Кровавое небо Шерлока Холмса

Я бы с удовольствием воздержался от комментариев, поясняющих ужас предыдущей записи, но вы, вероятно, ожидаете объяснений. Не буду скрывать, что мне особенно трудно занимать себя размышлениями о таких невероятных вещах. Всё это противоречит здравому смыслу и отказывается подчиняться требованиям разума. Моё сердце, в наличии которого было уже бесполезно сомневаться, цепенело, мысли обращались острыми копьями и причиняли мучительное страдание, впервые были ко мне так жестоки, стоило лишь вспомнить то утро – достойное продолжение невыносимой ночи. Когда я вновь представлял ту озадачивающую картину, то выстраивал надёжную прозрачную стену между собой и пережитым кошмаром. Стена помогала мне наблюдать за безумным действием, будто со стороны, без ударов мерзких страхов. Я видел вздрагивающую комнату, шкафы, что выплёвывали книги. Видел, как вращалась мебель, сталкиваясь с нашими безвольными телами, поднятыми в воздух, истязаемыми неведомой силой. Я и Адриана смешивались с клубами пыли, походившей на песок, в какой нечто хотело превратить нас… Но всё стихло в один миг так же быстро, как и началось. Нож, застрявший над зеркалом, оставил на ладони Адрианы неглубокий след, и я не знал, случайно ли это произошло, или же она осознанно ранила себя для осуществления очередного обряда. Адриана не дала вразумительного ответа, однако запретила даже прикасаться к ножу. И хоть я и был заинтересован в разгадке, Адриана, словно назло мне, молчала, когда я действительно желал выслушать пояснение. Я вынужден вырвать из себя и более отвратительное признание: убеждение в пагубном воздействии наркотика, исказившего восприятие, неумолимо меркло. Возникло опасение стать заложником высокомерия и упрямого отказа воспринимать то, что творилось, за реальность. Если в день знакомства с Адрианой я пребывал во власти рассудка, свободного от яда фантазий, и с лёгкостью, беспечностью отметал выдумки странной женщины, то теперь, задыхаясь от ноющей боли в груди, я постепенно впускал новую пугающую мысль. Срастался с невыносимой правдой. Превращался в глупца. Мне всерьёз думалось, что вовсе не ушибы разрывали мой организм, а некая новая сущность, обделённая умом, неспособная мыслить с прежним успехом и скоростью, пыталась переделать моё нутро и наружность, обратить Шерлока Холмса в законченного идиота… И отменить скверную трансформацию могло принятие развернувшейся передо мной нелепицы за единственную истину. Таким образом, лишь подлая измена разуму, свержение его господства могло спасти меня. Однако я не спешил отказываться от опоры на разум и сохранял с ним нить нерушимой связи, на которую не могла покуситься никакая вздорная фантазия. Но было бы слишком глупо отрицать очевидное, позволять этому «очевидному» спокойно разрастаться и сеять вред. Миссис Хадсон была крайне возмущена беспорядком. Грозно заявила, что приучилась терпеть дыры в стенах, смирилась со многими выходками, но подобный разгром и ужасный шум выходили за грани даже самого крепкого и снисходительного терпения. Возмущение её отличалось такой яростью, что она только после громкого выражения своего негодования заметила Адриану. Изумление перекрыло прочие эмоции. Миссис Хадсон не рассчитывала так скоро встретить загадочную квартирантку, вздумавшую утопиться в ванной (а именно это прокричал Джон, когда полумёртвую Адриану укладывали на носилки и подключали к аппарату искусственной вентиляции лёгких). Внезапное появление незадачливой утопленницы заставило миссис Хадсон замолчать и беспомощно подбирать слова, приложив руку к поясу халата. – Мисс Флавин, – произнесла она обеспокоенно, но побоялась приблизиться и осталась стоять в дверях. Но потом вдруг взглянула на меня с недоумением и испугом: – Шерлок, что здесь происходит? Разве мисс Флавин не должна быть в больнице? Адриана зашевелилась, попыталась приподняться, но её ослабевшие руки лишь жалко дёрнулись, точно сведённые судорогой. Она уже не имела сил изображать непоколебимую ясновидящую и не стыдилась признавать поглотившую её слабость, что, определённо, далось не так уж просто. Адриана притворялась, будто не понимала, почему я называл наше непримиримое противостояние битвой. На самом же деле ей определённо понравилось сражение разнородных убеждений. Но