Кровавое небо Шерлока Холмса

Я не сомневалась, что Шерлок, уязвлённый замешательством, попросит внести некоторую ясность, хотя бы частично усмирить бурю нахлынувших вопросов, когда оцепенение исчезло, и парализованный эмоциональной встряской разум столкнулся с поразительным фактом, который никак не соответствовал действительности, выстроенной чередой определённых событий и вколоченных в память впечатлений. Для меня самой невероятным казался вывод о том, что я продолжала дышать, воздух по-прежнему скользил по разодранному горлу, под ослабевшими ногами мялась сырая земля, и я двигалась по инерции, подобно заведённой кукле с расшатанными конечностями, развинченными болтами, пока силы окончательно не иссякли. И лишь тогда, уткнувшись в копну влажной травы, затолкав её в рот, чтобы заглушить царапающий стон, я начинала впитывать вкусы и запахи, ощупывать размазанную в мутном сером цвете действительность, выкрашенную мазками густых туманов пустоши, бесконечной, холодной, как олицетворение безнадёжности и одиночества. Понемногу стала понимать, что меня точно перемололо и выбросило бешеным штормом на камни берега другой жизни, незнакомой, непредсказуемой, дикой, вышвырнуло в границы иной реальности, где всё, что изрисовало меня шрамами и душило дымом, навсегда осталось позади, выжгло нестираемое клеймо, изувечило и превратилось в горький прах воспоминаний. Я, с трудом разлепляя веки, пыталась рассмотреть придавившее пустошь низкое небо, разбухшее и неподвижное, и отголоски пережитого сновали по телу лихорадочной дрожью. Я никогда прежде не видела столько огня, яростного, рассекающего пространство, поедающего осязаемый мир, накатывающего снова и снова, рвущегося из каждой щели, уголка перекошенной картины, в которую был закован, словно обезумевший зверь, что дождался своего часа, избавился от цепей и впивался в окаменевшую плоть дома. Огонь лился с потолка, как мощный поток пульсирующей крови из раскрытой раны. Едва я переступила порог поместья, крепкие, впитавшие скорбь и смерть стены сотрясла жуткая дрожь, словно земля норовила расколоться и поглотить целиком старый дом, трещавший десятками сломанных костей и выплёвывавший вихри огня, разрушающего и спасающего. Вылизывая мрамор, превращая в мусор, отходы былых веков мебель и рассыпанные книги, огонь избавлял это погребённое во мраке место от призраков боли и отчаяния, стирал следы горя и безысходности, заглушал шипением вопли неупокоенных и осквернённых. Копоть, пепел и обгоревшие обломки – это внешняя форма воскресшей чистоты, зыбкий символ искупления… Кровь смывается кровью. За смерть расплачиваются смертью. За вспоротые глотки без колебаний режут горло. За невинные слёзы жертв выцарапывают глаза. За дьявольский хохот вырывают языки. Добираясь до комнаты, не различая себя в слепящем, невыносимом, жгучем свете, я улавливала приглушённые переливы слов, что растекались всюду, плескались в ярких вспышках, восставали из небытия. Дом стонал, ревел, утопал в грязных, густых облаках дыма, что я вдыхала и выдыхала, не чувствуя привкуса гари и подступающего жара, по крупице растворяясь в отравленном смрадом воздухе. Даже в груди вместо прерывисто колотящегося сердца мне мерещилась неподвижная, ледяная, непроницаемая тишина, угнетающая немота космических глубин. Жизнь во мне держалась за единственную цель, единственную строго сформулированную, высеченную на стенках черепа мысль – уничтожить закреплённую защиту, сорвать засовы, рассеять в жадном пламени страхи и сомнения, свести на нет всякий контроль, дать себе без отнимающих время раздумий стать той, кем предписано быть. Потрескавшийся сосуд, чьё бурлящее содержимое смертельно ядовито. Я позволила хищнику вгрызаться в мою душу и плоть, просачиваться в вены и кромсать сознание, чтобы обрести способность