие десять дней флейте, выдумать новый диковинный элемент орнамента, округлённый на одном конце и заостряющийся на другом, похожий на язычок пламени в сложном переплетении прямых и дугообразных линий, подъесть остававшиеся запасы сушеных дольками яблок и кислых абрикосов, покидаться в огонь косточками и пожаловаться мне на топчущиеся на одном месте события. На этот раз смутные тени сгустились, и из коридорного полумрака свилась одетая в привычное черное платье женщина, одновременно похожая и непохожая на Нирнаэт - те же темные волосы, собранные в высокий венец, алебастровая кожа и летящие брови, прямой лоб, строгий нос, то же платье с вуалевой черной сетью под горлом, но глаза и губы делали их различными: приподнятые вверх уголки, как будто она всегда старательно сдерживает лукавую улыбку, придавая лицу напускную серьезность. - Если господин готов, то вас с сыном ожидают в пиршественной зале, - она делала вид, что совершенно не разглядывает нас, смотря в сторону и в бок, где стоящий на столе полированный кувшин отражал нас с головы до ног, - Буде на то у господина желание, я сопровожу его сыном к ужину, дабы не заплутал он в пути. - Мы будем благодарны такой компании, - кивнул я в ответ.***
Мы шли сквозь мерклую отсыревшую гулкость, и в обступившей нас полутьме я с трудом различал толику былого скрытого горения, спрятанное во мраке архитектурное пламя: звук наших шагов бился о натянутые жилы гутровых арок, где в сложных по кривизне распалубках крестовых сводов угадывались осыпающиеся крошки камня; текучий узор редких окон с изощренно изгибающимися переплётами прорастал черновато-зеленой плесенью; повело звездчатый рисунок, в центре которого располагался гордый крестоцвет. Мне чудилась чужая рука, такая далекая от узких ладоней каменщиков Гондолина: вместо искусных порталов Города, где изящество сплеталось с легкостью, вырастали массивные витиеватые гранёные шатровые проходы, накрывающие гостя немой тенью опасности. Вместо гармонии стремящихся к небу спиралей – хаос крестообразных угловатых форм. Ступенчатые дополнительные опоры, принимающие на себя тяжесть перекрытий, были покрыты резным узором из переплетённых ветвей и сучьев и перепоясаны орнаментом грубых витых шнуров. Водовороты вихревых розеток сменялись каменными геометричными шток-розами, и ритм внутреннего пространства чертогов, расчленяемых чередующимся шагом центральных и боковых столпов, заставлял меня думать, что цветы уносит безжалостный северный ветер. Это был стиль тоски о несбыточном, о том, что исчезло, да вряд ли и было, потускневшая в покинутых стенах бескомпромиссная гордость. Я устал от прогулки под этими сводами так, что был почти счастлив увидеть Скорбящую деву, залитую щедрым светом трехруких шандалов. Наша провожатая почтительно остановилась, пропуская нас вперед, к накрытому пурпурно-синим полотнищем с серебряными кистями по бокам столу. Вечер вопросов и ответов начался. - Добрый вечер, лесной князь, - она совершенно не обратила внимания, как окаменело мое лицо из-за этого претенциозного, надменного обращения, - Надеюсь, ты и твой сын провели время в покое и отдохновении. - Спасибо за дарованную нам передышку, госпожа, но, думается мне, что это было затишье перед грандиозной словесной бурей, - я испытующе посмотрел на нее, не отводя взгляда от омутной глубины ее зрачков, - Ты звала нас не пировать, но спрашивать и отвечать. Стол был украшен букетом из пахнущих нежным гниением и влагой ночного затона бледных лесных лилий и богато сервирован на троих – белые грибы на тонких гренках; мелкие, обваленные в эстрагоне рябчики с соусами из красного вина и грибов в отдельно стоящих плоских чашах без ручек; причудливо изогнутые в последнем прыжке хариусы на тонких деревянных шпажках, запечённые целиком на раскаленных речных камнях; террин из зайца со сладковатой лещиной и властитель стола, ростбиф косули в брусничном соке. - Первое, чего бы мне хотелось, - опять текучая плавность, змеиная грация, и даже тени едва шелохнулись, так медленно и неотвратимо втекала их повелительница в отброшенные очертания ваз, цветов, подсвечников и буфетов, прежде чем скользнуть за стол, — Это предложить тебе сделку. - Кто спрашивает, тот не блуждает: в чем заключается твое предложение? – мы садились за стол с куда меньшим изяществом, и ножки сыновьего кресла издали унылый скрипучий вздох, царапая по каменным плитам, но на лице Скорби не дрогнул ни один мускул. В свете оплывающих свечей на прокопченную высокую галерею стекались силуэты и контуры, сливаясь во мраке в безглазых и безъязыких зрителей. - Предметом сделки будет являться время, - женщина, пока так