жизнь ли распорядилась, или воля существа потусторонней природы, Адриана больше не могла воевать. Она слишком устала. – Не лучший момент для вопросов, миссис Хадсон, – говорил я, медленно проведя пальцами по мягким волосам Адрианы, отчаянной женщины, готовой отдаться в рабство дьяволу ради чужого блага, но павшей к моим коленям. Её свалила усталость, немая, унизительная мольба о защите, которую она искала на Бейкер-стрит. «О, будь ты проклята, Адриана, я не устану повторять», – едва не прорычал я, чувствуя, как твёрдое намерение выставить её на улицу уступало снисхождению. Битву проиграли мы оба: она принесла в жертву избранные ценности, символ моего проигрыша – нелепое согласие уберечь Адриану. – А мне кажется, что при данных обстоятельствах всё же стоит спросить, – скрестив руки, настаивала миссис Хадсон и обвела сожалеющим взглядом перевёрнутую мебель. – С тех пор, как мисс Флавин возникла на пороге, творится что-то дурное. – Я сделаю этот беспорядок вновь пригодным для существования, а сейчас поумерьте жажду спрашивать, – сказал я, отмахиваясь от естественного и оправданного любопытства миссис Хадсон. Осторожно поднял невесомую Адриану, отнёс на диван, не тронутый вихрем. Она зажмурилась, поджала худые ноги и застонала, словно стараясь вылепить из бессвязных звуков подобие слов. Но истощение отняло власть над языком, оставив единственную возможность чуть приоткрывать глаза и тихонько шевелиться. Лишь после нескольких часов борьбы с изнурённым организмом Адриана научилась заново вставать на ноги и внятно говорить. Я придал гостиной вид, напоминающий прежний облик, отказывал миссис Хадсон в должном внесении ясности, чем она осталась недовольна. Но не упустила шанса намекнуть на разговор с моей матерью по поводу грубых изъянов в воспитании. Я не мог быть откровенным, разумно полагая, что не всякий воспримет услышанное с необходимой серьёзностью. Я и сам каждую секунду мучился от уколов сомнений. Две последующие ночи мне приходилось дожидаться подле Адрианы того бесценного мгновения, когда она наконец засыпала, а не ворочалась, сотрясая оглушительными криками тишину. Боль застряла в ней, как паразит, и грызла изнутри. Я садился на стул, подвинутый к дивану, и по просьбе Адрианы оберегал её от приступов паники. Отгонял страхи, что сжимали несчастное, настрадавшееся сердце: выдержав удары, сознание уцелело, но едва ли окончательно оправилось от потрясений. При свете дня Адриана спасалась беседами с миссис Хадсон, пекла печенье (но ничего не ела), используя всё содержимое холодильника, который было запрещено пополнять, пока не минует указанный срок. Примечательно, что у дверей 221Б останавливался чёрный легковой автомобиль, часами не двигался с места. В него никто не садился, и никто не выходил на улицу. Примерно около восьми вечера он уезжал прочь. Это настораживало больше, чем россказни про бесстрашных ищеек Брэнуэлла, взявших след. С наступлением темноты Адриана становилась раздражительной, боялась смотреться в зеркало. Вздрагивала от любого шороха, даже едва улавливаемого слухом, но полное безмолвие доводило её до исступления. Первую ночь после попытки изгнать хищника она не смыкала глаз, бормотала бессмысленные речи и кричала, лишая покоя миссис Хадсон, возмущая соседей и досаждая мне. Игра на скрипке не заглушала истошные вопли и не приносила удовлетворения. Лишь удваивала клокочущую злость. И вот, отложив бесполезную скрипку, я замер, поражённый неожиданной просьбой Адрианы: «Шерлок, побудь рядом, совсем недолго, пожалуйста. Это поможет мне уснуть и тебя избавит от неудобств». Я, усмехнувшись, решил не возражать и исполнить странную волю, похожую на каприз маленького ребёнка. И хоть в гостиной воцарилась всё та же тишина, Адриана утверждала, что я ошибался: то было уже не пугающее беззвучие, а моё молчание, оказавшееся чудодейственным, усыпляющим средством. И если тогда я покинул свой пост, едва убедившись, что Адриана уснула, то во вторую ночь я задержался до первых проблесков утреннего солнца. Посвятил это тихое, безмятежное время мыслям о женщине, в чьей голове разрослось безумство, пустило в мозг крепкие, ядовитые корни. И сердце было её бессменным повелителем. Незабываемые события вынудили усомниться в том, справедливо ли я называл знания Адрианы порождением