пересекать границы миров, освободить обречённых Фицуильям, взамен наглотавшись ужасом и болью, что с давних пор сжигали заживо, напоминали о муках Джейн Мэттьюс и других повешенных девушек. Кожа будто разрывалась и лопалась, как тонкая плёнка, изнутри меня разъедала жуткая, горячая сила, расползалась в полости тела, точно плодящиеся паразиты. Вовсе не хищник, ставший катализатором, рычагом, запустившим разрушительный механизм, был источником зла и главной опасностью для дорогих мне людей, а я сама, сломленная, запертая в ловушке бессилия. Задавленная мыслью о том, что никогда не смогу отыскать баланс, подчинить бунтующую, отделившуюся сознательную часть, не смогу выжить, не загоняя себя в строго очерченные рамки, ограничивая существование неизменным набором правил – такой запрограммированной, зацикленной жизни я придерживалась в Шверине, исключая соблазны и задыхаясь от неутихающих воспоминаний. Не выходила за пределы естественных потребностей и горсти прежних интересов, преподавала в школе, выдавая определённое количество уроков, после обязательно возвращалась домой, готовила ужин по рецепту, искала утешение на страницах книг о тайнах Вселенной, надеясь, что Бенджамин не скоро начнёт таскать меня по ресторанам и офисам, вынуждая разгребать мысли влиятельных ублюдков, добывая ценную информацию… Я вжилась в заданную схему, застряла, как беспомощное насекомое под стеклом, и ничто не захватывало разум, не марало в грязи безумства, пока я не решила сбежать, выстроить алгоритм жизни Шерлока, что завершилась бы спокойной, тихой старостью, а не погасла под пулями два месяца назад. Действия против слаженной системы, решение вмешаться в сплетение нитей будущего, покончить с Бенджамином и себя вычеркнуть из жизни, запустили энергию хищника по моей крови и вывели к избавлению от проклятия. Нарушение порядка, лежащее в основе зарождения. Но все эти ощущения меркли в сравнении с потрясением и проламывающим грудную клетку внезапно настигшим чувством – сердцебиение Шерлока проступало отзвуками в оглушающем шуме, раздирающем уши крике среди треска и воя растущего пламени. Я надеялась, что это был обман отравляющего месива, иллюзия, нарисованная красками вцепившейся в жилы смерти. Но настойчивый, неумолимый стук его сердца звучал всё ближе, заполнял пустоту безмолвия под рёбрами, бил по точкам уязвимости. Шерлок пробирался сквозь клубящийся дым, словно расталкивая груду разделивших нас лет, стремясь ухватиться за связующую нить вопреки обстоятельствам и условиям, ведомый неутомимой идеей вмешиваться, противостоять, идти до конца, взвалить чужую ношу. Но я не могла обратить его мишенью для высвобожденного проклятья, обречь на гибель в жестоких муках. Стоило ему лишь приблизиться и коснуться моей кожи, окровавленной и блестящей, как маслянистая жидкость, – и он мгновенно будет охвачен агонией, примет удар, став проводником, живым мостом для истомлённых душ. Я уже была накалена до предела, меркла в подкрадывавшемся кошмаре, что вот-вот должен был разорвать меня, прорубить путь к спасению мамы, бабушки – всех, кто оказался пленником затянувшегося возмездия. Огонь окутывал дыханием Ада, плясал вокруг, но не бросался на меня горячей, испепеляющей волной, сверкнул бликом на ленте бинта, пополз по нитям. Сердце неистово сжалось, слёзы смешались с кровью, упавший голос Шерлока походил на скрежет сдвинутой могильной плиты. Мне пришлось остановить Шерлока, вонзиться незримыми крюками в мышцы и вытолкнуть его прочь, потерять за излизанной огнём захлопнутой дверью… Когда надрывный крик исчез, унесённый порывом свистящего, пропитанного жаром воздуха, произошло то, что защемило грудь парализующим удивлением: среди пятен серого и жёлтого цвета, со стороны входа в спальню замаячил силуэт, пропадал и появлялся снова, пока