Талер для героя

Вдали, у дома, хрипло залаяли собаки, и спустя минуту уже бежали к нам – три лохматых пса, чистокровные пастушьи овчарки, которыми так гордился мой отец. Наверное, выросшие щенки моей любимой суки. Я шел пешком, ведя кобылу в поводу, и на мгновение остановился – нападать без приказа собаки не должны, но кто знает этих, новых… Ивар, ехавший за мной следом и пребывавший последние минуты в каком-то безмолвном изумлении, тоже остановился. Собаки окружили нас, угрожающе облаивая, и я ждал, когда их окликнут с крыльца. Но в этот миг самый крупный пес, с всклокоченной бурой шкурой в репьях и в засохшей грязи, вдруг замолчал, а потом рухнул на спину, задрав лапы и показав заросшее светлой шерстью брюхо и, отчаянно визжа и скуля, начал кататься передо мной. Морда его была изрядно поседевшей, зубы желтыми и обломанными, но я узнал Троя, мою собаку. Когда я уезжал в Торнвальд, он долго бежал за нашими лошадьми, и остановился лишь у ящеркиного камня. И стоял там, замерев неподвижно, как изваяние, как страж моей дороги. Я присел рядом с ним, и коснулся свалявшейся шерсти. Трой снова заскулил, а потом резво вскочил и начал лизать мне руки. В темных собачьих глазах я видел такую всепоглощающую любовь и преданность, о существовании которых в этом мире давно начал забывать. - Трой, хороший мой… - шептал я, а сзади недовольно фыркала кобыла. Обе лошади давно почувствовали запах очага и скотины и хотели идти туда, где них снимут седла, дадут напиться и накормят овсом. - Это твой? – каким-то странным, ломким голосом спросил Ивар, но ответить я не успел, только кивнул. На крыльце показался какой-то незнакомый мне парень, коротко свистнул и собаки, все, кроме Троя, бросились к дому. Парень, отозвавший собак оказался мужем Лидки. Я видел его на фотографии, присланной мне четыре года тому назад – они с Лидкой стояли, вытянувшись, как солдаты на параде и с такими же строгими и торжественными лицами. Моя сестра в белом свадебном платье и с цветочным венком на голове, ее жених – в отглаженном, хоть и несколько старомодном костюме и в начищенных сапогах. Позади них нарисованное море билось о картонные скалы, а на фальшивом столике лежали нарисованные фрукты. Сама Лидка, глубоко беременная вторым ребенком, и держа за руку первого, встретила нас в гостиной. За ней на шум выглянула мать, и несколько минут меня обнимали, целовали, тормошили. Мальчик мой вернулся!.. Ларс, познакомься, это мой брат… Дай я на тебя посмотрю… Мальчик мой бедный… Мама, кто дядя?.. Здравствуйте, господин офицер… Мама!.. Господи, Альдо, мальчик мой… не стой, не стой там… Я, чувствовал себя чудовищно неловко, и за эти женские объятия, и за то, что не мог толком представить Ивара, который стоял в стороне и был вынужден наблюдать всю эту сцену. - Ты ужасно выглядишь, - с какими-то сдавленными слезами в голосе, наконец вынесла вердикт моя мать. – Ты писал, что лежишь в госпитале, но я не знала, что все настолько серьезно. Неужели никак нельзя было сохранить глаз? Я качнул головой, прокляв и Талера с его вопросами о родовом гнезде и себя, за минутный порыв показать ему хутор и доказать непонятно что. Знал же, чем все обернется. - Ну как нет? – с возмущением переспросила мать, словно это я самолично принял решение остаться без глаза и еще смог убедить всех врачей. – Ну что ты головой качаешь?! - Мама, это мой… - я запнулся, поняв, что не приготовился к тому, что буду говорить про Ивара. – Это мой гость, господин Ивар Талер. Господин Талер, это моя мать, леди Анабель Манфред-Форайт. На этих словах мать вспомнила, что она не только моя мать, но еще и хозяйка дома. Она повернулась к Ивару, который тоже пребывал в некотором смущении от увиденной им семейной сцены и, сделав еле заметный намек на реверанс, изящным движением протянула руку. - Добрый