Кровавое небо Шерлока Холмса

Шерлок с ледяным пренебрежением, что обыкновенно выстраивало едва ли непробиваемую стену между вредным воздействием внешнего мира и бездонным колодцем его разума, отмахнулся от моих отчаянных попыток объяснить невероятную, незнакомую природу ощущений, ставших следствием эксперимента с передачей мыслей. Он не мог с надменной, уничтожающей меня уверенностью сплести из нитей разума полноценное разъяснение, что не вынуждало бы в бессильной злости сжимать челюсти и за щемящим молчанием прятать бесплодные старания отсечь любые мои доводы и использовать только вросшую в мозг стандартную логику, не пропуская по ступеням алгоритма всё то бессмысленное и ядовитое, что пыталась внушить я. Шерлок Холмс выворачивал наизнанку свой очевидный промах, выдирая из него крупицы на чашу весов в пользу его не свергаемой, железной правоты, облекал заблуждение в иную, удобную для себя форму таким бессовестным образом, что в итоге проигравшей и безнадёжно пропитанной отвратительными фантазиями оказалась я. В этот невыносимый миг, когда Шерлок в очередной раз беспощадно наступил на горло всем моим «смехотворным и жалким теориям, прогрызшим некогда дееспособный ум», я ценой нечеловеческих усилий затолкала обратно в напряжённую, перерезанную нарочной недосказанностью глотку истошный крик. Ворвавшись на Бейкер-стрит, в несколько неподвластных счёту секунд перешагнув семь лет, что вытряхивали меня из памяти Шерлока Холмса, я по одному только любопытному, но равнодушному и скучающему взгляду поняла – амнезия продолжала беречь господина Вселенную. Он с недоумением и раздражением смотрел на странную незнакомку, не различал в ней никаких чётких примет, что вывели бы вдруг к ненасытной чёрной дыре, к горизонту событий, через который ошмётки разбитой памяти не могли вырваться. Горизонт событий, как опасная граница, обволакивающая чёрную дыру и не выпускающая угодившие за неё объекты, идеально подходила на скверную роль незримой преграды, возведённой для разделения привычного, уютного мира разума и ненавистного средоточия чувств, символа непозволительной слабости. Чувств затягивающих, разрывающих подобно гравитационной силе коллапсирующей звёзды… Травма, повредившая его голову в день нашего оборванного прощания, с филигранной точностью выскребла именно Джеральдин Мередит Фицуильям из роя воспоминаний, подкрепила его закостенелую убеждённость в том, что чувства не могли нанести ему серьёзного урона, существовали отдельно в качестве бесполезных рудиментов, что вызывали одни только трудности и неудобства, находились под гнётом разума. Шерлок не помнил ни минуты, прожитой в Кенсингтоне, Эксетере, поместье, выросшем из сырой земли, как громадный надгробный камень на могиле семьи Фицуильям. Он не распознавал в моих изменённых временем и муками чертах осколки заметённого годами прошлого, что должны были торчать из меня, как застрявшие в плоти куски стекла. Я возникла в пору его сводящей с ума скуки, как раздражающая безликая оболочка, набитая вздорными идеями. Я появилась на пороге совершенно другой квартиры перед совершенно другим Шерлоком Холмсом, в чьих выискивающих глазах я не уловила ни единого отблеска нашего прогнившего, отвергнутого прошлого. Иногда происходит так, что случайная встреча с человеком, которого от тебя оторвало пространство и время, отражается в его взгляде вспышкой всех ярких мгновений, однажды разделённых вместе, отличается горьким привкусом сожаления и нахлынувшей грусти. Глаза этого человека станут зеркалами вовсе не его души, а размытым отражением болезненных воспоминаний… Взгляд Шерлока был до тошноты пуст, и такая пугающая, жуткая пустота, отсутствие ничтожного намёка на утраченную хрупкую связь одновременно успокоила, отмела опасения и дважды пропустила сердце через мясорубку скорби: я боялась быть узнанной, разоблачённой, обвинённой в трусости, извращённой покорности, но более сильным и жестоким оказался страх столкнуться с человеком, для какого я не многим отличалась от серого пятна общества, куска бесчисленной толпы, нового клиента с заурядной историей. Это была пощёчина и меткий удар в солнечное сплетение. И я могла же достучаться до перебитых воспоминаний, расцарапать сомкнутые веки его внутреннего ока, что всегда вглядывалось дальше и глубже, заставить собрать Джеральдин Фицуильям из крошечных обрывков… Но я предпочла промолчать, потому что