и не назвавшая нам своего имени и не спешащая познакомиться с нами, разлила по кубкам северное золото, редкое морошковое вино, - Я предлагаю относиться к нему рачительно и не воровать друг у друга. Посему прошу говорить сегодня только правду, а если не сможешь, то промолчать, не сотрясая воздух пустыми словами. За выполнение сделки мы, к обоюдной выгоде, получим чистые ответы на интересующие нас вопросы. Ты сможешь беспрепятственно ходить по дому – я тщательно слежу за тем, чтобы не был потревожен покой господских комнат. Как еще один аргумент, мы быстрее расстанемся – не скрою, что мне тяжело видеть вас и знаю, что и мое общество также не доставляет вам радости. - Если мы так противны тебе, зачем ты позвала отца на встречу? – спросил напряженный Нарион. - Потому что вы – либо дважды убийцы, либо дети убийц, - спокойно ответила Скорбь, проводя ножом по позвоночнику рябчика, умело распластав перед собой, как открытую книгу, - Мне неприятны ваши сыто горящие глаза, ваши манеры, ваш запах, ваше дыхание – словом, вы целиком. Для моего Господина вы были врагами, а для меня только этим и дороги. Ведь у врагов я могу узнать больше, чем у несуществующих друзей. И это мой первый вопрос: в котором году ты появился на свет? Змея ты, пригретая доверчивой родней на груди, или змееныш? - Вечер только начался, чтобы давать волю подобным словам, - сурово ответил я, - Для оскорблений у нас еще найдется время. Помни, не я тебя звал, но с миром пришел на твой зов. Она склонила голову в знак своей неправоты и подняла ладонь в мирном жесте. Наши тарелки все еще были пусты, и это ослабляло наши позиции: Скорбь была за столом хозяйкой, а мы будто ждали ее дозволения приступить к трапезе. Меж тем гости были равны ей и не стоило проявлять слабину. В тяжелом молчании я не спеша положил на свое серебрёное блюдо дичь и спокойно назвал время своего рождения. - Досадно, - женщина пригубила вина, затем раздраженно отодвинула кубок за блюдо, будто и вовсе не собиралась больше прикасаться к нему, - Ты даже не появился на свет, когда Господин мой шел по большеротым раззявленным улицам твоего уродливого города. Ты почти ровесник моей Эсгалет, что ты вообще можешь знать? - Смотря что тебе от меня нужно, - ее высокомерный оскорбительный тон начал забавлять меня, - К примеру, я точно знаю, что метафоры твои продиктованы незнанием и ожесточением, желанием разозлить меня, чтобы в гневном пылу я сказал что-то важное, чего невозможно, по твоему мнению, добиться от меня миром. Если использовать близкие твоему окружению сравнения, то Гондолин был скорее каленым орешком, на который нашелся свой щелкунец. Зато я не знаю, кто такая Эсгалет. - Моя дочь, - сухо ответила она. За столом опять повисла нехорошая тишина, прерываемая лишь потрескиванием пламени. Серебряный поднос, увитый виноградом и смеющиеся глаза - все становилось ясным. Мы собирались с мыслями. - Пока ты ведешь в вопросах, госпожа, и мне необходимо разом наверстать свое упущение. Позволь мне рассказать, кем я тебя вижу, а тебе останется поправить мои неточности. Ты многое узнала обо мне, но и я сделал кое-какие выводы. Так ли мы хорошо знаем, с кем заключили сделки? - Попробуй, - наигранно улыбнулась она. - Я знаю тебя, - я откинулся на спинку стула и смотрел на нее, изучая, - Я читал донесения, написанные твоей рукой - их несколько лет назад передали мне гномы Ногрода, разглядев, как и ты, узоры Нан Эльмота на одной из моих поделок. Мне не в первый раз приходится объяснять, по какому праву плету я эту вязь. Я не знал, кто прячется за убористой стеной из чернил, пока не встретил тебя и не узнал этот тон. Ты – эхо давно рассказанной истории, строка из архивной справки: «…Там была его кузница и сумрачные его чертоги; и немногие слуги его жили там, молчаливые и скрытные, как и их хозяин». Так писали о владыке этих лесов в Гондолине. Как многие сохраняют верность почившему более ста сорока лет назад хозяину? На лице Скорби читалось легкое удивление: - Не знала, что Тумунзахар бережно хранил мои рабочие документы и совал нос в наши внутренние дела. Впрочем, это уже не важно и не оскорбит меня. Нас в этом доме осталось пятеро. Было шестеро, но не так давно отец Эсгалет погиб по собственной беспечности. Остальные были приняты в гаванях Сириона и, вероятно, подохли от рук твоих родичей. Наш Господин зря обучал их, что нет в мире покоя, кроме как в наших рубежах. Она говорила равнодушно, даже с каким-то затаенным внутренним торжеством, как будто речь шла не о близких по крови и сердцу содруженниках, с которыми рядом провела она всю свою жизнь, а о чужих глупцах, наконец-то получивших строгий и