вечер, господин Талер. Рады принять вас в нашем скромном доме. Позвольте вам представить, моя дочь, Лидия Ротт-Манфред… ее муж, господин… Насчет скромного дома она не приуменьшала. Комнаты, которые и на моей детской памяти были обставлены достаточно просто, сейчас производили еще более удручающее впечатление. Я, не дожидаясь, пока Ивару закончат представлять всех присутствующих, прошел через гостиную к изразцовой печке. Она единственная здесь ничуть не изменилась. На гладких глянцевых плитках, которыми были выложены ее бока, румяные пастушки выпасали кудрявых овечек, упитанные белоснежные гуси пугали пухлого мальчишку с прутиком, а на праздничном блюде красовался поросенок с яблоком во рту. - Мам, а… где отец? – спросил я, не оборачиваясь, и готовый услышать «на кладбище, я же тебе писала, неужели не получал?». Но она ответила другое. - В спальне на втором этаже. Там же, где и последние четыре года. Ивар, предупреждая мой вопрос, тут же торопливо сказал: - Конечно, Манфред, я прекрасно могу остаться на некоторое время без вас. Я думаю, скучать мне не придется. Что же вы не сказали мне, что у вас сестры такие красавицы? Я благодарно ему кивнул. Лидка смотрела то на меня, то на Ивара, и даже не старалась держать полагающую по правилам этикета «легкую приветливую улыбку». Под моими сапогами жалобно, старчески скрипели ступеньки деревянной лестницы. Четвертая… и седьмая, седьмая так и осталась с трещиной, никто не починил. Я поднялся на второй этаж, вдохнул. Пахло книгами, как и раньше, свежей побелкой, яблоками, которые мать хранила на чердаке. И еще примешивался неправильный, чужой, хоть и знакомый мне по госпиталю запах. Болезни. Запах лекарств, старого белья, мочи, и какой-то стылой безнадежности. То, что мой отец не встает уже несколько лет, я знал из писем. И понимал, как вся семья, и даже моя мать, ждут того дня, когда можно будет, наконец, вынести его из дома, распахнуть окна, выбросить старую, пропахшую тяжелой болезнью мебель. Наверное, отец тоже это знал. Если он вообще еще способен был что-либо осознавать. Я встал на пороге, держа в руке зажженную керосиновую лампу. В ней не было необходимости, на деревянном комоде у постели больного горела точно такая же, освещая комнату и разгоняя сгущающиеся сумерки. Нужен ли ему сейчас свет? Или эти глаза, неподвижно смотрящие в одну, известную лишь ему точку, вообще не нуждаются в нем? На мое появление больной никак не отреагировал. Даже когда я заставил себя подойти ближе и коснуться его руки, лежавшей поверх одеяла. Не так я представлял себе нашу встречу когда-то. В то время, когда меня еще это волновало, и хотелось что-то доказать. Я лежал на узкой армейской кровати в казарме училища, и рисовал в своем воображении картины, как я вхожу в дом, весь в орденах, золотая лента через грудь, и как отец сразу понимает, что был неправ. От этих мыслей я отказался чуть раньше, чем получил письмо о том, что отца разбил удар, так что разочарования сейчас не испытывал. - Ты слышишь меня? – зачем-то спросил я, и голос мой прозвучал глухо в этом тяжелом, спертом воздухе. – Это я, Альдо. Я приехал. Ты меня слышишь? На миг мне показалось, что он посмотрел на меня вполне разумно. Во всяком случае, зрачки его точно сдвинулись, и глядели теперь куда-то мне в плечо. - Я давно хотел тебе сказать, - начал я, глядя ему в глаза и ловя ускользающий взгляд. – Я просто брал книги у господина Ардена. Ничего больше. Я даже не знал, что мужчину можно желать, что можно позволять ему касаться своего тела, и что это бывает слаще, чем с женщиной. Я не знал. Ты зря меня наказал тогда. Зато… я знаю это теперь. Благодаря тебе. В столице иные нравы, и в Торнвальде тоже. Сейчас внизу мой любовник… я привел его в твой дом. Слышишь меня? Я говорил тихо и неторопливо, эта тема давно перестала