не встал вплотную. Я не сказала и слова, только беззвучно открыла рот. Облик Бекки расплывался в кипящем мареве, а её мысли вторгались мне в голову, усмиряли и не давали пошевелиться. Бекки стиснула пальцами мои виски, будто намереваясь сломать кость, выдрать мозг, боль проткнула насквозь невидимыми прутьями, стягивала горло, обездвиживала, и я уже не могла сопротивляться, возражать – теперь я, почти ослепшая, знала, что именно делала сестра, и без гнёта сомнений действовала решительно. Увидев роковой сон о гибели в огне, прощупав взаимосвязь между словами бабушки и изъянами моего поведения, которое тщетно пытались исправить в психиатрических клиниках, Бекки перед рейсом в Мадрид заглянула на Бейкер-стрит в поисках ответа. Пробудившаяся сила была воистину велика, сестра с характерным напором и целеустремлённостью приспособилась к ней, выстроила своеобразный кокон, ограждавший от истины, вводивший в заблуждение. Потому я не смогла ничего считать, в недоумении замирала, как если бы смотрела на дрожание ряби, необъяснимых помех на экране, заслонявших картинку, однако план моих действий Бекки был очевиден – она, ещё не вычленив тайком необходимую информацию из моей головы, уже вынашивала определённый замысел, подозревала, как в итоге поступит. На следующе утро Летти жаловалась на плохой сон со схожими подробностями и пугающий шёпот незнакомца, и тогда Бекки, не желая отдавать и дочь на растерзание древней заразы, окончательно решила в нужный час сжечь свою жизнь, оставить мне часть той, что я сумела бы прожить, не прячась и не лишаясь рассудка. Душа Бекки была исколота чувством вины, зревшим с детства, когда Бенджамин под страхом наказания запрещал вступаться за меня, и не стеснялся проявлять открытую жестокость, приравненную к воспитанию. И теперь это ранящее чувство было разбавлено сожалением о расставании с семьёй, побеге без объяснений причины, но Бекки убедилась, что иного выхода не существовало, собрала всю нерастраченную смелость с сокрушительной яростью. Родная Бекки… Она видела в моей разрушенной жизни неразгаданный смысл, тлеющий свет, ворох чистых страниц ненаписанной истории, и в её отчаянном шаге таился упрямый призыв начать с самого начала, успеть поймать ускользающие дни, соскрести загрубелый налёт унизительного прошлого, вслушиваться в шум крови, неугомонных волн памяти, бушевавшей в нас вечным морем. Морем, что забирает и возвращает, хлещет и струится в буграх шрамов. В двадцать пять лет я родилась заново, впитала жизнь, которую выдыхала Бекки. Взбесившееся пламя окружало нас, чертило обрывки женских лиц и размывало их, подхватывало ввысь, грань Сумеречного мира была преодолена. Комната плавилась, я уже ничего не отличала от раскалённого золотого песка, на который постепенно всё необратимо распадалась, пока Бекки таяла, расслаивалась, иссушенная силой проклятья, сгоравшего вместе с ней. – Беги, – с трудом проговорила она разорванными губами, похожими на сгнившую, развалившуюся деревянную раму. – Беги, Адриана. Имя, выбранное из любви к недосягаемому, непостижимому морю, произнесённое умирающей сестрой, именно тогда перестало казаться чужим, обрело новое значение, уже не теснившееся в сочетании букв. Оно звенело осколками запылившейся посуды, пустых ваз, воплем в раскалённых стенах, пахло пронизывающим дымом и зажатой под сердцем свободой. Джеральдин Фицуильям не выбралась из окольцованного рычащим огнём поместья, сияющего маяком в багряных облаках. Это сделала Адриана Флавин. Плутая по коридорам, ища безопасную лестницу, я бежала, покорившись импульсу, что выводил меня из пасти рокочущего пожара в сторону, противоположную главному входу и тропинке, упиравшейся в мёртвый дуб, изуродованный временем сад. Поэтому я не встретилась с Шерлоком и Джоном, что успели проскочить