Кровавое небо Шерлока Холмса

Говоря о долгожданной ясности, распутавшей гигантский клубок загадок и подозрений, не до последней нити, но всё же избавившей от бессилия и сетей неведения, стоит отметить, что за месяц, проведённый в больнице Эксетера, я начинил голову массой информации различного свойства. Полученные сведения, как десятки беспорядочно разбросанных семян, зарывались вглубь памяти, теснили сомнения и корнями душили заблуждение, и из них произрастали догадки, сменяясь окончательными выводами. Я замыкался в пропасти вспыхивающих мыслей, смотря на тонкие иглы шприцов, по которым стекали капли обезболивающего, блуждал по руинам воспоминаний, угадывая в походке лечащего врача-боснийца, его неторопливом изломанном шаге отголоски кровавой бойни на Балканах, пересекая сетки белых коридоров, что представлялись мне, оглушённому морфием, небрежно сшитыми кусками горла, в котором неизменно что-то застревало: визг каталок с полумёртвыми телами, вросшие в стены крики, топот… Утаскивая из морга части человеческих тел, наблюдая поступь смерти с ледяным спокойствием, я не замечал того, как отчаянно плещется обречённая жизнь в оковах больницы. Всех людей, набивших брюхо планеты, объединяла одна устоявшаяся привычка – умирать. И тогда, мелькая среди верениц закрытых палат, впитывая противный, застоявшийся запах отчаяния, чужого страха, я невольно рисовал в опьянённом мозгу безумные картины, делал сумасбродные предположения, моделировал искажённую лекарствами реальность: если бы заражение крови, какая-нибудь дрянь из тёмных вод пруда остановили моё сердце, я бы перестал быть человеком, комком реакций, хранилищем инстинктов и неуёмных побуждений, и превратился бы в безразличный труп, скрытый в чёрном пластиковом мешке, гниющую упаковку органов, охваченных процессом самопереваривания. Адриана однажды сказала: «Трупы в мешках – чёрные камни в бесконечном течении белых халатов». Она тоже не любила больницы, её тошнило от препаратов и фальшивого, выработанного годами дружелюбия докторов, обязанных быть вежливыми и терпимыми с приколоченной к губам искусственной улыбкой. Адриана в каждом белом халате находила невидимые засохшие пятна от кофе, каким был заляпан ворот Марка Шефера, санитара психиатрической клиники Мюнхена, где ей пытались вправить сознание, как сломанную кость. Но её кость была относительно здорова. Марка Шефера, улыбчивого и приветливого, посадили в тюрьму за неоднократное изнасилование. Адриана едва не стала его следующей жертвой. Наткнувшись на прислонённую к стене каталку, я откинул простынь, прятавшую остывшее тело, я вдруг решил, что увижу лицо Адрианы, застывшее, будто вырезанное из глыбы холодного мрамора. Но под чистой, твёрдой тканью лежала другая женщина, с лиловыми синяками, словно прилипшими к коже грубыми мазками тёмной краски. Адриана была жива. Ещё жива. Я это ощущал, если хотите, знал наверняка, за какой дверью она в мучительном полусне прожигала взглядом матовый потолок, нервно перебирая узел бинтов на порезанной ладони. Даже когда кривой крест превратится в бугорки сросшейся кожи, она в течение нескольких недель продолжит завязывать узел у самого запястья, будто надеясь за плотными слоями бинта замуровать гнетущие воспоминания. Как-то утром я наблюдал за тем, с каким зверством и нетерпением она обматывала руку, словно затягивая тугую верёвку на чьей-то шее, а заметив моё присутствие, испуганно обернулась. По губам скользнула вызывающая гнев и раздражение улыбка, та самая, какую врачи надевают вместе с халатом. Тогда я, огрызаясь и проклиная, сорвался с места, упал перед ней на колени, схватил худую руку и принялся сдирать закрученные полоски ткани, пока не увидел линию шрама поверх синих вен и не сдавил ладонь