справедливый урок. Мы молча продолжили трапезу, и я задумался о той скуке в голосе, с которой она говорила об отце своего ребенка. Она не сожалела об ушедшем. Что же это был за союз? - Сейчас ты обвиняешь меня в бессердечности и пытаешься понять, почему я так холодна при рассказе о прошлых утратах, - она удовлетворенно кивнула, всматриваясь в мое лицо, подтверждая свои догадки, — Вот тебе еще одна правда: после самой великой потери я оказалась сожжена до пепла и не способна сострадать. Отец Эсгалет любил меня, но не знал взаимности. Он был хорош лишь своей настойчивостью и искаженными, но чуть знакомыми чертами лица. В моем сердце не было ничего, кроме опостылевшего равнодушия, и брачные узы не вызывали во мне ни радости, ни отторжения. Я была готова заткнуть расходящуюся брешь в душе чем угодно, включая безрассудные поступки, продиктованные отчаянием – например, рождением дочери. Я думала, она станет прикрывающей горе вуалью, но и в этом ошиблась. Невозможно прятать медведя за шёлковой ширмой, он будет реветь и метаться, и ничем его нельзя усмирить – ни сладостями, ни побоями. Женщина тонко улыбалась, наблюдая смущение и брезгливость, равно проступившие на лице Нариона. Слишком много интимного скрывалась за ее словами, ненужным душевным оголением. Я не задавал вопросов о ее личной жизни, чтобы получить столь развернутый ответ. Ненужный ребенок, зачатый от одинокой любви, от безучастной женщины, чье сердце навсегда отдано другому. Я почти сочувствовал незнакомому мужу госпожи Скорби, бестолково бившемуся в стекло догоревшего фонаря. Не его она видела подле себя на брачном ложе, и не ему посвящались ее прохладные объятия. Он был для супруги лишь дурно выполненным заменителем, ярмарочной куклой, в которой едва угадывались узнаваемые черты - пастух, кузнец, каменщик, портной – нанеси пару лишних мазков, и фигурка станет в твоих руках кем угодно. Это было искажение самой сути любви, приводившее меня в оторопь: лихорадка, которой достаточно любой схожести, чтобы разгореться с невиданной силой и остыть, превратив свою жертву в черный уголь и золу. - Теперь о тебе, лесной князь, - она упивалась моей растерянностью после обрушившейся бури, - Я могу рассчитывать на сходную откровенность? - На сходную – вряд ли, я никогда не был мастером чувствописания, - признался я, - Но постараюсь честно ответить на твои вопросы, как и обещал. Да и не думаю, что тебе интересны мои чувства и переживания. Спасибо за живую демонстрацию того, чего ты ждешь от меня. - Мне интересно все, что ты можешь сказать о моем Господине. Поскольку ты даже не видел его лица, то я хочу услышать пересказы других. Хочу полностью представить его последние минуты жизни. Его и княжича Маэглина. От него ты узнал этот узор? Ты был при нем при его гибели? – она начала резать розовую заячью плоть так мелко, как будто собиралась кормить птенцов, просто ради того, чтобы не выдать своего накаленного ожидания. - Прости, госпожа, но я вынужден снова тебя расстроить. Думаю, я самый бесполезный гость, когда-либо преступавший порог этого дома, - я развел руками, - Я не был свидетелем ни одной из интересующих тебя смертей. Во время скорбных событий меня не было в городе. В последний раз я видел цветущий Гондолин лишь в пятьсот девятом году. Что касается первой части твоего вопроса, то да, узор я узнал от него. - Были здесь и другие бесполезные гости, - хмыкнула, но быстро оборвала себя Скорбь, - В то же время состоялась и твоя последняя встреча с княжичем. Погиб он спустя год. Жители вашего… каленого орешка не покидали стен без причины. Ты был в плену. Она дотронулась рукояткой вилки до своего уха, указывая на мое рассмотренное сквозь волосы уродство, и я спокойно склонил голову ей в ответ. - Ты был при нем слугой? – уточнила она, - Хотя кто бы учил мальчишку-подавальщика столь трудному делу. Ты ходил в подмастерьях. Беженцы на ярмарках говорят, что он создал свой великий Дом и входил в совет управления городом. У него должны были быть последователи. - Мне нравится думать, что мы были друзьями, - сдержано пояснил я, - Учителем и учеником. Но мы обсуждали не только секреты знания ковки металлов и поиска рудных жил… Хотя именно последнее умение и спасало мне жизнь в заточении. Меня и не убили сразу только потому, что я мог чувствовать камень. Но мы говорили о многом, о чем говорят приятели: о прошлом, о поэзии, о забавных причудах и городских сплетнях… - Друзьями, - протянула госпожа Скорбь, - Там он обзавелся друзьями. Не дважды, но трижды был он предателем – отца, города и друзей. Все это материнская гнилая кровь: в угоду сиюминутному желанию сломать чужие жизни, как