в холле, и растворилась в вязком тумане, проглотившем холмы. Тишина облепила, точно жёсткой, непроницаемой мокрой тканью, красные искры продолжали трепетать передо мной, сверкали пляшущими созвездиями даже за закрытыми веками. Я лежала в полузабытьи, свыкаясь с навалившейся, неподъёмной тяжестью жизни. Несколько секунд я всматривалась то в редевшую, то вновь сгущавшуюся пелену, как вытянутые клочья плывущей по течению грязной пены, и вдруг показалось, что моё собственное отражение откололось, шагнуло за пределы зеркала и присело напротив. Улыбка рассекалась мутными полосками тумана, глаза чернели сырыми комьями земли, излучали тоску и обволакивающий, тёплый, согревающий покой, замедляющий бешеный пульс. Бессильное рыдание опаляло едкими слезами, сердце едва не лопнуло. Бекки, бесплотная, прозрачная, будто нарисованная водой, протянула невесомую руку, сквозь которую виднелись завитки прошлогодней пожелтевшей травы, и коснулась живота под испорченным платьем, лёгкий ветерок скользнул по щеке: «Береги его», – мягкий голос за сомкнутыми губами всколыхнул вывернутое сознание, вплёлся тонким швом в сочащиеся раны. Я бормотала нечто неразборчивое, плакала и, оглушённая скорбью, не понимала, что Бекки имела в виду. Два слова повисли в мглистом, текучем воздухе последней колыбельной, которую сестра напевала в детстве, прогоняла зловещие страхи, вселяла надежду…

***

Совладав со сбивающим с ног истощением, я брела на ощупь по холмам в цепенящем беспамятстве, терзаемая приступами рвоты, перемешанной с кровью и чёрной материей: казалось, нечто скрутило органы тугим узлом и неустанно выжимало их содержимое. Я скатывалась со склонов в низины, срезала кожу краями острых бурых камней. Туман заползал в глаза, извивающейся змеёй протискивался в глотку, пока я не добралась до русла узкого серебристого ручья, за которым из полумрака выныривали маленькие домики, как поросшие застарелым мхом могилы заброшенного кладбища. Я не знала, на какую из рассыпанных по пустоши вымирающих деревень случайно наткнулась, но на дороге мне никто не попался: лишь слякоть, лужи причудливой формы, глубокое безмолвие и наглухо запертые двери, что не стали серьёзным препятствием. Не боясь привлечь внимание какой-нибудь заблудшей души, притаившейся в сумраке, я, расходуя жалкие остатки физических сил, ввалилась в одиноко стоявший домик, чуть не напоролась на торчащие клыки битого стекла. Где-то на периферии сознания скрёбся комок стыда, исток отвращения к поступкам, которые я была вынуждена совершать, чтобы достучаться до неуловимого человека, увернувшегося от правосудия и закованного в неразрывный круг бегства. Мне нужно было связаться с людьми Бенджамина, что могли остаться в Эксетере. Вряд ли увенчалась бы успехом попытка выйти на него напрямую, а в памяти вертелся только номер Уоллера. Он часто выступал посредником между потенциальными клиентами и Беном, приноровившемся получать доход от поставок оружия мелким преступным группировкам, что шевелились на дне, довольствовались скудной добычей и мечтали занять чужое место. В доме, к сожалению, не нашлось телефона. Я, наследив беспорядком, усеяв пол раскрытыми книгами, одеждой, испещрённой складками и сгибами, испачкав покрытую царапинами раковину, смыла узоры крови и прилипшую грязь – останки зверств, искупления, гнили въевшегося греха. По гладкой поверхности округлого зеркала – раздавленного, заледеневшего глаза без зрачка – было размазано лицо каким-то отгрызенным куском плоти, растопленным воском, перечёркнутым наброском образа человека. Утопленника, обкусанного рыбами и распятого на мачте погибшего корабля. Я вспоминала Шерлока, стоявшего позади в тесной примерочной, дыхание и шорох одежды, видела в отторгающем отражении танец на площади. Казалось, что только в его руках