***
Данте замолчал. От желания подшучивать и валять дурака уже не осталось и следа. Они с Мэлом снова сидели на земле, слушая шелест теплого ветра в деревьях. Когда Марлоу закончил, настроение его окончательно испортилось. Он молча поджигал взглядом мелкие сухие листочки возле правого ботинка. — Мэл… — тихо произнес лишенный слов Данте. — Я был бы тебе признателен, если бы мы обошлись без твоих идиотских замечаний, — старший ворлок устало протер лицо ладонью. — Нет, что ты… Я не буду, — Данте закусил губу и попытался найти подходящие слова, но они как-то не шли в голову, поэтому он просто спросил: — Но почему ты не сразу почувствовал опасность? — Я был слишком молод тогда, моих сил не хватило даже на то, чтобы сорвать веревки, — горько буркнул Мэл. — Хантеры всегда были осторожны, носили с собой обереги и монетки. В тот день они навесили их на веревки, чтобы я не выбрался. Вспомнив бармена, с которым и сам столкнулся недавно, Данте содрогнулся. Да, это он вполне мог понять. — Ты не знаешь, выжил ли кто-то из твоей семьи? — Нет. Меня казнили первым. Я больше никогда их не видел. — Они могли бы остаться… — Они не остались, Данте. Я пять сотен лет скитался по этой земле и не встречал никакого напоминания о том, что кто-то из них мог спастись. Торквемада уничтожила их, а я поклялся, что убью ее, как только мне представится такая возможность… За многие столетия я не раз встречался с ней. Она сжигала меня несколько раз, думая, что может убить. Но она ошибалась… — зеленые глаза Мэла полыхнули резвой вспышкой, когда у его ног загорелся особо крупный листик. — Однажды я сам найду ее. Когда она будет меньше всего этого ждать. И тогда она заплатит за все, что отняла у меня. Его слова так походили на исповедь. В сознании Данте, свежие и четкие, промелькнули видения — он помнил, как встретил Мэла, когда тот впервые пришел в его церковь. Уже тогда преподобный знал, что что-то гложет душу этого человека, но теперь открывшаяся картина описывала все яснее некуда. — Ну, она же не разбила твое сердце? — тихо прошептал Дантаниэл. — К счастью, нет. Я никогда ее не любил. Скорее, доверял ей, никогда не считал ее опасной. И так просчитался. Торквемада сумела подобраться совсем близко, обманула бдительность и чуткий слух, на которые я полагался всегда, даже в минуты смятения. Я не услышал приближения катастрофы. А потом все, что мне осталось — просто стоять и смотреть, как рушится то, во что я верил. Она выжгла все живое, отняв у меня тех, с кем, как я думал, я буду жить вечно… — волосы темноволосого ворлока упали на лицо и прикрыли грусть в его глазах. Дантаниэл не выдержал. Он опустился на колени и подполз к Мэлу, обнимая его за шею. На этот раз Марлоу не стал его отталкивать; он сидел недвижный как статуя и просто ждал. Данте прошелся пальцами по его волосам, по его шее. От его тепла Мэл почувствовал сотни легких бабочек в районе желудка — это ощущение не менялось никогда в течение всей его жизни. — Мэл, тебе не нужно быть одному. Ты же знаешь, что всегда можешь положиться на меня и что я никогда тебя не предам? — тихо шептал Данте в его ухо. — Я всегда буду с тобой, убегаешь ты от меня или нет. — Я уже говорил, что считаю, что мне смертельно повезло? — Мэл тяжело вздохнул и замкнул руки на его талии. — Повезло или нет, не важно. Но если ты хочешь, чтобы я помог тебе найти Торквемаду и вывернуть ее наизнанку, я сделаю это. Ради тебя. Марлоу отстранился от него. Лицо его было серьезным. — Так, Данте. Вот чего я от тебя не прошу, так это лезть животом на вилы озлобленных средневековых изуверов. Мы неспроста скрывались от них все это время, хотя нас было четверо! Они тебе не по зубам, когда их слишком много. Пообещай мне, что ты не будешь делать никаких глупостей? Это только моя война, — решительно произнес колдун. Дантаниэл молчал некоторое время прежде, чем дать ответ. — Я сделаю все, как ты скажешь мне, Мэл. Но не проси меня быть снисходительным к этой твари, если она попадется мне в руки. Сомнение читалось в глазах Марлоу. Данте знал, что у Мэла не было причин верить ему, — тот прекрасно осознавал, каким неугомонным мог быть его апрентис. Но Мэл молчал, и Данте просто привлек его к себе, чтобы скрепить их небольшой договор объятием. Мэл прикрыл веки. Можно ли прожить годы, ни разу не поговорив о своих чувствах с кем-то еще? А как насчет бесчисленных лет скитаний по всем закоулкам земли в поисках ответов на свои вопросы? Марлоу не хотел рассказывать о том времени, что он провел, восстанавливая свою жизнь после сожжения дотла, и потому умолчал о подробностях произошедшего с ним после инквизиции. Но в его памяти эти картины сейчас стояли живее некуда, появляясь клочками, как выцветшая мозаика. Первое время сознанию Марлоу было некуда возвращаться. Все его тело, подвергнутое поруганию на площади перед лицом деревни, обратилось в изувеченную гору костей и плоти. Ворлок висел на столбе, в назидание всем в поселении, чтобы народ даже не думал отрекаться от веры, ведь Молот Еретиков не знал слова «пощада». Тогда жители удивлялись тому, что сын колдуна не обратился в золу. Они видели в этом дурной знак и от страха перед необъяснимым несколько дней спустя срезали веревки и бросили Мэла