– Я понятия не имею, что нужно говорить, и есть ли в том вообще хоть какой-нибудь самый призрачный, едва уловимый смысл, что оправдал бы эту чудовищную нелепость. Но я стою здесь, Адриана, произношу твоё имя почти спокойно и чувствую себя законченным идиотом, похожим на тех опустошённых и непрерывно скорбящих людей, которых встретил по дороге. Один застыл на границе между желанием повеситься и остатком надежды побороть безысходность, другой свыкся с тем, что уже десяток лет сопротивляется, отказывается верить в смерть отца и заглядывает на его могилу всякий раз, как не ладится с подписанием очередного контракта на поставку древесины… Тебе стоит знать, что от этого противного ощущения схожести с ними чуть ли челюсти не сводит, – я крепко зажмурился, будто вдавливая в себя рвущуюся наружу невыносимую мысль, засевшую внутри острым осколком, глубоко вдохнул и снова открыл глаза, сосредотачивал внимание на пугающей неподвижности мира, пропитанного серостью и влажностью, и глухой, сдавливающей череп тишине. – Только не спрашивай, зачем я пришёл. Даже если бы ты вдруг сумела донести до меня этот вопрос одним из непостижимых способов, я бы не ответил ничего чёткого и вразумительного. Веришь: я и не нахожу подходящих слов при таком раскладе, загнанный в ловушку поиском причины возвращения в ненавистный Эксетер. Вижу незапятнанную, нетронутую истину и значение лишь в молчании, поскольку не собираюсь лгать нам обоим, а слова, какие бы я ни отыскал и что бы ни старался убедительное и внятное из них сплести, вряд ли прозвучат искренне.
Я оглядел воткнутые в землю кресты, ряды надгробий, показавшихся вздыбленными заледеневшими волнами, они всюду угрюмо торчали, как намертво вросшие куски окаменевших, нестерпимых воспоминаний, то накренившись, то строго под прямым углом. Капли холодного дождя, внезапно занесённого мутной тучей с запада, вырисовывали заплесневевшие имена и даты, стекали в клочья травы. Небо небрежно сшивалось над кладбищем из каких-то грубых обрывков, словно рваная бумага, промокшая в серебристой гуаши.
Утро. Унылый и омерзительный аккорд неизбежного начала дней порой и вовсе без вкуса и запаха, расплывчатый намёк на однообразие зацикленных действий, череду назначенных и неожиданных встреч. Дни, отделявшие меня от пожара в поместье, уже два с половиной месяца вспыхивали и неизменно гасли, сливались в один ком вязкой грязи, прилипшей к подошве ботинок. Два с половиной месяца, вырвавшись из пустых, немых снов, я смотрел на своё отражение в зеркале, а первое время вглядывался особенно пристально, почти не дыша. Отражение, очерченное желтовато-золотистым светом лампы, деформировалось, искажалось с каждой секундой, распадалось, теряло прежнюю форму и затем воссоединялось в искорёженные черты какого-то незнакомца, пропущенного через мясорубку бесчисленных пыток, разломивших его на части. Взгляд – пятно на грязном стекле, сжатые губы – нацарапанная линия. Выражение лица со смытыми напрочь эмоциями я практически не узнавал, с минуту изучая мрачный, выцветший облик, но ясно читал по нему яркую, терзающую нервы историю, её осязаемый отпечаток и постепенно, будто освобождаясь от продолжительного действия наркоза, склеивал крошечные осколки памяти, приходил к болезненному осознанию: это всё случилось со мной. Я выжил. Моё сердце билось, отзываясь на безмолвие, шорох ускользающих теней прошлого. В мозгу скрёбся яростный крик Джона, звенело эхо пощёчин, перекликаясь с воем сирены скорой помощи. С этого оглушающего, впивающегося в раздробленное сознание хаоса звуков закручивалась спираль новой, переписанной жизни.
«Ты, чёрт возьми, не имеешь ни малейшего права травиться всякой дрянью! – с отчаянием и злостью Джон вколачивал в меня едва не погасший разум, точно забивая гвоздь в череп. – Даже не смей!».