картонные домики. Ни капли дисциплины - все бросить к девичьим ногам, не задумываясь о последствиях. Расскажи мне, смиренный друг, какие оправдания ты для него нашел за эти годы, ибо я не могу извинить его. Ее лицо изменилось, тон стал ниже и протяжнее – она цитировала чужие слова, мешая их со своими, и старалась подражать предыдущему оратору. Не удивительно: через года мы становимся теми, кого безответно любили, пестуя в себе каждую утерянную навсегда черту. Горело женственное серебро кубков, боровшееся с окисью и примесями, чтобы зыбко воссиять в ожидании вина. - Для начала, - холодно ответил я, прерывая внезапное представление, - Не женщины, но мужчины этого дома совершали безумства во имя любви. Разве отец его не шел тем же путем, ведя тенями и темными тропами госпожу Арэдель? И я не утешаю себя придуманными оправданиями князю Маэглину, потому что его действительно нельзя обелить. Все эти слова, которых ты ждешь от меня – «тяжелая жизнь», «отец-тиран», «лесная клетка», «высокомерие нолдор»… Он не нуждается в оправдании, лишь в прощении. И я прощаю его, потому что любил. - Я тоже его любила, но как же много меж нами различий! Ты любил в нем мать, но не отца, - Скорбь покачала головой, - Для вас все дикое и темное проросло в нем от семени князя Эола. Твои слова, не мои! - Я любил и чтил его не кусками, разбирая, как рыбью тушу, на составные части. Он был не слепленной из них химерой, он был собой. Неделимой личностью с непростым прошлым, но кто из нас идет по миру без скарба из боли, горя и унижений? Нельзя любить в ком-то одно и презирать другое. Если любишь, так люби целиком, не выбирая из тарелки куски по нраву, - разозлился я. Ночь за окнами уже вонзила звезды в черный небесный круп, и мы сидели над подернувшимися застывшим жиром блюдами с почти не тронутой едой, дыша зернами рассыпанного мрака. Госпожа Скорбь выдернула из вазы мокрую лилию и принялась вертеть в руках, роняя на строгий черный подол нежные лепестки. Я чувствовал, что ночами, когда слёзы оглушают, мертвые приходят утешать ее и всё не совершенное просит прощения, и те, кто оставил ее, склоняют колени, чтобы коснуться губами печальных воспоминаний. Что может быть слабее лилий и сладостнее тишины, наступающей в ее сердце хотя бы в предрассветный час? Головка цветка свешивалась тонкого и омертвевшего стебля, не находя опоры в родимом беззвездном омуте, где глубина, цепкие корни, мрак и торжество бархатного всесильного ила. - Зачем ты приехал? – глухо спросила она, - Я собираю воспоминания, потому что они моя главная пища. Но ты что здесь искал? - Я приехал из любопытства, - честно ответил я, - Самого мальчишеского и бестолкового из всех, что ты можешь себе представить. Я слишком много слышал о Нан Эльмоте и видел его перед глазами, как наяву, чтобы пропустить подобное приключение. Я здесь в память о своем учителе и в дань уважения к нему, к местам, откуда он родом и сформировавшим его. Скорбь с интересом подняла на меня взгляд: - Видел перед глазами? Насколько точно? - Когда князь Маэглин рассказывал мне о своем детстве, а происходило это не более трех или четырех раз за все время, даже по скупым фразам я очень четко мог представить себе этот дом, - ответил я, с удивлением вспоминая выделенные нам покои, - И, посетив его, воочию убедился точности встававшей передо мной картины. - Так княжич учил тебя читать в сердцах, - женщина задумчиво смотрела на меня, - Как часто ты видишь вещие сны или живые картины под закрытыми веками? Ты не можешь управлять ими и с трудом можешь отогнать, они как будто вызывают временное помрачение. Очнувшись, ты не всегда можешь отличить сон от яви. Я неуверенно кивнул, вспоминая все предыдущие случаи преследующих меня коротких затемнений, когда увиденное чужими глазами вставало передо мной, как наяву. Она ухмыльнулась: - Неужели ты думал, что Господин назвал своего сына «Острым взором» лишь потому, что тот мог видеть белку на дереве на расстоянии ста локтей? - Нет, я читал твои донесения, когда князь Маэглин читал в сердце своей матери, но не связывал происходящее с собой, - искренне признался я. - Нравится тебе этот неприрученный дар? – в ее тоне сквозило издевательство, - Если ты предназначался на убой, то к чему было тратить время на твое обучение? Или ты должен был стать понятливой марионеткой в руках нового правителя города? Не мог же он править одной лишь чужой женою, в конце концов! - «История не терпит сослагательного наклонения», - я процитировал гондолинских архивариусов, - Я не знаю, чем должна была закончиться история со мной. Возможно, я был последней ниточкой, удерживающей его от падения. После