меня волновать настолько, чтобы как-то дрожал голос. Разве что на слове «любовник», столь мало соответствующему действительности, я дрогнул. Хорошо, что меня не слышит Талер, не для его это ушей. Отец как-то странно, конвульсивно дернулся, и я понял, что он меня прекрасно слышит. Что мои слова сделают ему хуже, я не боялся. Еще ни один Манфред не умер от приступа ярости, напротив, она делает нас сильнее. Так что, я невольно принес больному благо, хотел я того или нет. Я встал и рывком дернул на себя старые, рассохшиеся рамы, впуская в комнату поток свежего осеннего воздуха. Встанет отец или нет, любил ли я его когда-либо, или только боялся, но умирать в такой застарелой вони никто не заслужил. Он силился мне что-то сказать, и я даже, как вежливый сын, подождал пару мгновений, но кроме хрипа с губ больного не слетело ничего. Впрочем, я вряд ли мог рассчитывать на что-либо, кроме проклятий. Во время ужина я украдкой сунул Лидке пачку имперских банкнот, тайком от матери, которая прекрасно все видела, но могла таким образом сохранить лицо. Несмотря на мои возражения, что мы не останемся на ночь, и вернемся в город, в гостиницу, мать и сестры настаивали на ночлеге здесь. Неожиданно к ним присоединился Ивар, а с ним я спорить так и не научился. Так что теперь я стоял у окна и ждал, пока младшая сестра, Софья, застелет мне постель. Гостевых комнат у нас никогда не было, и по иронии судьбы, ночевать нам с Иваром предстояло в библиотеке, бывшей детской. Когда-то эти шкафы перегораживали комнату надвое, отделяя мой угол от половины сестер, сейчас же они стояли по стенам и книги на них хранили толстый слой пыли. Мне постелили на моем старом топчане, Ивару – на бывшей кушетке Софии. Для нашего удобства и чтобы Ивар чувствовал себя, как в лучших дворянских домах, муж Лидки притащил складную ширму и установил ее поперек комнаты. В ткани кое-где имелись прорехи, но ширма была призвана не оберегать нравственность, для этого лучше подходили шкафы, а лишь создавать уют. Софья ушла, оставив нам кроме лампы, запасную свечку и кувшин с водой, а я продолжал смотреть в сгустившуюся за окном непроглядную тьму. - За каким чертом вам понадобилось оставаться? – наконец спросил я, не оглядываясь. Ивар молчал, я слышал его дыхание – такая тишина стояла в комнате. Тикали часы, ветер выл в ущелье, скрипело мельничное колесо – но все эти звуки были столь привычны мне, выросшему в этом доме и в этой комнате, что фактически и были тишиной, сплетаясь с ее тканью. А дыхание Ивара и его присутствие, это было совсем не то, к чему можно привыкнуть. Я находился в столь сильном душевном волнении, что вопрос мой прозвучал более резко, чем мне того хотелось бы. - Я хотел… - Ивар вздохнул у меня за спиной. – Я хотел лучше вас понять. Что вы за человек. Я… немного иначе все это представлял себе раньше. Я стоял, по-прежнему не оборачиваясь. В темном стекле, как в зеркальной амальгаме, отражалось мое лицо, и мне не нравилось, как заметно были сейчас искажены его черты, так что я старался вернуть хотя бы маску равнодушного спокойствия. Должно быть, Ивар понял мое молчание по-своему, потому что он в два легких шага приблизился, я почувствовал еле уловимый пряно-цветочный запах, а потом его руки обняли меня за плечи. Меня очень давно никто не касался. Наверное, последний, кто это делал – был военврач-маг Тиль Вартен, перед выпиской из госпиталя. Его точные, но абсолютно равнодушные, медицинские прикосновения могли тогда решить мою судьбу – перед Тилем лежал серый бланк допуска к военной службе. А потом в моей жизни появился недосягаемый Ивар Талер, и позволять кому-то прикасаться к себе мне казалось предательством по отношению к своим чувствам. Сейчас же недосягаемый Ивар стоял сзади меня, прижавшись, и его руки крепко обнимали мои плечи. Но