– В конце концов, передо мной лишь отполированный гранит с высеченными золотыми буквами, поникшие букеты, перевязанные отсыревшими лентами, и мой свёрнутый шарф, а всё, что когда-то являлось тобой, уже не отличишь от холмов, размытых затяжными ливнями. Поэтому не так уж важно место, где бы я затеял этот странный разговор, но обычные люди, заложники унаследованных смехотворных привычек, неизменно выбирают именно кладбище, не думая о том, что общаются с обработанным куском плиты или разлагающимся трупом на дне захлопнутого ящика, – в спину ударил ветер, ветви беспорядочно посаженных деревьев шумно рассекли воздух. – Кстати, я сомневаюсь, что тебе бы понравились эти бордовые розы или бледные гвоздики, что теперь сохнут здесь. Я заметил тогда в Маргейте, как ты мельком глянула за стекло скромного цветочного магазина, где выставили увядающие тюльпаны с большой скидкой в надежде продать эти омертвелые бутоны, избавиться от мусора и получить выгоду. Ты любила тюльпаны? Но я, как видишь, не принёс их ни тогда, ни сейчас, потому что, будем честными, к моему шарфу ты испытывала куда большую симпатию, нежели к срезанным, обречённым цветам. Но и об этом я догадался не сразу, не придал в нужный миг значения тому неприметному случаю, когда вышел из ванной и увидел, как ты сидела на диване и, чуть улыбаясь, глядя на шарф с тем же неподдельным любопытством и нежностью, что и на тюльпаны, вертела его в руках, завязывала и развязывала узлы, рассматривала нити. Теперь же забирай и любуйся.
Встревоженная память затихала под шелест раскачивавшихся деревьев.
– И я, пожалуй, не хотел бы сейчас вдруг услышать твой голос, Адриана. Попросту не должен слышать шёпот мёртвых, если допустить, что им вообще дано совершать нечто подобное вопреки здравому смыслу. Я не желаю соприкасаться с этой неправильной, вывернутой наизнанку частью непредсказуемого мира, когда мы брошены по разные стороны, – в порыве неутихающего ветра мелькнул слабый запах дыма, оседая едкой горечью на языке, пробираясь в лёгкие. Незримый дым словно просачивался из недр разбуженной памяти, исходил из почерневших глубин вычищенного огнём поместья за десятки миль на востоке. Поблизости ничего не горело. Я раздражённо помотал головой, отгоняя безумные ассоциации и предположения. – Знаешь, пару раз Джону казалось, что ты звонила ему. Он в смятении хватал мобильный, видел твой номер, отвечал на абсолютно невозможный вызов с заблокированной сим-карты, пытался уловить хоть какой-нибудь разборчивый отзвук, но из телефона доносился только переменный треск помех, а потом из списка входящих пропадали следы этих загадочных, пустых звонков. Попытка набрать номер заново упиралась в неустанный механический голос, ясно намекающий, что внезапные звонки с того света Джону несомненно померещились. Не так уж трудно подобрать объяснение, учитывая, насколько Джону не хватало ваших спонтанных бесед по вечерам, что проходят насквозь, частично выветриваются из памяти, но не теряют своей ценности. Заполняют пробел будней, встраиваются в единую цепь, образуя крепкое звено, без которого потом становится неуютно. Вопросы не продумывались заранее, в ответах не было предельной откровенности, по крайней мере, ты предпочитала оставаться сдержанной и немногословной, если Джон с осторожностью намеревался что-нибудь выведать о тебе, а не бесконечно занимать рассказами о пациентах и соседях.
Мне Адриана не снилась ни разу. После того призыва, рвущего барабанные перепонки и плавящего разум, ни галлюцинации, ничто потустороннее не вторгалось в выправленное русло утекающих дней.
– Твоя сестра считается пропавшей без вести: подруга, у которой она гостила, не смогла назвать какие-либо предпосылки к неожиданному побегу, Чарли измотан и подавлен, лишь мысли о благополучии Летти не дают ему поддаться отчаянию. Бекки вышла за порог дома и растворилась в воздухе. Вы обе исчезли из жизни, вырезали себя и оставили пустоту. И если ты преследовала конкретную цель, то мотивы Бекки были совершенно неведомы и тебе самой, и неизбежно порождают рой вопросов, но отвечать некому. Странные сёстры стали фрагментами одной невероятной тайны семьи Фицуильям.
Иссохший лепесток розы жадно впитал мелкие брызги отступающего дождя и оторвался от бутона.
– Я не благодарил тебя, хоть и стоило, определённо существовали весомые, неоспоримые причины, но и сейчас не стану – передо мной вовсе не ты. Больше не ты. А всё, что я не успел или не сумел произнести вслух, ты прекрасно знала, вскрывала правду каждого и продолжала сжиматься до размеров атома…– я судорожно выровнял учащённое дыхание, понимая, что необходимо было уходить, возвращаться в город живых, оставляя позади туманные пустоши и замурованную в камень скорбь. Снова оказаться в вагоне поезда с пассажирами, едиными в безразличии и нетерпении. – Ты всегда возникала из ниоткуда, воскресала из облака памяти и вонзалась в человеческие жизни, а уходя, застревала загнутой иглой в рёбрах. Всех, кого ты, так или иначе, подпускала к себе, в итоге сталкивала с прежней орбиты, как неумолимо летящий астероид меняет скорость вращения беспомощной планеты, и та отныне движется по искривлённой оси. Ведь так написано в книге, которую ты привезла в квартиру на Хай-Холборн? Я успел прочесть случайно открытую страницу о Меркурии, пока ты без разбора скидывала одежду в чемодан со сломанной молнией наружного кармана, – на секунду я вновь представил небольшую застеленную кровать с разбросанными джинсами и смятыми рубашками, запылившийся письменный стол с четырьмя ящиками и книгой, лежащей на самом краю. – Так и ты либо незначительно искажала траекторию, вклинивалась в течение жизни, либо безжалостно сбивала, запуская по иному пути, заставляя верить в невозможное и неохотно обнажая собственную душу.