разрушительной болезни. Но одно явно не нуждалось в доказательстве: имея значительный потенциал для развития загубленных способностей ума, вместо подчинения не склонному к изменам рассудку, она неумолимо шла к неизбежной гибели. Не выстрел выбьет из неё жизнь. Адриану безжалостно убьют чувства – к такому выводу меня привёл анализ её поведения. Подозревая брата в покушении на убийство, она не отправилась в полицию, а бездумно пустилась в бега, позволила обнаружить себя и не собиралась бороться с преследователем. Любовь к Брэнуэллу наградила её лишь бедами и косвенно послужила оскорбительному падению, свидетелем которого я стал. Одинокая, взвалившая на хрупкие худые плечи тяжесть проклятия своего рода, отвергаемая мной прежде, Адриана спала, сомкнув веки в упоении, и не догадывалась, что теперь я сострадал её невыразимым потерям и горю. Я не был зверем – такое внезапное заключение больно вонзилось мне в грудь и принесло за собой не менее важное наблюдение. Гнев, вспыхивавший при всяком слове Адрианы о сверхъестественных вещах, уже не теснился возле сердца, не раздувал пламя, что пронизывало вены… Теперь на месте сгинувшего гнева образовалась пустота, она не тревожила и не была помехой. Однако я отметил, что раньше не обращал внимания на подобную чушь и не знал, была ли пустота свойственна мне или же возникновением этого необычного ощущения я обязан Адриане. Скудное свечение лунной лампы выхватывало из ночного сумрака лицо Адрианы, спокойное, но хранящее отпечаток пережитого ужаса, оттенившего нежность заострённых черт. Лёгкая улыбка воскресила в памяти размытое, умиротворённое выражение её бледного лица, проглядываемого сквозь толщу воды… Я нахмурился, прогоняя навязчивое воспоминание о благодарной улыбке умирающей Адрианы. Видимо, совсем забыть это безрассудство, обернувшееся клинической смертью, не получится. – Будь ты проклята, – прошептал я, уронив голову в ладони. И потом добавил ещё тише, принимая безмолвную ночь за непонятное знамение того, что по прошествии времени перевернуло моё существование: – Но жива.

***

Спустя неделю жизнь на Бейкер-стрит, казалось, сбросила мрачные краски и возобновила привычное течение, то навевавшее мучительную скуку, то щедрое на скоро иссякавший интерес. Обряд очищения был завершён, и Адриана понемногу начинала притрагиваться к еде под строгим надзором Джона. Он добился допуска к продолжению лечения на дому. Докторам опека прочих врачей представлялась изнурительной пыткой, поэтому визиты Джона, не полностью восстановившего подорванное здоровье, сделались настолько частыми, что невольно складывалось впечатление, будто он снова поселился здесь. Как непосредственный участник процесса изгнания и случайная жертва сверхъественной твари, он имел право знать правду, какой бы немыслимой она ни выглядела. Джон выслушивал подробное объяснение Адрианы, разбавленное моим видением сложившейся ситуации. Он тяжело выдохнул, озадаченно потёр ушибленный затылок и признал, что, скорее всего, верит Адриане, припоминая жесткость неоспоримого аргумента, чуть не проломившего ему череп. Я бы высмеял такую удивительную покорность, уничтожившую зачатки недавних, достойных похвалы логических выводов. С радостью бы высмеял, если бы сам не опустошал чашу весов, на которую прежде бережно складывал скудные доводы в пользу разума, в пользу истинности идей, ставших теперь жалкими предрассудками. Но я не заявлял вслух о своей вере, хоть мы с Адрианой оба были повержены, я не считал нужным утешать её, жертвуя собственными принципами и давая повод восторжествовать. Более об отродьях другого мира никто не упоминал в разговорах. Хищник, устроив показательное шоу, не высовывался из укрытия, равно как и Адриана не покидала стены квартиры – добровольный или вынужденный плен. Она лишь изредка подходила к окну, с тоской поглядывала на улицу, а потом пряталась за тканью занавесок. Джон выложил книги на каминной полке так, что зеркало, вселявшее в Адриану ужас, оказалось замуровано. Такое незначительное изменение меня не волновало. Работе ненавязчивое присутствие ясновидящей не мешало: она принималась усердно читать творение Джессалин Фицуильям, когда приходили клиенты, и только дважды становилась непрошеным участником допроса. И этим только распаляла в клиентах