я, разделённая настоящим и прошлым, обретала конечную форму. Я скрыла ожог и ссадины хрупким бинтом, влезла в не подходившие по размеру штаны, сапоги и длинное, старое драповое пальто. Голову прикрыла мягкой вязаной шапкой. В карман сунула выуженные из перевёрнутых ящиков несколько десятков фунтов, надеясь за такую скромную плату купить возможность позвонить. Написав между строк лежащей на столе газеты неровным почерком «спасибо», я ритмично раскачивалась из стороны в сторону, устроившись в углу дивана с выцветшими чехлами, убаюкивала разбушевавшуюся силу, что клокотала, набрасывалась на меня удушающим ураганом, стремилась поработить и изувечить. Почему я ничего не сообщила Шерлоку? Я не была уверена, что жизнь во мне задержится надолго, не могла вынуждать снова терпеть удары смерти, ощущала надвигающуюся катастрофу, ужас последствий единения с хищником и проблемы контроля. Тогда я понятия не имела, сколько проживу после, сознание застыло, вены чернели, словно выведенные краской. Я нуждалась в помощи, которую способен был оказать только Бен. Помочь научиться сосуществовать с хищником, как с пересаженным органом, который необходимо сделать частью единой системы, связать с нервами и сосудами. Или помочь умереть, если борьба станет бессмысленной.

***

Я дождалась Уоллера на низкой скамье возле фермы в небольшой деревне Паундсгейт, где, согласно местной старинной легенде, в гостинице останавливался сам Дьявол, прежде чем яростной грозой обрушиться на церковь Сент-Панкрас, забрать душу картёжника, заключившего с ним договор. Бедолага задремал во время службы, сжимая роковые игральные карты, что и сделало его беззащитным против воли безжалостного Дьявола. Собирая легенду по раздробленным кусочкам, я провалилась в обморок и очнулась спустя двое суток, прикованная к постели, с крепкой затянутой повязкой на глазах, замотанная в подобие смирительной рубашки, как личинка в затвердевшей оболочке. Двигаться было невозможно, я с содроганием вдыхала свежий воздух, просила отпустить меня, обожжённая ледяным, звериным страхом. – Не спеши, Джерри. Я должен убедиться, что ты никому не свернёшь шею, – донёсся слегка охрипший, простуженный голос Бенджамина, холодный, без распознаваемых интонаций, словно пустое завывание ветра. – В любом случае, Уоллер видел слишком много, чтобы молчать даже за астрономические суммы, и, как выяснилось, часто обманывал меня, присваивал деньги. В каком-то смысле он заслужил. Я погрузилась в память, прокручивала нечёткие, развеянные дымкой фрагменты, натыкаясь на брызги крови и хруст костей. Пальцы, вдавленные в глазницы... Я ощущала сгустки мозга, забившиеся под ногти. – Боже… – слетел с дрожащих губ тихий шёпот. – Я убила Уоллера? – Отчасти ты. – Уже нет существенной разницы, ни к чему делить на части, Бен, – искусанный язык отозвался покалывающей болью. – Неправда. Будь на самом деле так, я бы сейчас не разговаривал с тобой, а валялся с развороченными внутренностями. Память ударила снова, вспарывала молнией: – Бекки больше нет… – горькое утверждение пришивало ко мне нелепую, невозможную, беспощадную реальность. – Да, – в этом искусственном, механическом звуке мелькнули злость и грусть. Разумеется, он любил свою дочь той спрятанной любовью, которая расходилась трещинами по камню сердца. – Но все остальные уверены, что сгорела именно ты, а Бекки просто исчезла. – Моя сестра пожертвовала жизнью, чтобы я убивала людей? Гнев закипал, подступал тошнотой. – Наверно, Бекки верила – ты не сдашься, сможешь выкарабкаться. Я верю, – лоб накрыла сухая, тёплая ладонь, словно вылепленная из разогретого солнцем песка. – Мистер Холмс не сдержал слово. Сквозь раздражающее гудение воспоминаний звучало нарастающее сердцебиение Шерлока – тревожная дробь безумства. – Он не отказывался от обещания.