того, как меня вырвали из его жизни, он мог окончательно во всем разочароваться и решиться на последний шаг. - Не слишком ли ты большого о себе мнения, Финмор из Негбаса? – сощурилась она. - Тот, кто любит других, умеет любить и себя, - рассмеялся я, - И скромность, о которой ты говорила в нашу первую встречу, вполне могла оказаться напускной. - Ладно, пора заканчивать этот балаган, - Скорбь промокнула узкие губы салфеткой, - Что княжич говорил о своем отце? Любое воспоминание может быть ценным. В конце концов, мы собрались здесь не для того, чтобы спорить. - Как ты понимаешь, в те времена я был совсем еще юным, и тон беседы мне задавать не приходилось. Я по большей части слушал, раскрыв рот, о богатствах и роскоши Тумунзахара, о ковком черном галворне, о работе в кузне – и каждый рассказ его неотступным призраком сопровождало местоимение «мы». В своем детстве, как мне казалось, он не отделял себя от отца. По имени он назвал его лишь однажды, когда пытался меня утешить. Это была довольно скверная история, когда я подвел всю охоту владыки Тургона, не в силах выстрелить в загнанного кабана, и в последствии подвергся насмешкам со стороны своих тогдашних друзей. Князь Маэглин тогда рассказал мне о своей неудачной охоте на фазанов, которых ему в последний момент стало жалко из-за красивого оперения, и о том, что отец не пенял ему на эту жалость, а обсудил разноцветие и хитрость окраса этих птиц. Правда, тогда он был значительно младше меня, еще совсем ребенком, и жалость была простительной. Да, была еще одна история, когда я рассказал ему о строгости своего родителя при постижении мной лучного мастерства, и князь начал было живо рассказывать, как его учили метать дротики, но эта история очень быстро стихла, не успев начаться. Я рассказал ей еще пару таких же малозначимых обрывков, отворяющих сияющую рану ярких прошлых дней и закончил: - Отец не был любимой темой его разговоров, скорее наоборот. Мне показалось, что изначально меж ними не было вражды. Отец учил его всему, что знал сам, не скрывая хитростей и с трудом добытых знаний; знакомил его с гномьими чудесами и сдержано гордился, когда сын показывал чудеса рудознатства; не был против любых отлучек в пределах леса. Теперь я и сам отец и понимаю, почему он так обозлился – на его месте и мне не хотелось бы общаться с родственниками, вероломно убившими всех моих близких, и он чувствовал себя преданным самыми близкими существами. Но одна беда – нельзя заставить замолчать кровь нолдор, ее не заточить ни в каком лесу, не спрятать под корягой. Он жаждал действий, и тяга к новому знанию колотилась в его сердце. Этому чувству не просто противиться. Сжигающее любопытство, гремучий напиток, яд в жилах. Я и сам протравлен им насквозь, такова наша судьба. Я с улыбкой развел руки, однако приглашение к компромиссу не возымело успеха. - Гнилая кровь, - вновь закивала Скорбь, - Ты и сам признаешь в себе этот изъян. - Кровь нолдор, - мягко поправил я, видя ее растущее упивание, - Если ты срываешь с ветки яблоко, не жди, что в твоей руке оно станет малиной. Если берешь в супруги женщину, то женишься на всей ее родне. Запретами не выведешь былых дум, строгостью не вытравишь привычки. Глупо ожидать, что сестра правителя Гондолина не заскучает в лесных тенях. Сперва ее развлечет перемена мест, но после душа потребует привычного размаха крыла. Взойдя по ступенькам объятий, по лестнице поцелуев на смотровую башню, она ужаснется зеленому морю, разверзшемуся под ней и захочет вернуться к белому с серебром. Быстрый ум требует постоянных занятий – планов и интриг, библиотек и пиров, сплетен и танцев. Чем она могла заняться в чертогах Нан Эльмота, когда муж все время отсутствует, а во времена посещений дома придирчив и попрекает происхождением? Рано или поздно любой бы захотелось сбежать. - Ей лучше было бы не появляться на пороге этого дома. Все, что вы можете принести другим – горячечные метания, предательства и смерть! Вымесок от дурной породы вообще не должен был появляться на свет: чего хорошего он принес тебе? Своему отцу? Своей матери? Нужно было приснуть его подушкой еще тогда, в колыбели. Улетела бы белая глупая птичка обратно в горное гнездо, погоревала, почирикала и позабыла бы, и не было бы худого ни для кого на земле. Своим рождением он разрушил столько миров! Мой. Твой. Своего господина и отца. Одно маленькое не свершенное действие, о котором я жалею и по сей день, и жизнь бы текла по совершенно другому руслу, - ноздри Скорби раздувались, пальцы в исступлении крутили маленький серебряный ножичек. Она не обращала внимания на капельки крови, проступившие на тонко взрезанных