теснее всякого бинта. А Адриана не переставала улыбаться и молчать: она знала, что я касался её обнажённых шрамов последний раз. Уже потом, глядя на обугленные кости, в первую секунду я мысленно пришивал к пробитому черепу испорченную, покрытую рваными пятнами кожу той незнакомой женщины на каталке. Лицо Адрианы, её улыбка не накладывались на оголённые челюсти, её карие глаза в моём воображении вываливались из двух зияющих дыр. Я словно стоял с плотью Адрианы на руках, не представляя, как расположить её внутри этих грубых обломков, похожих на развороченный взрывами чёрный лес, как затолкать лёгкие под разбитые своды рёбер, как вернуть крест на почерневшую кисть... Джон вытащил меня на улицу, и лишь за пределами этого средоточия покорёженных тел я сумел сделать вдох. Воздух проваливался в грудь, как глаза Адрианы в полость черепа… Но это случилось гораздо позже. Сейчас Адриана медленно восстанавливала утраченные силы, озадачивая врачей перепадами давления и температуры, редкими приступами удушья и рвотой, содержимое её промытого желудка состояло из извергаемой материи хищника, что частично покинул тело и впитывался теперь в недра земли у подножия проклятого холма. Адриана объяснила столь невероятное везение удивительным, но редким свойством земли вокруг поместья, вскормленной кровью семьи Фицуильям, подпитывать её увядающий дух, становиться источником сил. Так писала Джессалин в своём нелепом сборнике, оказавшемся зашифрованным набором накопленных знаний о мистической изнанке жизни. Под видом нескладных сказок покоились столетия, осквернённые вмешательством чего-то потустороннего, запредельного, неподвластного разуму. «Ратная слава зайца, раненного Платоном. Беды плоти, кольями споротой. Потери». Отбросив лишние буквы, я теперь понимал завуалированный смысл: тайна болот. Болот, утянувших на дно труп заколотого в прошлом счастья. Эти же записи и открыли ей, беспечной обманщице, суть хищников, неведомых людям, сраставшихся с асфальтом в едином гудении по утрам, и скудность сведений о методах изгнания. Джессалин напечатала книгу с зашифрованными тайнами в единственном экземпляре прежде, чем собственная дочь отправила её в психиатрическую лечебницу. Последние страницы были вырваны и утеряны. Увидев, как я приставил револьвер к виску, Адриана задумала вытолкнуть хищника, выдрать его и не дать мне спустить курок, а удар тростью по голове, оговорённый заранее как часть неизвестного мне плана, только ослабил власть самонадеянного хищника, пропитанного яростью, усыпляющей бдительность. У Марриэта было несколько инструкций, и выбор каждой зависел от вида обстоятельств: если бы я остался в Лондоне, как Адриана и надеялась, то старому дворецкому пришлось бы пристрелить её, готовую к смерти после безумного убийства, напоминающего какой-то всплеск агонии. Но я неожиданно напал на след разбитой памяти, и тогда Марриэт передал оружие мне, осуществив часть плана, что могла сохранить этой сумасшедшей жизнь. Она предполагала – я не дам ей умереть, найду выход, соберу ответ из неявных подсказок, если по счастливой случайности, на поводу у любопытства успею под занавес бездарного спектакля. Адриана рассказала об исцарапанной пуговице на берегу пруда, которую я не сохранил, но вспомнил, эта мелкая деталь всплыла с глубин памяти, как утопленник. До встречи со мной воспоминания Адрианы были чисты, а сознание словно заросло жёсткой коркой, вмиг лопнувшей и забившей голову ужасными подробностями о голосах, захватывавших власть над её волей и творивших страшные вещи. Из записей бабушки она выяснила существование некой изолированной зоны, Сумеречного мира теней, расположенного между миром живых и мёртвых, чьё устройство оставалось неразгаданной тайной. – Об этом