не имела ни малейшего понятия, как следует начать разговор, назвавшись Джеральдин, как обнажить совершённые поступки. И я, чувствуя, как рёбра будто тисками зажимают лёгкие и затрудняют дыхание, повернула на кухню, подошла к раковине и стала смывать тушь с обожжённых глаз и осунувшихся щёк, снова и снова выплёскивала воду на лицо, пытаясь стереть следы отравляющей тоски, едва уловимое взором клеймо человека, что отказывается жить, но хочет насытиться жизнью напоследок, задохнуться от жизни. Вернувшись в Лондон, я знала, что вскоре могу умереть, и данный факт нисколько не тяготил. Джон Ватсон с ужасающей точностью предположил, будто поиск смерти есть моё изощрённое хобби. Я потратила слишком много сил, но высмотрела в бесконечных лабиринтах будущего тот необходимый путь, такие контуры последовательных действий, обводя которые можно было бы достичь наилучшего исхода. Я посчитала себя способной вмешиваться в ход событий, ткать их и рвать точно полотно. Я не была достаточно откровенной, когда отмечала, что дар позволяет лишь в единичных случаях, сопряжённых с огромным риском, увидеть один из фрагментов будущего – безграничной, формируемой бессчётное множество раз материи. Теперь нет нужды опасаться града обвинений в растущем безумии, и я могу сказать, что мой дар, берущий исток из чрева проклятья, имеет несколько отличий от паранормальных возможностей, открываемых женщинами нашего рода за три месяца до смерти. И весьма характерным отличием можно обозначить следующее: в моих силах выцепить исходную линию развития будущего, плодящую сети ответвлений, и схватиться за то, что зависит от моего участия в судьбе определённого человека. Но я бы не стала хвалиться подобной скверной властью: столь увлекательное путешествие обходится слишком дорого. Я платила за любопытство непрожитыми годами собственной жизни и сейчас даже не представляю, сколько лет сожгла за один день, чтобы сделать ужасное открытие – если я сбегу от Бенджамина и останусь с Шерлоком, то он умрёт через пять лет, разобьётся, упав с большой с высоты. Поэтому я исчезла, отказалась от непреодолимых желаний и постепенно, вдали от Шерлока, всё плотнее закрывала крышку гроба, и свет лишь сквозь узкую щель проникал в моё существование. Незадолго до возвращения в Лондон я боролась с мыслями о самоубийстве, истратив всякое терпение и опустошив себя до капли, но прежде вдруг решила рискнуть и пожертвовать ещё несколькими годами с целью узнать расклад жизни единственных дорогих мне людей, Бекки и Шерлока. Что-то явно пошло не так, и я, не рассмотрев будущего сестры, наткнулась на скорую смерть Шерлока. Тогда я обозначила план действий, что перечеркнули бы то жуткое видение, град выстрелов, поражающих плоть, связалась с Бекки, и она успешно устроила мой побег к мрачным берегам Англии. И вот, один пустой, незнакомый взгляд Шерлока протащил меня по безрассудно, нелепо потраченной жизни, что неумолимо близилась к завершению, не имея даже связного начала, разорванная по шву где-то на середине… Потому, отыгрывая жестокий спектакль под названием Адриана Флавин, было нестерпимо больно с искусственным безразличием сносить презрение Шерлока, скрываться за раздробленными щитами и не всегда убедительными рассказами, откровениями, сшитыми из правды и выдумок. Я видела, как легко раскалывается череп и выплёскивает сгустки мозга, видела безобразную массу вывалившихся кишок. Видела отгрызенные пальцы и откушенные щёки. Но мне становилось действительно страшно до безумной дрожи услышать вновь, как на языке Шерлока по-особенному нежно, невыносимо ломается моё тяжёлое мёртвое имя, произносимое им от первого до последнего звука со страстью и предательским придыханием: – Джеральдин. Я боялась пробудить его память, что упрямствовала с завидным рвением, свойственным её удивительному, неповторимому хозяину. Я боялась, что он станет смотреть на меня сквозь завесу воскресших воспоминаний, перемешанных со всеми унизительными подробностями семи лет стремительного умирания, о котором принудит рассказать. И этот взгляд уничтожит меня. Если бы мне выпало счастье выбирать, то я бы предпочла остаться для Шерлока будоражащим нервы эпизодом, затихающей бурей безрассудства, что непременно отхлынет от сердца и небрежно, грубо, но затянет раны… Не пытайся простить меня, Шерлок Холмс. И больше никогда не произноси настоящего имени. Не зови меня Джеральдин.