это было не то, это была почти насмешка над тем, о чем я мечтал раньше, подачка, такая же фальшивая милость, как монетка, брошенная нищенке перед Рождеством, только потому, что так положено. Я почти осязал тонкие нити, уходящие от его рук наверх, к незримому кукловоду. В первый миг я дернулся, как лошадь под ударом хлыста, тело против моей воли скрутила судорога, но я довольно быстро сумел с этим справиться. - Талер, отпустите меня, - с усилием выговорил я. - Не стоит. Если вы по-прежнему считаете, что должны выполнять волю императора – я вас от этих обязательств освобождаю. - Слушайте, Манфред, вы же этого хотели? – Ивар чуть отстранился, снова восстановив между нами некое пространство. – Вас же трясет, когда вы на меня смотрите, думаете, незаметно? - Мне не нужны подачки, - бросил я, наконец, разворачиваясь к нему. – Оставьте ваши милости для кого-нибудь другого. Ивар непонимающе смотрел на меня, прикусив губу, и я понял, что делаю ему больно. Это отозвалось где-то внутри меня такой же болью и я, выдохнув, сказал уже мягче. – Ивар. Я не хочу, чтобы вы считали себя обязанным. Я прекрасно помню, что вы говорили мне во дворце, и понимаю это. Так что давайте закроем эту тему раз и навсегда. Но если вам приятно мое общество, я бы и дальше хотел проводить время с вами, до тех пор, пока вы мой гость. - Дурак ты, Альдо Манфред, - вздохнул Ивар. – А может, это я дурак. Ладно. Не сейчас же все объяснять. Покажите мне тогда, где в вашем родовом гнезде туалетная комната. - Умыться, или… - Или, - буркнул Ивар. Я, с торжественной улыбкой вручил ему свечку и показал рукой за окно, где еле различимая в лунном свете тропинка вела к дощатому домику «туалетной комнаты». - Вообще-то, я не стал бы просить вас о помощи, если бы там не бегали собаки, - шепотом сказал Ивар, когда мы спускались по лестнице. Он держал зажженную свечу и неровные блики света прыгали по потолку и стенам. Седьмая ступенька скрипнула, на втором этаже, в спальне, захныкала дочь Лидки. - Тише, - зачем-то сказал я и придержал его за плечо. – Разумеется, я вас провожу, вы же гость. Хотя собаки наверняка привязаны. - Тем не менее. Я отодвинул засов в двери и толкнул ее, впуская в протопленный дом стылый ночной воздух. Луна, освещавшая двор совсем недавно, скрылась за облаком, и темень снаружи стояла полная. - Вы первый, - сказал Ивар, не двигаясь с места, и отдал мне оплывающую в подсвечнике свечу. Я вышел на крыльцо, огляделся. Огонек слепил меня, больше мешая, чем помогая, но собак видно не было. Наверное, Ларс их привязал у дальней стены дома, или запер в овчарне. - Идите уже, - сказал я, чувствуя, что банальный поход по нужде превращается в целую экспедицию. Я сам бы просто справил ее с крыльца, но предложить такое Ивару не смог. Талер неуверенно переступил порог и начал спускаться по ступенькам. Я смотрел на него и на огонь, а думал о своем – слишком много воспоминаний вызывал у меня этот двор, его ночные звуки и запахи. Как будто не было десяти лет. Как будто я, еще мальчишка, и выскользнул ночью из дома, чтобы… Что-то прыгнуло на меня из темноты, горячее дыхание обдало руку. Я вскрикнул от неожиданности, зная, что сейчас крепкие зубы оказавшейся на свободе овчарки вонзятся в мое запястье, свечка чуть не выпала из рук. Следующим движением я, так и не успев ничего подумать, рывком швырнул Ивара к стене и прижался, втискивая его в каменную кладку, закрывая собой от собачьих клыков. Время замерло, скрип колеса протяжно звенел у меня в ушах, а прямо перед лицом были широко распахнутые глаза Ивара и приоткрытые в немом крике губы. А потом наваждение пропало. Трой, чрезвычайно довольный тем, что его обожаемый хозяин вышел, наконец, из дома, боднул меня лохматой башкой в бедро и уселся рядом. Ивар тоже перевел дыхание, он-то не кричал, в отличие от