мире известно не так уж много, – поглаживая бинт на ладони, говорила Адриана, не смотря мне в глаза. – Мне наплевать, Шерлок Холмс, если ты по старой привычке станешь подвергать сомнению каждое сказанное слово, но здесь, – она взмахнула незабинтованной рукой, – твои дни не завершаются. Тело приходит в негодность и гибнет, но душа отправляется дальше, и её путешествие протекает через Сумеречный мир теней, таинственное пространство без времени и подчинения каким-либо законам, где душа либо вязнет, теряется и блуждает в поисках проводника, либо свободно перешагивает этот пограничный мир и достигает покоя. Обычно в Сумеречном мире блуждают самоубийцы, путаются в тропах люди, умершие слишком быстро. Иногда в его пределах оказываются наркоманы, чьё сознание плавится от передоза... Призраки, терзающие покой живых, бродящие по земле – это лишь отражения, запечатлённые в одном месте. Отражения застрявших между мирами. Ты слышал, что говорил хищник, и он не прибавил ни капли фантазии: в детстве я действительно засыпала и просыпалась с навязчивым, неумолимым звучанием голоса, что твердил о каком-то ответе, заключённом в голове, – Адриана жутко улыбнулась, постучав по пластырю, залепившему участок лба. – Проклятие семьи просверлило в моей голове дыру, сквозь неё просачивался любой желающий из Сумеречного мира, кто в вечном скитании натыкался на подозрительный проход и вселялся в тело маленькой девочки, которую считали страдающей от диссоциативного расстройства идентичности. Как только тени выскальзывали из меня, я возвращалась назад и не помнила ничего, что мне упрямо приписывали. Чем сильнее бил Бенджамин, тем больше было шансов избежать повторного вторжения. К счастью, этот неведомый проход, какой я не могла запереть навсегда, со временем стали находить всё реже… После нашей встречи я научилась контролировать «разрыв сознания», и больше никто не вторгался в мою голову без спроса. Но в день нашего прибытия в поместье выстроенная защита дала крохотную трещину. Поэтому я, тогда исследовав пруд, по чужому велению, неотвратимому зову решила достать со дна железный ящик с записями, но Бенджамин нашёл меня и, поняв, что перед ним вновь стоял кто-то другой, начал избивать, выколачивая дрянь и задвигая воспоминания слишком далеко… – Адриана посмотрела на занавешенное окно, словно обращаясь к кому-то за висящими лоскутами ткани. Я сидел возле сдвинутой в приступе ночного кошмара постели, но так и не смог поймать выгоревший, отрешённый взгляд Адрианы. – Но что самое интересное, Шерлок, все женщины рода Фицуильям, появившиеся на свет после коронации Елизаветы I, обречены вслепую скитаться по Сумеречному миру, – она замолкла, затолкав в горло то, что решится произнести потом, в комнате с вколоченным в бугры ковра светом ночного Лондона. – А что стало с тем парнем, Йеном? Адриана вздрогнула, как если бы в её вену снова вонзили иглу и начали вытягивать кровь. – Люди Бенджамина убили его, когда мы пытались сбежать четыре года назад. Выстрелили в затылок. Казалось, я оглохла не от выстрела, а от треска его черепа… Смерть друга приколотила меня к Бену, – Адриана впервые так назвала своего отчима. Тогда я понял: ложь начала рассыпаться, словно трость Марриэта и её задела, разбила. – И убедила, что он смог бы избавиться и от тебя… Я не желала платить за свободу чужими жизнями, ползти прочь от Бена, карабкаясь по отсечённым головам. Я выдержал удар подступившей жалости к столь глупому порыву, душе, закованной в кромсающие ум непробиваемые чувства: парень, чьё лицо осталось размыто мраком пустого номера в отеле, принял огромную долю риска, соорудил из своей спины мост к берегам новой жизни. Но она замкнула боль внутри и вернулась обратно. Йен погиб напрасно. – Ты не