***

На протяжении двух месяцев мы жили в трёхкомнатной квартире на окраине Эксетера, бедно обставленной дешёвой мебелью, с голубыми стенами и хаотично развешанными картинами с изображениями загадочных абстракций, наползающих друг на друга квадратов и трапеций. По мере того, как истлевшие силы начали восстанавливаться, Бен всё чаще развязывал меня, позволял выходить на балкон, разглядывать улицы с третьего этажа, вцепившись в перила, отталкивая настигающие видения и мысли пересекающих дорогу хмурых прохожих. Уоллер был последним, кого я убила, не справившись с хищником. Однажды, ощущая, как внутри всё плавилось, выступавшие вены темнели, а кресла вздрагивали, гвозди выталкивало из стены, я хватала пряди волос и разрывала пополам, выдёргивала с корнем, вколачивая в череп мысль: «Это моё тело, а ты всего лишь отражение!». Первую неделю я блуждала между мирами живых и мёртвых, как угодившее в жерло бури судно: при виде мамы, бабушки и сестры, в чьих улыбках читалась нежность и болезненное сожаление, я едва выносила наплыв леденящей скорби, столько хотела узнать и рассказать, но тонула в немоте и не слышала ответы на беззвучные вопросы. Эти умения формировались медленно, я впервые развивала их последовательно, в умеренном темпе, оценивая потенциал и границы возможностей. Бен обрабатывал зигзаги порезов, помогал мне забираться в ванну, регулировал струи горячей воды. Я опускалась на колени, слабая и обнажённая, никогда прежде не представляя, насколько тяжело бывает всего-то держать равновесие, сгибать и разгибать ноги, не успевая осознавать скорость анализа нервных импульсов, потому что порой приходилось ждать, когда поднимется рука или повернётся голова. Подчиняя себе хищника, подавляя его, я заново училась управлять отвоёванным телом. Бен натирал мне плечи пенящейся губкой осторожными движениями, в которых не скрывалась похоть, застилающая разум, ненасытная страсть или прилив жалости – только необходимость возиться со мной, возвращать целой в мир, где его отныне нет. Бен практически избавился от боли в сросшихся костях, обречённый хромать, чертить остаток дней угрюмой, искривлённой походкой. Подарок хищника – воспоминание в каждом шаге. – Тебя сегодня хоронят, – с блёклой ухмылкой сказал он, вымывая кровь из перепутанных волос. Я промолчала. Они хоронят Джеральдин, развевают прах Бекки, смешивая с землёй и ветром. А я здесь, прибилась к стенке ванной с ржавыми пятнами. Здесь. Привыкаю жить. Когда я стала относительно не опасна для окружающих, Бенджамин отвёл меня в больницу на обследование к знакомым врачам, готовым за оговорённую заранее плату сделать вид, будто вовсе и не встречали его, не оказывали никаких услуг. Патологий и воспалений не обнаружили, прописали курс принятия витаминов, посоветовали придерживаться диеты и совершенно обескуражили, довели до нервного перенапряжения слишком неожиданной, неуместной новостью. Внимание к симптомам, указывающим на невероятно удививший факт, было рассеянно, я сосредоточилась лишь на противостоянии хищнику, соприкасающихся мирах, нитях времени и ничего кроме не замечала. – Ты скажешь ему? – в вопросе Бена, заданном незадолго до моего возвращения в Лондон, отразилось эхо ревности и беспокойства. – Шерлок имеет право знать и сделать выбор. – Получается, мы теперь расстаёмся навсегда. Ты уедешь к мистеру Холмсу, я переберусь в Бельгию, попробую пожить ещё немного, придумаю красивую легенду под другим именем. – И как тебя будут называть ничего не подозревающие бельгийцы? – Джеральд, – тихо прозвучало в ответ, и нам вдруг стало необъяснимо, жутко смешно. Смех, настоящий, почти сумасшедший, как искажённые крики прошлого, рвался из горла, дробил пустоту недосказанности, отбивал ритм будущего, где мы метались от спокойствия к безрассудству. По отдельности, взращенные своими голодными демонами. – Спасибо, Бен. – Не нужно благодарностей, – его твёрдые, прохладные губы, не жаждущие и не подчиняющие, чуть задели висок, провели косую линию на лбу. Поцелуй-прощание, рассыпавшаяся цепь, проглоченная гордость, отступление со стихшей яростью. – Я по-прежнему остаюсь тем, кто уничтожил тебя, – Бен отошёл на шаг назад. Обратно к пропасти питавшей его душу немыслимой, разрушающей жизни. – Не позволяй этой твари взять верх.