меня. Потом нервно облизнулся и посмотрел прямо мне в лицо: - Ну вы меня или отпускайте, или уже… целуйте. Мгновение я переваривал услышанное, а потом осознал, что это может быть понято Иваром, как колебания. Вздрогнул и шарахнулся назад, отдергивая руку, которой удерживал его. - Что?! - Я так и знал, что вас это в чувство приведет, - пробормотал Ивар, голос его заметно дрожал. – Ну и напугали вы меня. Я чуть не… ну, в общем, еще чуть-чуть и можно было бы никуда не ходить. Я через силу улыбнулся, чувствуя, как меня отпускает напряжение. Его дурацкая, на грани приличия шутка, оказала почти мгновенное действие, и я перестал чувствовать себя смешным, со своей нелепой попыткой спасения. - И вообще, полковник! – Ивар аккуратно взял у меня свечку и начал ее аккуратно выпрямлять. – Где ваша храбрость, воспетая трубадурами и журналистами ежедневных изданий? Что же вы так орете-то? Трой, поддерживая его, радостно повилял хвостом. - Я артиллерист, а не пехотинец, - буркнул я. – И тем более, не дрессировщик в цирке, работающий с глупыми и невоспитанными собаками. Господин Талер… вы все еще собираетесь посетить… - Туалетную комнату? – подхватил мой тон Ивар. – О да. Все еще собираюсь. Только проводите меня теперь уж до конца. Вдруг еще какие-то опасности поджидают меня в вашем дворе. Я улыбнулся. Вообще-то, сперва я собирался просто дождаться его на крыльце, тропинка в нужную сторону была прямой и заблудиться невозможно. Но отказать сейчас не смог, и просто пошел вперед, свистнув Трою, чтобы он следовал за нами. Остальных собак видно не было, значит Ларс оставил на свободе только Троя, зная, что тот не тронет. Ивар со свечой в руке догнал меня и неожиданно взял за руку. Его пальцы, холодные, крепкие, втиснулись мне в ладонь и крепко сжали. Это получилось так просто и так правильно, как будто он действительно нуждался в моей защите и доверял мне. Я сбился с шага и на мгновение в моем мире не осталось ничего, кроме этого прикосновения. В отличие от всего остального, что делал Ивар, когда пытался меня задеть, тут и намека не было на чувственность. Наверное потому я поверил, что сейчас он абсолютно серьезен. Отпускать его руку не хотелось, но дощатая постройка с вырезанным на двери сердечком, была слишком близко от дома. Я с усилием, и не сразу разжал пальцы, но Ивар то ли не заметил этого, то ли сделал вид, в любом случае, я был ему благодарен. Он скрылся в домике вместе со свечкой, а я, прислонившись спиной к стене сарая, смотрел на звезды в просвете облаков. Черные, рваные по краям тучи наползали на Святой Крест, на Двух Собак, а от Матери-Победы остался виден только меч и часть руки. Я старательно рассматривал небо, разбирая знакомые созвездия, чтобы отвлечься от явственного и деловитого журчания за хлипкой деревянной стенкой. Почему-то это простое и понятное действо в исполнении Ивара вгоняло меня в краску куда сильнее, чем, например, раскрашенные фотографии с голыми «наложницами восточного принца», которые я видел в столице. Наконец, Ивар вышел, одной рукой застегивая штаны. - Хорошо, что дождались меня, - серьезно сказал он. – Я, признаться, темноту не очень люблю. Вы… пойдете? При мысли о том, что теперь он будет стоять и слушать, я с ужасом помотал головой. Ивар рассмеялся, глядя на меня, но, к моему удивлению, это совсем не казалось злой насмешкой. - Знаете, Манфред, не думал, что у вас может быть такой испуганный вид, - сказал он. – Я думал, после защиты Аран и после Доргата, и где вы там еще отличились, вас уже ничем не испугать. - Это все нечестно, - ответил я и пояснил, натолкнувшись на удивленный взгляд. – При защите Аран куда больше отличились те, кто там погиб. Я знаю, я видел. Я же просто… мне просто повезло. А потом господин Верде сказал, что государству нужны герои, и что я на эту роль подхожу