бледных пальцах, - Я ненавижу его сильнее, чем его мать. Мне бы хотелось навсегда стереть любую память о нем! - На этой звонкой ноте, - я поднялся из-за стола и бросил на стол салфетку, - Между детоубийством вымесков и беспамятных летящих птичек мы, пожалуй, покинем этот чудесный пир. К твоему недовольству, я собираюсь хранить добрую память о князе Маэглине. Всегда готовы принести еще больше метаний и предательства, к твоим услугам. Доброй ночи. Айралин научила меня желчно глумиться в тот момент, когда к горлу подступал гнев и заливал алым глаза. Нарион ошарашенно смотрел на безумствующую женщину, выплевывающую шипящие слова. - Надеюсь, ты будешь плохо спать и завтра покинешь дом до моего пробуждения, - медленно, в застывшей злости проронила она. - Одно радует, что ты не успел уничтожить все материнские запасы, - прошептал я на ухо пропускаемом вперед Нариону, - В этом доме нам вряд ли помогут провиантом в дорогу.***
Я не шел, а летел по заплывшим тьмой коридорам, с каждым шагом все больше распаляясь на самого себя. Не нужно было ни свечей, ни ручных фонарей с мутными гранями – я и сам горел угрюмым красным раздражением, не хуже факела. Я пришел сюда слушать и смотреть, но в итоге поддался гневу и не смог удержать внимания. Немногое узнала от меня Скорбь, но я не услышал от нее ни слова, поднимающего край занавеса над ушедшими годами. Весь мой приезд в Нан Эльмот закончился безобразной перебранкой над костями тех, кто был нам дорог. Мне стоило сдержаться, - я толкнул двери наших покоев и вошел в теплый сумрак, - чтобы иметь возможность обойти этот дом и своими руками почувствовать прошлое, воссоздав перед внутренним взором. Десять дней дороги и столько же на обратный путь, чтобы рассказать за ужином о фазаньей охоте! Я глубоко вздохнул, сокрушаясь своей глупости. Хорошо, что не успели разобрать сумки. - Сильно злишься? – тронул меня за плечо Нарион. - На себя, - проворчал я, садясь в кресло перед очагом. Сын составил мне компанию, и мы ненадолго замолчали, слушая огненный гул и смолистый треск дерева. Время неспешно текло, причудливые тени плясали на невысоких сводах, и нас обволакивала жирная пленка тепла, покоя и тишины, успокаивая воспаленную гордость. Мое дыхание успокаивалось вместе с мыслями, кипящие волны улеглись, и под мерные удары сердца оседала бурая пена гневного возмущения. - Знаешь, а мне повезло, - с удивлением понял я, - Хорошо, что мы не были допущены к внутренним покоям дома и не смогли увидеть их внутренностей. - Ты ведь говоришь это не потому, что вместо вина хлебнул терпкий сок незрелого винограда? – ехидно уточнил Нарион. - И поэтому тоже, - я не повел бровью, - Но лишь пригубил и вовремя отставил кубок. Дело в ином. Этот дом напоминает усыпальницу без тела, в котором деятельная плакальщица собрала высокий жертвенник из замусоленных жизней тех, кто так и не научился жить без хозяйской указки. Несвободные и запуганные давно затихшими словами, они заморозили свое время и трясутся в страхе потерять жалкую каплю растворенного в крови огня, робко надеясь на ее неугасимость. Они остывают заживо, превращаясь в пробегающие по стенам тени, в душный сумрак покинутых комнат. Если и я начал бы рыскать по комнатам прежних хозяев в поисках отсветов ушедших воспоминаний, то уподобился бы Скорби. Память не в чужих словах, не в обрезанных прядях из золотой шкатулки, не в пропитанных запахами тканях - память в сердце. К тому же, есть что-то гадкое в том, чтобы влезать в чужие спальни. В каждой дружбе есть грань, которую не стоит преступать. - Мне тоже видится чем-то постыдным одержимость этой женщины, - кивнул Нарион, по своей юности не обращающий внимания на двусмысленность слов, - Если прежде хозяин не звал ее в собственные покои не за чем, кроме докладов и уборки, почему сейчас она властвует в них, окружив себя вещами усопшего? Теперь князь Эол не может дать ей отпор и не допустить с свою сердцевину, вот она, как древоточец, и подъедает оставшиеся после него отголоски в тишине опустевших владений. Мы снова замолчали, каждый погруженный в свои мысли. Я хотел выдвигаться затемно, не задержавшись в Нан Эльмоте ни на минуту, как мне и было горячо рекомендовано. Сон неохотно приближался, мягко давя на виски, ни о чем и не думалось: я весь превратился в ожидание подступающего рассвета и лениво гонял в опустевшей голове неглубокие мысли. Нарион, пригревшись, задремал в кресле. От поленницы шел аромат леса, сухого мха и хвои. Тишина была такой плотной, что я мог вытянуть руку и погладить ее смуглые округлые бока. Я прикрыл глаза, плывя по мелководью между сном и явью, когда в дверь громко и настойчиво