желание обескураженно спрашивать, а не отвечать. Однако Адриана поборола один душащий страх не без моей посильной помощи: спокойно посмотреть на своё отражение в зеркале ванной комнаты она сумела лишь на двадцатый раз. Я отрывал упрямую Адриану от дверных косяков и, прижимая к себе, сковывал в жестоком объятии, способном переломить её. Я втащил перепуганную ясновидящую внутрь, она дрожала от предчувствия встречи с могущественным злом. Мне хотелось скорее с этим покончить, поэтому я стискивал её талию одной рукой, а второй хватал за подбородок и вынуждал заглянуть в зеркало. Адриана притихла и подчинилась, прекратила жмуриться и с удивлением и даже неким разочарованием выяснила, что кроме нас в прямоугольной рамке никого нельзя было рассмотреть, находясь в здравом уме. Сердце её бешено колотилось, да так ощутимо, будто я держал его в ладони. Я ослабил хватку, заметив, что Адриана, восстановив сбившееся дыхание, с любопытством уставилась на моё отражённое сосредоточенное лицо. – В чём дело? – недовольно спросил я, отпустив её подбородок. Я догадывался, что означал невыносимо прямой, немилосердный и хитрый взгляд, выскребающий душу. Регулярные приёмы пищи восполняли увядшие силы, и дар заискрился в её тёмных глазах. Знамение череды новых «божественных откровений». – Ты едешь в Дартмур, – утвердила Адриана с лёгким огорчением. Печальная улыбка наводила на мысль о мрачной радости. – Не так уж быстро детектив подобрался к моему разоблачению, верно? – Ты могла видеть веб-страницу с расписанием поездов до Девона и сделать соответствующий вывод, когда проходила мимо стола с раскрытым ноутбуком. Не надейся, что я поверю в погружение в бездонные глубины сознания, – парировал я, чувствуя, как Адриана прижалась ко мне спиной, запрокинув голову. Я чуть отступил назад, хотел разорвать нелепое объятие, унизительную близость. Но Адриана удержала мою руку, ухватив за локоть. – Плодотворному ходу расследования мешали мистические фокусы, без этих помех я бы скорее покончил с делом. – Шерлок, – утомлённо вздохнула она, – какое же чудо разрушит твой скептицизм? – Чудес не бывает, – с усмешкой ответил я, припав губами к её волосам, забранным в хвост, вдыхая их сладкий карамельный запах. Растерянно обнял Адриану, она вмиг остолбенела и затаила дыхание. Оставляю данное недоразумение на ваш справедливый суд, потому что напрасно чем-либо оправдывать резкую перемену ощущений, колыхавшихся в зияющей пустоте возле сердца. Тщетно и омерзительно. Я вспоминаю этот внезапный жест, рождающий возмутительный рой вопросов, удушливые волны недоумения, но не вижу других объяснений, кроме следующего: я действительно собирался отправиться в Девон, где меня терпеливо дожидалась разгадка ребуса. А разгадка рассеивала дальнейший интерес к женщине, ворвавшейся на Бейкер-стрит. Вовсе не тот очевидный факт, что Адриана стояла слишком близко, тесно приникнув к моей груди, разжёг болезненный всполох чувств, отторгаемых всем естеством, как смертоносная лихорадка. Нет. Одиннадцать дней завершили целую эпоху, богатую на ужас и недосказанность. Я полагал, что больше в Адриане не было ничего занимательного. Не находил слова о проклятии стоящими траты времени и сил на поиск ответа. Ответ вообще не требовал особых поисков: страшная семейная сказка, ловко сотканная из последовательности трагических смертей, не могла претендовать на звание предмета неотложного расследования. Я пророчил, что возвращение в Лондон сотрёт Адриану из поля зрения, лишит её голоса, растворит в воздухе это постепенно окрепшее тело. Я был уверен, что разучусь видеть и слышать Адриану до тех пор, пока потусторонняя зараза не возобновит прежнюю активность, и не понадобится её непосредственное вмешательство. Вероятно, прикосновения были излишними и недопустимо нежными, и в них угадывалась оскорбительная ложь. Но, честно говоря, я не различал, обманывал ли в те минуты или же был предельно искренен. Я ещё не знал, как именно это можно объяснить. – Прощай, Адриана Изабелла Флавин. – Прощай, Шерлок Холмс, – небрежно пролепетала она, осознавая тайный смысл моей фразы, и повернулась лицом. В насмешливых, пронизывающих глазах читалась грусть, которой она стыдилась. – Пусть Бог хранит тебя. «Забавно, – подумалось мне тогда. – Я же, напротив, проклинаю тебя».