Капля дождя задела мои губы, я слегка улыбнулся гранитной плите, ощутив вспышку тепла в груди.
– Напоследок я должен сказать, что через неделю состоится свадьба Джона и Мэри, и я до сих пор удивлён отведённой мне роли. Роли лучшего друга. Кажется, гораздо легче болтать с надгробиями, обращаться к тебе, превозмогая боль, чем сочинять речь и следовать нелепым свадебным традициям, – почти неразличимый, призрачный дым затерялся в месиве запахов сырого, безликого утра. Я сделал шаг назад и обвёл взглядом ровные золотые буквы, невольно вспоминая, как впервые касался рубцов тонких шрамов на её спине: – Джеральдин Фицуильям. Надеюсь, теперь ты свободна от тяжести этого имени.
***
Темп церемонии, совмещавшей трогательную искренность с жалкой наигранностью и тщательно скрываемой усталостью, я усвоил мгновенно, но подстроиться и занять своё место, вжиться в предъявленные условия удалось отнюдь не без усилий. Вторить непрерывным всполохам радости и потоку поздравлений, отражать неразбериху из эмоций и пытаться контролировать собственные, глубже запрятать неуместные сравнения и обломки воспоминаний, чтобы не вызывать излишнего беспокойства, совершенно бессмысленного – под таким строгим девизом я вливался в атмосферу свадьбы и, пожалуй, был счастлив за Джона и Мэри Ватсон.
Не стыдился улыбок и светлого, тёплого чувства, и перед ними я не притворялся до тех пор, пока не осознал, постепенно утрачивая связь со звоном веселья: я вполне успешно справился с вверенным мне необычным, но выполнимым делом, разгадал замысел мстителя. Шанс разоблачить человека-однодневку подвернулся очень кстати, разбавил чуждые, непривычные мне мотивы и обстоятельства жаром азарта, заменил волнение и смятение жаждой разгадки. Джанин, женщина, которой я не отказал в общении, миловидная, забавная, но без глубины и внутренней, неиссякаемой силы, смело заявила, что убийцы непременно вращаются вокруг меня, где бы я ни находился, даже на таком празднике обязательно отыщется отъявленный негодяй с секретным оружием под цветком, прицепленным к пиджаку.
Сравнивал ли Джанин и Адриану, выискивал ли сходства и отличия, примечал ли недостатки и достоинства, сопоставляя их образы? Чувствовал ли неловкость? Нет, определённо нет. Мне было достаточно борьбы с напрасным, неуёмным ожиданием, острой формой необъяснимого предчувствия. Мэри и Джон, хоть и не подавали вида, но обращали внимание на то, как я вздрагивал от резкого звука ножа, ударившего по тарелке, порой подолгу смотрел на белые двери, ища за прозрачным стеклом притаившуюся фигуру, что топталась в нерешительности, подбирая нужный момент, чтобы ворваться в залитый светом зал обескураживающим вихрем, выворачивающим сознание.
Но так ничего и не произошло. Праздник достиг кульминации, скрипка и эхо клятвы потонули в потоке песен и танцев.
– Всё хорошо? – коснувшись моего плеча, спросил Джон, как если бы осматривал воспалившуюся старую рану. Рябь дёргающихся разноцветных лучей в такт звучащей музыке блестела в его сосредоточенных глазах, полных счастья с примесью сожаления.
– Иначе сегодня быть не может, – отвечал я без доли лжи, но уже исчерпал себя, истерзал сопротивлением опротивевшему ощущению чего-то грядущего и не наступившего. Знал, что не стану задерживаться и выскользну прочь. – Танцуйте и не вздумайте волноваться зря.
И пока Джон и Мэри таяли в бешеной пляске света и наслаждались прожитым днём, я молча уходил всё дальше от средоточия беспечности, надежд и торжества радости. Музыка, словно разделённая на отдельные бессвязные элементы, тянулась, как со дна глубокого моря, прохладная ночь плодила тени, высекая блёклые искры звёзд среди плывущих за горизонт просвечивающих туч. Дожидаясь такси, я прикурил сигарету от чёрной пластмассовой зажигалки, выдыхаемый дым тонкой струёй рассеивался в свежем воздухе.