постучали. - Доброй ночи, дорогие гости! Я увидела полоску света, пробивающуюся из-под двери, и зашла уточнить, не нужно ли вам чего-нибудь перед сном, - Эсгалет все с тем же виноградным подносом в руках говорила преувеличенно радостным и заботливым тоном, каким Кампилосса обычно успокаивала приговоренного к забою поросенка-сеголетка, - Ночи в это время года бывают сырыми и холодными, поэтому я взяла на себя смелости предложить вам вина с пряными травами, в изобилии растущими в нашем лесу. Она переступила порог комнаты и, оказавшись в недостижимости теней, оставшихся за спиной, сделала мне яростное движение глазами закрыть за ней двери. Я, ничего не понимающий, выполнил ее безмолвный приказ. - Не стоило утруждать себя ночным бдением… - начал было, но осекся под ее взглядом Нарион. - Что ты, княжич, разве это не радость для хозяина – ублажить уставшего гостя и загладить вину за возникшие шероховатости общения? – она продолжала говорить преувеличенно громко, напоминая праздничного сказителя, - Спасибо, что не отказываетесь принять это первое из наших извинений… Она поставила поднос на стол, взмахом руки отогнала нас подальше, подняла чашу за обод и выпустила ее из рук. «Яд» - неслышно произнесла она, пока в звоне упавшего кубка можно было скрыть слово. - О! Не печалься, княжич, в том нет твоей вины: это я забыла предупредить вас, что вино разогрето и металл раскалился, перенимая его тепло! Я через минуту принесу новую чашу, прошу вас извинить меня за эту оплошность. Она подхватила поднос со стола, и на его месте остался лежать белый прямоугольник тайно пронесенного письма. - Не мешкай, - я подыграл ей, изображая улыбку, - Мы будем ждать вино, чтобы насладиться им вместе, не чувствуя зависти друг к другу. В дверях я незаметно пожал ей локоть, давая понять, что ее замысел не остался без внимания. Она не подала и виду, быстро растворяясь во мраке уходящей в даль галереи. Я вновь закрыл за ней двери и, приложив палец к губам, неслышно двинулся к столу. Нас слушали, и каждое лишнее движение могло выдать Эсгалет. - Ночью поднялся ветер и мне все еще зябко от пробегающих сквозняков, - шумно жаловался все понявший Нарион, перекрывая голосом мои шаги. - Так скорее садись к огню, - я с письмом в руках уже был у кресла, и звук принимающего тяжесть наших тел резного дерева был содружествен, - Не зря же нам положили полную поленницу дров. Быстро нацарапанное на одной стороне листка, сообщение было емким и лаконичным: «Вас хотят тихо убить. Ничего не ешьте и не пейте. Помогите мне бежать. Уходите прямо сейчас, я задержу ее. За лесом все закончится. Встретимся к западу». Я бросил бумагу в огонь. На принятие решения оставались секунды: либо мы уходим сейчас, под покровом ночи, рискуя быть отравленными сразу четырьмя врагами, которые ориентируются в доме, в лесу и в тенях куда лучше нас, либо… Однако рисковому плану не суждено было родиться. Ночную тишину разорвал короткий крик и звон посуды, а затем нарастающая гроза рокочущей брани. Кажется, план Эсгалет был раскрыт, и нам оставалось лишь прийти ей на выручку. Я удержал рвущегося вперед Нариона за шиворот, и, вместо безрассудной спешки, мы скрытно двинулись на звук нарастающего скандала – мне совершенно не хотелось стать случайной жертвой противоборствующих сторон, отравленной случайным острием в пылу эмоциональной дискуссии. Кухня пылала: отблески огня играли в сброшенных резкой рукой на пол кастрюлях и жаровнях. Растерянные мужчины и женщина, отражавшиеся низенькими и пухлыми в кривых боках начищенной утвари, с ужасом смотрели на происходящее. Растрепанная, красная от ярости Скорбь захлебывалась словами, теряя нить разговора и заикаясь: - А я говорила, говорила! Они сами сказали, что сделают, вот и сделали. Обещали смуту – мы получили ее сполна! Это он здесь сеет ложь и раздор! Что обещал?! Что говорил?! Кто еще с тобой? Все! Вы все! Слушайте! Кто еще верит в россказни? Эсгалет, напротив, была удивительно спокойна. Ее губы были плотно сжаты, ноздри раздувались, но она держала свою злость в узде, намереваясь оседлать лишь для хлесткого спора. Растерянность бывших слуг играла нам на руку: их преданность держалась лишь на привычке к прошлой жизни, страхе перемен и безумном лидере, и стоило прокатиться легкому камешку, как лавина могла обрушиться. - Может быть, сам воздух этого дома пропитан предательством? – Эсгалет выпрямилась, ее глаза сверкали, - Одно, другое, третье! Эта лошадь не просто умерла, даже ее остов рассыпался! Давно пора с нее слезть! Дом трех мертвых, населенный пятью, гниющими заживо! Так ты пытаешься почитать память своего господина, принося ему медленные