собиралась жить на Бейкер-стрит три месяца, – возможно, не стоило давать волю теснившейся в груди злости, что остывала и обжигала заново, но я орудовал словами, как заточенными ножами, вспоровшими её кровоточащие раны. – И не окажись в квартире хищника, ты бы отправилась в Эксетер гораздо раньше, целилась бы в затылок Ариса из револьвера! Но что за удача: так кстати подвернулось более изощрённое оружие, не требующее крепкой смелости и нажатия на спусковой крючок. Разрежь ладонь – и никаких проблем, хищник с лёгкостью пропустит всех через мясорубку! – я схватил Адриану за подбородок. – Долго же зрела твоя месть, семь лет настаивалась в сгнившем сердце! Отчего бы не прикончить себя без траты сил на выдумывание множества пунктов плана?! Если ты так мечтала умереть и убить отчима, зачем пришла ко мне, устроила мистический цирк, Джеральдин? – Не называй меня этим именем! – закричала она, вцепившись в мою руку. В остекленевших глазах сверкала мольба о покое, отражались перекошенные, сброшенные в могилу годы. – Десять дней назад тебя должны были застрелить, и мне пришлось придумать что-нибудь занимательное, задержать тебя дома, не позволить покинуть Бейкер-стрит, откликнуться на сообщение Лестрейда, иначе бы ты ввязался в расследование и погиб от пулевых ранений... Пока ты спал в кресле, оправляясь после проникновения в сознание, я ответила вместо тебя, сославшись на обилие дел и без копания в глупости Скотланд-Ярда. Ты, одинокий и заколоченный в чертогах разума, показал мне настоящую жизнь, её вкус, дыхание… Я боялась, что ты меня вспомнишь и одновременно боялась оказаться для тебя незнакомкой. Но всё, произошедшее в Девоне семь лет назад, было так глубоко запрятано, что ни мой голос, ни лицо ничего в тебе не волновали. Я знала, что задержаться в твоих воспоминаниях может только что-то незаурядное, пробивающее скуку… Ясновидящая из проклятого рода или безумная шарлатанка, нанятая сборищем преступников актриска – чем не стоящая загадка для придирчивого детектива? Я хотела остаться в твоей памяти как Адриана Изабелла Флавин, забавный, раздражающий эпизод. – И останешься женщиной без имени, чьим предсказаниям я не верю, – я отшатнулся, будто сражённый немым выстрелом, эхом глупой смерти парня из Эксетера, навсегда вбитым в мозг Адрианы. – Арис прав, ты ужасное чудовище с охапкой снарядов. Ты, наверно, родилась мёртвой, а семь лет назад я встретил призрака в наспех слепленной плоти. Не хочешь шагать по головам убитых – пойдёшь по живым. Начнёшь с моей, – я замер на пороге палаты, откуда словно выкачали весь воздух и заменили его на ядовитый туман. – Но я позабочусь о том, чтобы никто не узнал, какое ты ужасное чудовище. Поклялся, чёрт возьми… – Я люблю тебя, Шерлок Холмс. Гнев застыл, примёрз к рёбрам бесформенной глыбой льда, раздавившей сердце. Эти бесполезные, беспощадные слова звенели в голове, как рой загнанных в ловушку насекомых, застряли тупым клинком, воткнутым в спину по самую рукоять. – Швырни свою любовь к окровавленной вате, – я сбил ногой переполненную белыми кусками урну. – Не промахнись. По тусклому коридору расползлись гул захлопнутой двери и беспомощные крики Адрианы, рвущие связки. Я схватился за ноющую от боли голову и рухнул на пол, прислонившись к голой, холодной стене, внутри неё бился стонущий вопль женщины, которую я не вытолкну из своих вен даже литрами кокаина. Адриана распахнула дверь, выскочила босиком на ледяные плиты, упала рядом со мной, что-то шептала нервно, неразборчиво сквозь удушливые слёзы. Её дыхание опаляло мне плечо, голос словно растекался по бинтам… – Ты всегда будешь возвращаться, моё проклятие, – тихо проговорил я в её спутанные на затылке волосы и, проваливаясь в чёрную пасть обморока, смотрел на