прямо у подножия костра, не хороня его тело в земле. Но Марлоу недолго провел в состоянии беспомощного эмбриона, обожженного, абсолютно без одежды, без возможности ходить или хотя бы позвать на помощь. На тот момент он не колдовал по-настоящему ни разу, только слушал, как делал это его отец. Но тогда от этого зависела его жизнь. Придя в себя, он воздел ослепшие глаза к небу и продолжал мысленно бормотать все известные ему целебные заклинания, как если бы произносил их в последний раз всего час назад. Он полагал, в действительности они никогда не забывались. Его отец научил его всему. И это помогло. Когда же Марлоу очнулся и почувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы подняться, он посмотрел на ворота ближайшего к нему дома. Во дворе спокойно гуляли куры. На сей раз Мэл понял, что у него не будет другой возможности. Он был тем, кого лишили не только шанса, но и самой жизни. Как еще он мог спасти себя? Инстинкт убийцы, проснувшийся в нем с невероятной силой, диктовал новоявленному ворлоку, что нужно делать. Мэл теперь стал существом, порожденным тьмой, обреченным вечно пребывать среди теней, охотиться и таиться. Его отец рассказывал про эту последнюю стадию обращения, и Мэл знал, что не выживет иначе. А раз охотиться, то почему бы и не убивать? Почему не следовать своей истинной природе? Если этого нельзя изменить, можно было с таким же успехом этим наслаждаться. Мэл вполне мог обрушить свои темные побуждения на эту деревню, жители которой так жестоко поступили с ним. Он испытывал безумную жажду мести. Но сначала ему нужно было набраться сил… Уже на следующее утро женщина в самом крайнем из домов кричала поутру оттого, что кто-то перебил всех ее кур, лишив птиц крови и даже внутренностей. Марлоу сбежал. Его тела не нашли ни рядом с костром, ни в соседнем лесу. Поселенцы жили в страхе несколько лет, запирая на ночь двери и боясь за своих детей. Они боялись не зря, пятнадцать лет спустя Мэл вернулся в родные края и сравнял деревню с землей, превратив ее в груды углей и дымящегося пепла. Он не нашел там Скайлер или какого–либо упоминания о своей семье. Вместе с другими охотниками Торквемада покинула местность, забрав с собой все упоминания о роде Марлоу, хотя последний оставшийся в живых и знал, что война на этом не заканчивалась. Наоборот, она только начиналась. Мэл был готов убедить их в этом всеми возможными способами. И тогда он пустился на поиски женщины с черными волосами и зелеными глазами. Он перебирался из города в город, ютясь в ночлежках и чужих домах. Именно такая жизнь и ожидала выжившего сына потомственного колдовского рода. Поначалу он скитался по земле, скрываясь от преследования, проводя бесчисленные месяцы в ползании по лесной грязи в поисках скудной пищи и сна в зловонных норах. Он жил как мог, набираясь сил и знаний, едва выживая в пору зимних холодов, пока его тело еще не привыкло к природным условиям настолько, что Мэл смог спать на земле, не нуждаясь в ночлеге и любой другой пище, кроме мяса. Он оставался в полном одиночестве, подобно дикому животному в пустыне, и потратил половину жизни на то, чтобы докопаться до сути того, зачем он все еще был тут, если на это не находилось никаких причин. Те дни были погружены во мрак и уныние; Мэл помнил, как жил, совершенно никому не нужный, и думал, что на свете, кроме него, не было больше ворлоков, живущих столетиями. Других себе подобных Мэл никогда не встречал. В один день груз эмоций придавил его настолько, что Марлоу не смог придумать, куда еще ему обратиться. Может, инквизиция и преследовала тех, кто исповедовал иную веру, но церковь всегда была тем местом, куда безбоязненно мог зайти каждый, не объясняя никому причин своей тоски. И Мэл впервые в своей жизни сделал совершенно неожиданную вещь: он пошел в ближайший храм Господа. Сел перед решеткой исповедальни. И начал свою речь. И именно тогда он встретил его — того человека, ради которого был готов жить, жить уже не просто ради себя одного, а ради двоих, и встречать каждый новый день с надеждой на то, что прошлое удастся забыть. Ему казалось, что он смог заполнить пустоту в душе и даже отчасти смириться с собственными демонами. Но при этом Мэл никогда не открывал никому страшной правды о том, как это тяжело — жить вечно. А затем по какой-то причине все это стало неважным. И охота за Скайлер, и сложность жизни ворлока, и вечность, прижимающая к земле своим весом. Мэл готов был отложить все это на неопределенный срок просто потому, что рядом с ним появился тот, кто сделал это самое вечное существование терпимым… Жаль, что Мэл никогда бы не решился сказать этого Данте прямо.***
Данте ощутил, как руки лучшего друга все крепче сжимают его ребра. Дыхание Марлоу в шею показалось бывшему преподобному удивительно горячим. Мэл и Данте стояли, обнявшись, ощущая порывы ласкового ветра, касающегося их своим теплом. Друзья не отходили друг от друга ни на шаг. — Ты в порядке? — осторожно спроси он, проводя рукой по шее Мэла. — Я всегда в порядке, — глухо бросил Марлоу. — Ты хотел что-то сказать мне? — переспросил Данте, которому показалось, что его создатель молчит о чем-то еще. — Ничего особенного. Давай спать, пес. Утро вечера мудренее…