кровавые жертвы? Он не был моим владыкой, я его даже никогда не видела! И не желаю посветить его посмертию свою жизнь! У него были те, ради которых он умер, а до наших жизней ему не было дело ни тогда, ни уж, конечно, сейчас! - Ты знаешь, куда собираешься бежать? – Скорбь запрокинула голову в колючем хохоте. Расплавленный страданием голос креп, и раскаленный негодованием, достигал скорбного набата, - Кто из вас помнит мир за пределами леса? Там лишь бездолье, боль и гибель. Земля поделена между Морготом и братоубийцами, мир катится в пропасть, и никто не остановит этот ком. Мы все обречены с момента появления здесь так называемых родственников с Запада, которые уже трижды прокляли воды и земли, обагряя их родственной кровью. Они не остановятся на достигнутом! А где Виньямар, Эгларест, Бритомбар, Гондолин и Сириомбар? Все кануло, все мертво! Одним мертвым служить или другим? Я предпочитаю знакомых и горячо любимых покойников! Нас всех ждет скорая смерть, так пусть мы сохраним лицо перед встречей с ней! Некуда бежать и негде прятаться! Вы что же, не видите этого? - И в эти темные дни светит солнце, - я не смог удержаться, став веселым, легким и злым, - И мы находим своих любимых, и зацветает шиповник. Пишут стихи, играют на флейтах, ткут парчу, танцуют и пьют вино. Пахнет дымом и кровью, но еще свежим хлебом, яблоками и молоком матери. Я видел очень много смерти, но мои глаза все равно возвращаются к белым хризантемам. Если смерть все равно неизбежна, почему бы ждать ее прихода в свое удовольствие? - Все из-за тебя, - горько поджала губы Скорбь, - ребенок пошел против родителя, слуги - против хозяина. Смута вырывается сквозь твои ребра, даже воздух отравляя твоим дыханием. Благо, что я знаю противоядие от таких, как ты, - она выхватила маленький лавролистный кинжал. - На всех твоего зелья не хватит, - уверенно шагнула вперед меня Эсгалет, - Есть вуали, в которых вязнут самые острые клинки. Даже если ты убьешь меня – это хотя бы будет быстро, а остальные увидят твое истинное лицо и смогут отвернуть от него, наконец-то, свой взор. Это было не мое противостояние: сейчас в горниле кипящего гнева выковывалась свобода, и я был не настолько плохим кузнецом, чтобы обрывать тонкий технологический этап. Нирнаэт действительно чуть не стала тем, кого любила всю свою жизнь – везде ищущим предательства и в своей ревнивой любви неосторожно сеющим смерть хозяином Нан Эльмота. Один из мужчин вышел из тени и мягко разжал пальцы замершей Скорби. - Нам всем пора уходить, Нимиэль, - он назвал ее настоящим именем и не услышал в ответ возражений, — Это был достаточный срок для траура. - Я остаюсь, - она отбросила его руку, - С вами или без вас, но время моей печали еще не миновало. Я не готова месить тесто людям Негбаса. - Никто и не помышлял о пути туда, госпожа, - бесстрастно ответил я, усердно изгоняя из головы свое патетическое возвращение в деревню с сопровождающими нас гордыми слугами княжеского дома: после аркатурно-колончатых поясов чертогов Нан Эльмота им бы нелегко пришлось даже в сравнительно изящном доме Совета Мудрых, - Негбас не лучшее место для взыскательных сердец. Мы не обсуждали этот вопрос с госпожой Эсгалет, но легкий плот от Ароса до устья Сириона, который лишь в одном месте придется перетащить волоком, кажется мне самым безопасным путем. В заводях беглецов продолжают ждать лодки, и остров Балар безопасен и тих. Я нарисую карту и напишу сопроводительное письмо своему родичу - он занимает должность при владыке Кирдане и не должен отказать мне в любезности помочь вам обустроиться. - Говорить больше не о чем, - отвернувшись от едва не убившей ее матери, Эсгалет благодарно пожала мне пальцы, - Пора выходить на встречу начинающему дню.
***
Уже написав письма, собравшись и тепло попрощавшись с Эсгалет и оседлав коней, я не смог побороть свой порок и все же заглянул в кузницу. Там было пусто, фурмы кузнечных мехов поросли паутиной, замысловатый закрытый горн проржавел. Чтобы обеспечить себя запасами, госпожа Скорбь продала все, что могла, прослышавшим о трагедии гномам Ногрода, оставшись единственным живым памятником своему господину. Я обошел горн, чтобы понять его устройство, такое похожее и одновременно непохожее на гондолинские кузни князя Маэглина, и заглянул внутрь. Металлический кожух был выложен изнутри зеленовато-черным диабазом, и я нежно провел подушечками пальцев по кладке, запоминая каждую деталь, которую желал повторить. Осевшая на коже черная копоть легко оттиралась – несложно заставить исчезнуть что-то вещественное, но знания будут передаваться дальше, сохранив хозяина Нан Эльмота и его сына навсегда.