свежие пятна крови, чертившие дорожку из опустевшей палаты на мелких квадратах пола. Адриана вырвала катетер, чтобы отделаться от капельницы. Безумец с бритвой. Это произошло после предсказуемого визита. Я не испытал обездвиживающего удивления, когда Майкрофт с многозначительным выражением недовольства и разочарования на поблёкшем лице прошёл в палату – унылые, пустые бледно-голубые стены, о которые бесконечно разбивался чей-то надрывный плач, хрупкие надежды на выздоровление. Он, всполошённый моим внезапным звонком, явно не ожидал, что разговор переместится в здание больницы Эксетера. – Быть может, мне пора формировать список наиболее подходящих людей без шлейфа криминального прошлого, с какими безопасно заводить дружбу? – лишь мельком, пытаясь сделать это тайком, незаметно оглядев облепившие меня бинты, ворчливо предложил мой заботливый и рассерженный брат. – Или тебя не привлекают женщины, живущие в мире с законом? Что за интерес мог связать тебя и Джеральдин Фицуильям, сообщницу не в полной мере одарённого гения мошенничества Бенджамина Ариса, пожиравшего деньги Юго-Западной Англии и перебросившего аппетиты на континент? – Полиция доберётся до такой впечатляющей характеристики? – жёстко спросил я, второй раз за короткий промежуток времени заставив Майкрофта испытать лёгкую неловкость замешательства. – Если закинет удочку поглубже, – ответил он, прищурившись с подозрением и любопытством. – Что же это, благородные порывы, стремление защитить? – Я уверен, есть способ лишить безнадёжное стадо инспекторов и высокомерных сержантов удовольствия нацепить на Джеральдин наручники, – я зажмурился от резкой боли, что уколола под затянутым швом на животе. – Довольно много просьб, навеянных знакомством с одной женщиной, – угрюмо усмехнулся Майкрофт. – Не думаю, что тебе самому доподлинно известен род её деятельности, укрытый махинациями в Германии, торговлей оружием, и будь активность Ариса более назойлива, вредна и изобретательна, ты бы заглянул на огонёк и по дороге в Лондон проводил бы его и Джеральдин в гостеприимный полицейский участок. – Меня не волнует… Едва приподняв завесу, рассеяв туман, за которым гнили семь лет бессмысленной разлуки, я тут же отвернулся от этого источника, что достроил бы мозаику до крохотной детали. – Не могу с точностью заверить, – оборвал Майкрофт, – какие механизмы и таланты использовала Джеральдин, но ей удавалось добывать с поразительной верностью все пароли, секретные коды и прочую информацию, что становилась плодородной почвой для шантажа владельцев крупных компаний и главарей подпольного бизнеса. У нас нет исчерпывающих данных о методах её работы, предпочтениях и вкусах, возможно, Джеральдин действовала по образу Ирэн Адлер, удовлетворяя извращённые потребности ничтожеств… Нет, братец, Адриане было вполне достаточно устроить археологические раскопки в сознании ничего не подозревающего человека, ты ни за что не поверишь. – Я не хочу слышать ни слова о её прошлом, Майкрофт, и желательно, чтобы никто больше не имел доступа к этим грязным секретам. Она подчинялась приказам Ариса против собственного желания, считала, что исполняя его волю, оберегает близкого человека от жестокой расправы. Казалось, мой уверенный тон, сквозь равнодушие которого прорывались неуместные эмоции, убедил Майкрофта в том, что Адриана виновна лишь в унизительной слабости, пресекшей смелость и жажду свободы, жажду жизни. К сожалению, брат не стал уточнять личность оберегаемого «близкого человека», будто посреди произнесённых звуков отчётливо распознав моё имя. – Ты прежде не злоупотреблял моим положением в личных целях так открыто, Шерлок. Что в тебе задела эта Джеральдин? – в вопросе звучало не столько удивление, сколько разлом устоявшегося