***
Яркий свет согнутой настольной лампы упирался в ворох бумаг и вместе с мягким сиянием уличных фонарей выхватывал очертания придвинутых стульев, пюпитр с перечёркнутыми нотами, дивана с раскиданными подушками и сорванным листом плана подготовки к свадьбе. Пустая гостиная с натянутой от угла до угла тишиной застыла во времени, с жадностью впитала все движения и крики, сберегла молчание и шёпот, скрыла где-то в укромном, недоступном месте так, что неизменно настигало лишь пропадающее чувство ненавязчивого присутствия, однако в ту ночь мне наоборот показалось, что в комнате чего-то не хватало. Будто что-то всегда сосуществовало рядом, не мешало, дополняло картину и вдруг стало бесследно утраченным. Симптом сжимающего рёбра одиночества. Вернувшись домой, я примерно час размышлял, сидя в кресле, избавляясь от угнетающих выводов.
Я погрузился в тугое переплетение мыслей, пытался разобрать их по кусочкам, и потому только спустя мгновения с накатывающим ужасом и воплем, подбиравшимся к горлу, я смахнул лёгкое забытье и стал с опаской прислушиваться к доносящейся с первого этажа дрожи.
Нарушение порядка. Пульсация вен, стук крови в висках то сливались с настойчивым звуком извне, то выбивали ритм, противоречащий дребезжащему грохоту, что раздавался внизу. Упрямый стук в дверь мерещился дробью грома, распарывал густое безмолвие, становился всё ярче. Я с трудом дышал, узнавая выученное наизусть отрывистое звучание этих ударов, их неумолимый напор, но боялся шевельнуться, спугнуть отравляющее наваждение, разрушить жестокую иллюзию.
Входная дверь вскоре открылась, поскольку я оставил её незапертой, быстро захлопнулась, эхо пронзило стены квартиры, всколыхнуло пыль, сотрясло прилипшие к обоям вытянутые тени. Стук сменился скрежетом ступенек, осторожными шагами по лестнице.
Фигура неспешно выплыла из непроницаемой темноты, шаги стихли.
Жалкое, едва достигавшее коридора свечение в смазанных тонах вычерчивало швы на рукавах фиолетовой поблескивающей куртки, лямку нового красного рюкзака, узкие синие джинсы, грязно-белые кроссовки с чёрными шнурками. Сердце разрывалось, било тяжёлым камнем о грудную клетку, голова гудела и трещала от напряжения. Я впился пальцами в подлокотники кресла и в оцепенении пристально смотрел в тёмные, подёрнутые влагой прищуренные глаза.
– Ты? – я собирался задать иной вопрос, но вслух произнести толком ничего не вышло. Голос предательски дрожал, как на испорченной, искажённой записи, выдавая охватившее целиком замешательство, в моём притупившемся восприятии распадался на раздражающие обрывки звуков и лишал речь заданного смысла.
Глубоким молчанием она пробуждала неистовый, чистый гнев, смешанный с гложущей болью мучительного счастья и не сводила с меня сверкающего, невыносимого взгляда, точно выскользнувший из воспоминаний образ. Разломанный, выжженный огнём скелет, обретший былую твёрдость и нарастивший горячую упругую плоть – такое немыслимое видение плавилось в фантазиях, пока воцарившаяся на секунды тишина сводила с ума. Затем Адриана, понемногу убеждая в сокрушительной реальности происходящего, швырнула рюкзак на диван, приблизилась вплотную, медленно, по капле лишаясь сил, опустилась на пол и уткнулась лбом в мои колени, стиснула ткань брюк и заплакала, так и не сказав ни слова.
Это был вовсе не сон и не выдумка воображения, не попытка утешить себя несуществующей чушью. Подсознание бы ни за что не нарисовало Адриану с короткими рваными прядями волос, какие она словно в припадке безумства хватала наугад и отсекала со злостью и беспомощностью. Наклонившись, я сжимал эти торчавшие в разные стороны обрубки, едва касавшиеся худых плеч, что тряслись от отчаянного, хриплого рыдания. Я, не сдерживаясь, поначалу не стремясь ни в чём разбираться, просто обнимал её, вдыхал аромат орхидеи, исходящий от мягкого ворота куртки, запах хрупкой, восставшей жизни, что вновь скрестилась с моей. Вгрызался в нити белого бинта, затянутого на прежнем месте, скрывавшего шрам в виде креста, целовал холодное запястье и почти беззвучно шептал:
– Спасибо…
Она, подавляя глухие стоны, смогла в ответ лишь назвать меня по имени с той же робостью и бессилием, что и впервые семь лет назад в хижине старика Уилла.