***

Адриана, сидя в кресле, вновь сдавила пальцами узел бинта, так и не вытравив привычку затягивать ладонь, прятать след отчаяния и безумия. Я неподвижно стоял у окна, как отделившаяся тень, молча слушал историю о причиняющих боль, давящих ужасом днях, что текли за ширмой неправильного надгробия. Упоминание Ариса откликалось жжением в стиснутой ладони, будто я секунду назад разбил кулаком его челюсть. Он был неисправим, отнюдь не поиск недостижимого прощения и страх быть завязанным в узел заглушали желание обладать – Арис понял, что больше не владеет Адрианой и не получает былого удовольствия, её близость вынуждала терпеть ненавистные, истощающие чувства, доводящие до нестерпимого противоречия, меняющие его естество. А становиться другим для Ариса – задача невыполнимая. – Но ты должен знать кое-что ещё, Шерлок. Я бы не вернулась, не стала снова причиной множества неприятностей, если бы вопрос касался исключительно моей жизни и ничьей больше. С некоторых пор я несу ответственность не только за себя. Я в недоумении смотрел в испуганные, сверкающие глаза Адрианы, и ясные контуры ответа вырисовывались в мозгу, в памяти вспыхивали странное видение в ночь побега Адрианы, пик передозировки, гром выстрелов, в котором тонули сочащиеся из стен слова, что неудержимо повторялись, застревали в голове и теперь перестали казаться раздражающей галлюцинацией. Папа, помоги мне! – Шерлок… – её вздрагивающий голос оборвался, она прижала пальцы к губам и не издавала ни звука, пока слёзы, подсвеченные жёлтыми лампами, поблёскивали на бледных щеках, прозрачными чернилами выводили всё невысказанное. Тишину оттолкнуло сдавленное признание: – Я беременна… И мне очень страшно быть одной, я боюсь навредить ребёнку... У него такое невообразимое, сложное, но прекрасное будущее – результат нескончаемых попыток, риска и стремления вопреки всему. Я не могу лишить сына неоспоримого права появиться на свет, прорубать свой путь, делать этот мир иным, быть для кого-то целой Вселенной. Сын. Короткое, легко соскальзывающее с языка и застревающее в голове слово, вмещающее бездну неизвестности, засасывающей, хватающей за горло, перемешивающей дни. Готов ли я стать отцом, который не загубит и не упустит? Притворяться и перекраивать себя до основания, чтобы быть достойным и правильным? Адриана понимала и не смела осуждать – я буду откровенен и честен, предан и упрям, невыносим, скован гнетущим страхом перед собственным сыном, его ответной прямотой, силой и размышлениями, что станут неуёмно роиться, сплетать из него непробиваемую загадку. Но именно таким я и нужен. Настоящий я. Болезненное, удивительное, доводящее до крайней степени замешательства мгновенное осознание того, что внутри Адрианы пряталась, развивалась крохотная жизнь – песчинка человека, увязшая в тёмной воде неведомая мысль – билось вместе с кровью в венах, срасталось со мной. – Не волнуйся, Адриана. Самое ужасное с нашим сыном уже случилось. Ему достался далеко не образцовый отец. – Но есть и другая проблема… – она поднялась с кресла, медленно подошла ближе, словно опасаясь бесшумных шагов. – Если я останусь, то ты умрёшь через пятнадцать лет от сердечного приступа, таково