убеждения. – Как ты вообще мог оказаться её «старым другом», судя по отчёту полицейского? – Не имеет значения, – отмахнулся я, чем вызвал хитрую ухмылку. Я не зарывал в выдумки и жалкие объяснения отчаянное желание оградить Адриану от свирепости бездушного мира, что никогда не увидит спрятанные шрамы. Это желание вгрызлось в сердце, оборвало попытку разоблачить Адриану, содрать с неё ложь, за которой торчали осколки мёртвой жизни. Моё каменное безразличие превратилось в стекло, по нему день за днём разбегались косые трещины. – Я просто должен сделать то, что в силу определённых причин не сделал в нужный момент. Очистить совесть, так, кажется, выражаются обычные люди. – И что же нашёптывает тебе совесть? – Если бы только шептала, я бы послал её к чёрту… – я горько улыбнулся. – Она, скорее, неустанно гудит о том, что мне следует защитить Джеральдин. От уголовного преследования в частности. Хватит с неё иного наказания. – Что ж, – Майкрофт помолчал немного, блуждая задумчивым взглядам по выбеленным углам палаты, и уже совершенно другой походкой, говорящей о непредвиденной, непривычной растерянности, направился к двери. Теперь его патологический интерес к условиям моего существования значительно возрос. – Я выясню, каким образом можно без лишних последствий стереть это чёрное пятно истории Джеральдин Фицуильям, однако с другим интимным аспектом твоей проблемы помогать не стану. Ты впутался сам. – Во что я впутался? – Прокрути наш разговор ещё раз и внимательней вслушайся в собственные слова. Если я ткну тебя носом в очевидный ответ, ты, вероятно, сочтёшь подобное замечание резким оскорблением. Из Бирмингема давать свидетельские показания на пару дней приезжала заваленная работой в редакции модного журнала Ребекка Нельсон, счастливая копия младшей сестры: проплывшая по гладкой поверхности жизни, а не по вздыбленным камням на самом дне. Тот же цвет волос, оттенок кожи, схожая манера говорить и незаметно, робко улыбаться, когда слова зарываются где-то в горле, и не хватает смелости их выскрести. Ребекка подтвердила нашу легенду, сообщив въедливому сержанту, переоценивающему собственную важность и интеллект, что Адриана семь лет назад, прекратив с ней тесное общение, переехала с отцом в Германию. С деланной, но не раскушенной этим задумчивым шутом неуверенностью сказала, что сестра, кажется, преподавала физику и жила в скромном маленьком домике. Проверка этого робкого утверждения вывела к стенам частной школы, где Адриана временами заменяла преподавателя. – Отец мог шантажировать Джерри и требовать доступ к её счёту в банке, а там, поверьте, достаточно притягательная сумма. Ребекка, искренне попросив прощения, уехала обратно, подгоняемая кнутом материнского долга: их с Чарли пятилетняя дочь, Скарлетт, упала с лошади и сломала пальцы кисти. Адриана сама была готова гнать сестру из палаты в аэропорт. Также полиция допрашивала Вирджинию Харран, единственную дожившую до наших дней дочь Джессалин Фицуильям. Вирджиния по завещанию Аннабелль унаследовала это проклятое поместье и сотни тысяч фунтов, её сестра пятнадцать лет назад выкупила доли у прочих владельцев, но в качестве наследника указала только Вирджинию, чтобы не дать Арису стать полноправным хозяином и уберечь своих дочерей от налогов и заботы о старинном доме. Хотя Вирджиния, исполняя последнюю просьбу сестры, особо и не беспокоилась о судьбе и состоянии поместья, ежемесячно выплачивала жалование Марриэту и совершала прочие расходы на содержание, используя сумму, заранее отведённую Аннабель для ухода за этим трёхэтажным средоточием Ада. Она могла запросто продать его и прибрать к рукам деньги сестры для собственных нужд, но какая-то въевшаяся в душу сентиментальность, осколки памяти