лучше всего. Не потому, что такой выдающийся офицер. - А потому, что дворянин, что молодой, и что чертовски красивый? – закончил за меня Ивар. – Хорошо будете смотреться на парадах, и на открытках для благотворительных сборов. - Издеваетесь? – холодно спросил я, чувствуя, как больно рвется незримая тонкая ниточка приязни, которая натянулась было между нами. Ивар резко вскинул на меня глаза, почти черные при свете свечи и прикусил губу. - В том-то и дело, что нет, - тихо сказал он, медленно, словно подбирая слова. – Но вы мне не поверите, я понимаю. Манфред, я был неправ тогда, более того, я вел себя как свинья. У меня есть оправдания, но их долго объяснять. Просто, поверьте мне сейчас? Вы не урод. Вы не вызываете у меня неприязни. Вы… Я продолжал смотреть на него, сжав губы. Каждое его слово, возможно и против желания Ивара, делало мне очень больно, как будто в затянувшейся, застарелой ране, начали ковырять стальным крючком. - А в то, что вы урод, поверили с первого раза, - вздохнул Ивар. – Ну как вам еще объяснить, что… Он вдруг легонько толкнул меня рукой в грудь, заставляя отступить на шаг, так, что я уперся спиной в дверцу с сердечком, а потом, как-то неожиданно оказался вплотную, словно теперь он закрывал меня от какой-то неведомой опасности, и поцеловал. Настойчиво, сильно – так что я, невольно отпрянув в первое мгновение, больно стукнулся затылком о доски. А потом замер, боясь неловким движением или жестом разорвать это наваждение. Ивар обнимал меня за шею, чертова свечка в другой его руке слепила мне глаз, а его губы, точно такие, как я себе представлял – чуть шершавые, обветренные, влажные, слились с моими. Я плохо помню, как он меня отпустил, знаю лишь, что длилось все недолго. У меня билось сердце так, что казалось, оно проломит изнутри ребра, и в коленях появилась недостойная имперского офицера слабость. Я стоял, привалившись к «туалетной комнате» и пытался отдышаться. - Ну, вы только в обморок тут не грохнитесь, полковник, - судя по голосу, к Ивару возвращалось привычное расположение духа. Я был этому чрезвычайно рад – он словно давал мне необходимую передышку, возможность подумать над тем, что произошло, и решить, как вообще с этим дальше жить. – Вы тяжелый, я вас не донесу, еще и на второй этаж. - Ага, - выдохнул я, выпрямляясь. – Все хорошо. - А то, - улыбнулся Ивар. – Конечно, хорошо. Я с некоторым подозрением посмотрел на него, но Ивар улыбался вполне обыкновенно и, кажется, довольно. В моей же голове творился полный сумбур, я кое-как смог выровнять дыхание, и заставить себя не думать пока о произошедшем, и о мотивах Ивара. Случившееся было слишком невероятно, так что я решил, что Талер просто решил меня лишний раз поддразнить или шокировать. Впрочем, если бы я был ему действительно физически неприятен, выбирать подобный способ он вряд ли стал бы. - Манфред, вам не говорили, что солдатам много думать – вредно? – дернул он меня за рукав. – Пойдемте уже, я спать хочу. Я кивнул, выдираясь из водоворота сумбурных мыслей и двинулся по дорожке, к темнеющему впереди дому. Ивар в этот раз не стал брать меня за руку, он просто шел рядом, неся многострадальную и покосившуюся, но так и не погасшую свечку. В библиотеке, раздевшись и улегшись на свой топчан, который вызвал у меня новый шквал ностальгических воспоминаний, я смотрел сквозь дырявую ширму, как возится со своей постелью Ивар. Он тоже уже разделся, оставшись в одних подштанниках, и кожа у него оказалась белая, нежная, как у фарфоровой куклы. А может, такой эффект был от тусклого света керосинки и от торчащих из прорехи на ткани ниток, делавших всю картинку слегка размытой. Я смотрел на его спину с торчащими позвонками, и задумчиво касался пальцами своих губ. А потом Ивар прикрутил фитилек у лампы, и комната погрузилась в темноту.