решение уравнения с конкретным значением переменной. Но если я сейчас уйду, исчезну, то тебя ждёт спокойная, тихая старость без тревог и изматывающих сожалений. Я взглянул с подозрением: – И мне следует выбирать? – Да. – Пятнадцать лет жизни с сыном социопата и одержимой ясновидящей или умиротворение одинокого старика? Разве не очевиден выбор? – Шерлок… – Когда-то я уже заявлял, что не доверяю предсказаниям, и теперь не возникло причин испытывать страх перед неизбежным, навеянным потусторонними силами, – я зажал между пальцев оборванную прядь, ненароком отметив, что с обрезанными волосами она выглядит моложе и ярче, не изломанной тенью потерянной себя. – Больше никаких «если», Адриана. В который раз я прошу тебя остаться? Стоит уже начать требовать? – Пожалуй, я бы с радостью послушала, – она, не прекращая плакать, улыбалась с незнакомым, таинственным оттенком обезоруживающего счастья вперемешку с замершей грустью. Пустота растаяла в гостиной, скрылась в погасшей лампе, не скреблась в груди, убегающая ночь забрала её с собой. Нам ничего не снилось: мы дышали и всматривались в цвет сомкнутых век. Цвет мира ребёнка в утробе матери.

***

– Я заварила чай и слепила сэндвич с ветчиной и сыром, кажется, они ещё не пропахли экспериментами с трофеями из морга. Я, не сдерживая по-утреннему лёгкой, пробуждающейся улыбки, смотрел на Адриану, завёрнутую в мой провалявшийся в хаосе одежды синий халат, словно в блестящие, прочные лоскуты моей вернувшейся на прежнюю орбиту жизни. Думал о том, как много ещё нам предстояло сделать, начиная с этого пыльного, заливающего комнаты рассвета. Найти труп женщины, похожей на Бекки, изуродовать до неузнаваемости, составить необходимые результаты генетической экспертизы, чтобы её исчезновение и смерть вписывались в волну убийств в Бирмингеме. Наведаться к Майкрофту, настойчиво убедить в безупречной игре обстоятельствами и восстановлении личности Джеральдин Фицуильям под новым именем (в случае отказа Адриана продемонстрирует ему парочку своих умений, я буду непременно настаивать на этом, чтобы насладиться изумлением и ужасом на побелевшем лице брата, сложно отказаться от столь редкого зрелища). Быть собой и бороться. – Подобрать тебе какое-нибудь стоящее дело? – в её выразительных, задумчивых глазах искрилось солнечное утро и зарождение, а в животе зрело моё будущее. – Более сложное, чем «объясни проснувшейся миссис Хадсон, как же ты выжила»? Адриана негромко засмеялась, чай выплеснулся за край белой чашки, усеял брызгами стол. – Но для проверки внимательности и создания должного эффекта я точно не стану прикидываться официантом с нарисованными усами. – А зря. Могла бы ещё мукой выложить зловещую надпись. На её губах дрогнула нежная ухмылка – отсвет лёгкой издевательской насмешки, истёршейся за семь лет существования в плену воспоминаний и одиночества. Но теперь всё будет иначе. Я чувствовал это в крепком объятии Адрианы… Потом Джон, примчавшись после внезапного сообщения, скажет: «У вас одна на двоих привычка воскресать из мёртвых». Возвращаться к жизни, продолжать историю, которая никогда бы не произошла, если бы я нашёл увеличительное стекло слишком быстро.