не давали ей поступить подобным образом. «После всего, что творилось внутри дома, лучше ему и дальше оставаться всего лишь каменным олицетворением страшных воспоминаний», – говорила Вирджиния. Адриана не виделась с тёткой с тех пор, как покинула Англию. Они и теперь едва обмолвились словом, словно никогда и не были знакомы, а просто оказались связаны одной случайной катастрофой. Полицейские ничего существенного из допроса вынести не смогли: Вирджиния продолжала жить в апартаментах в Эксетере, воспитывала внуков, поместье посещала крайне редко, доверяя старику Марриэту, который в случае серьёзной опасности или для устрашения безмозглых смельчаков собрал бы увядающие силы и сумел нажать на спусковой крючок охотничьего ружья. Ограблений или разорения опасаться не стоило по нескольким причинам, указанным этой хмурой женщиной: поместье находилось в глубине древней пустоши, далеко от биения цивилизации, пусть рядом и тлели полупустые деревни; никаких особенных ценностей или реликвий там нельзя было найти – сами Фицуильямы давно всё растащили, перепродали и оставили пылиться в своих домах. Вирджиния Харран, с трудом прошедшая мимо палаты Ариса, подавившая очевидное желание завершить начатое хищником, исчезла в коридорах больницы, и второй раз я встретил её, лишь когда новая трагедия на время слила воедино разрозненный род Фицуильям в комок натянутой скорби. Мы вернулись в Лондон, сбросив бинты, но замотавшись в молчание. Я умело сделал вид, будто потеря сознания прилепила наш разговор к дорожке крови на полу, будто его не было вовсе. Адриана считала, что наговорила лишнего, тяжело выдыхала отчаяние и тоску, её лёгкие словно лопались от частых и резких вдохов. Ариса, клубок затвердевшего гипса и прозрачных трубок, допросить до сих пор не удалось, кома отрезала его от шевелений медсестёр и недовольства полицейских. На вокзале Адриана чуть не ускользнула в пёстром месиве пассажиров, бросившихся в русло обыденной жизни, оттолкнувшейся от вбитых в землю рельс. Я поймал рукав Адрианы, мелькнувшей в беге унылой толпы. На этот раз я успел, не потерял её из виду, не попал под колёса автомобиля, вытряхнувшего память на ленту асфальта. Адриана хотела спрятаться за щелчком замка квартиры на Хай-Холборн, арендованной незадолго до возвращения в Англию. – Бейкер-стрит, – я зачем-то поправил помятый ворот её чёрного пальто, принесённого Бекки. – Ты заплатила за три месяца. – Дольше ты и не вытерпишь, – усмехнулась она, сжав узел на запястье. Я её ненавидел. Называл идиоткой и чудовищем. А она смеялась. Смеялась и умирала, таяла как беззащитный снег в цветущем жерле каменной весны Лондона. Она превратилась в обглоданные огнём кости. Размышляя над сбивающими с толку, обескураживающими знаниями вымокшей под дождём незнакомки, я, казалось, мог танцевать под безмолвие надгробия с высеченным буквами, вмещавшими всю её разорванную на нелепые фрагменты жизнь, мог растоптать дрожащую траву, над которой возвышались мрачные пики чужой смерти. Сквозь мягкую броню пальто проникал холодный ветер, сквозь грубое сплетение нитей просачивались воспоминания, к ткани незримо прилипало всё, что исчезло в безжалостном огне: пропавший в облаке дыма голос, загоревшийся бинт вокруг ладони... Яркие бутоны цветов заслоняли позолоченный блеск её фамилии. Даже став горстью пепла, Адриана не прекращала искать укрытия. Я сорвал с шеи петлю синего шарфа и сложил его у тёмных, скрещённых стеблей поникших букетов. Но это случилось гораздо позже. Тогда я укрывал одеялом худые плечи тяжело дышащей Адрианы, охваченной лихорадкой бесконечных ужасов, садился на пол и не думал о том, что стану укрывать её могилу, её последний сон, о котором утром Адриана не расскажет, даже если я вдруг попрошу.