* * *
Пальцы на лапах продолжали дрожать даже после нескольких минут под горячей водой. Такими темпами я не смогу держать нож и об ужине можно будет забыть. В сердцах кляня себя за собственную глупость и недалекость, я интенсивно намыливал ладони, принюхиваясь при каждом споласкивании. В зеркальце над раковиной отражалось моё спокойное лицо, но, видят боги Мобиуса, как тяжело было сохранить его. После той интересной ситуации с Крим, улыбка никак не хотела покидать насиженного места, и со стороны это казалось признаком явного психического расстройства или же просто очень хорошего настроения, но учитывая своё положение, радоваться почему-то не хотелось. У крольчихи стал появляться запах. Пока ещё слабый и тонкий, но скоро это изменится, и я не хочу рисковать, если он останется на моих лапах. Зачем, спрашивается, массаж ушей? Ведь ничего толком и не узнал – да, на ощупь они вполне хороши, и мять их очень приятно, но податливая кожа увлекла меня аж до дрожи в пальцах. В следующий раз нужно быть осторожнее. Слишком сильная стимуляция может только навредить... — Что ты делаешь? — голос Тейлза за спиной заставил меня вздрогнуть. — Угадай, — почему-то захотелось съязвить. Я уже успел поставить небольшую кастрюльку на плиту, предварительно наполнив её водой. Добавляю соль и пробую воду – вроде нормально. — Ты понял меня. Крим. Что ты делал с её ушами? — лисёнок прошёл мимо меня и открыл холодильник. Сок оказался только виноградный, хотя он знал, как Крим любит морковный и томатный. Система дома позволяла пополнить запасы еды только раз в две недели и всё, что нам было нужно, привозилось курьерами. В дом они, конечно, попасть не могли, но это было и не нужно, так как на несколько минут открывался проём специальной формы, в который могли пройти только контейнеры определённого типа. На идею заменить тару живым ежом, лисёнок только покачал головой, пояснив, что до конца туннеля дойдут только его обгорелые косточки. Надо заметить, что дом был постностью автономен и подпитывался прямо от изумрудов хаоса, которые на данный момент были закреплены в фундаменте строения, так что рыть вниз также было запрещено. На слова о верной смерти я только фыркал, но лезть не собирался, в глубине души доверяя своему другу. — Крольчонок сказала, что после побудки у неё уши тяжелые и голова постоянно вниз клонится, так что я решил помочь ей, так сказать, — его вопрос только раззадорил меня, так что позлить лучшего друга стало делом чести. Это вполне может меня занять на некоторое время... всё, что угодно, лишь бы не скука. — Крольчонок? — Тейлз даже пропустил вдох от такого. — Ну, тебе можно звать её так во сне, а мне, значит, нет? — я усмехнулся и начал раскладывать продукты рядом с раковиной, наблюдая, как лисёнок краснеет и мнётся. — Ты врёшь... я никогда, — он резко замолчал, словно вспомнил что-то крайне интересное, отчего алый цвет мордашки плавно перетёк на шею. Я и не знал, что у него кровь может так сильно оттенять кожу от шерсти. — Может и правда, не было, но вид у тебя сейчас... — моя синяя лапа вытянулась, и палец указал на зеркало, что висело над столом. — Ах... ты! — я увернулся от удара хвостом, одновременно заканчивая мыть продукты. — Тихо ты, давай режь морковь, салат сегодня, так уж и быть, на тебе, и не волнуйся за сок, я отнесу сам, — выхватил стакан из лап лисёнка и скрылся за дверью гостиной. С кухни донёсся звонкий удар ножа о разделочную доску... видимо, морковке сегодня крупно не повезло. Пересекаться с Крим после недавнего отчего-то было неприятно, словно я совершил неверный поступок и теперь корил себя, на чём свет стоит. Растление крольчихи-подростка, к матери которой я питаю некоторые нежные чувства, является преступлением? Стакан в руке дрогнул, когда я протянул его ей. Мысль стала для меня откровением и вся аморальность пусть пока и невинного поступка свалилась как снег на голову. Но ведь, с другой стороны, у неё скоро всплеск и всё вроде будет законно. Это слово показалось мне ещё ужасней непристойных мыслей. Пусть большинство фантазий были устремлены к более взрослой версии Крим, но Ваниллы тут нет, а она есть и есть их общий запах. Уверения про индивидуальность дурман-запаха сейчас летели ко всем чертям, ведь моё обоняние почти улавливало такой знакомый аромат. Крим молчала, пока я проговаривал про себя прописные истины о священности детской непорочности и всех ужасах нашего мира. Животная похоть может сколько угодно травмировать мой разум, но переступать черту дозволенного я не решусь никогда, даже если для этого придётся приковать себя цепями в день Луны. Даже не удостоив крольчиху лишним взглядом, я вернулся на кухню и выгнал убийцу морковок вон из моей обители, тем самым дал себе повод подложить моральную дилемму. Сам не понимаю, почему раньше меня не волновали столь важные вещи? Ведь есть и другие, не только Крим и Тейлз, не знающие что с ними будет. А сам-то я точно знаю? Имею ли право распоряжаться их судьбами и указывать направление зова Мобиуса? Забавное название. Именно им Эггман называл наше короткое безумие, и ведь он в чём-то прав. Сама планета взывает к нам и неважно, в каком мы измерении... законы нашего мира хранятся в нас самих. “Дети не должны знать о тайнах взрослых”. Правило, которое я должен буду соблюсти до самого конца. Было бы идеально оставить этих двоих наедине, запереть дверь и дать природе проделать то, что должно, но тогда чем я буду лучше урода с роботами? Мы для него животные и зов Мобиуса стал эдаким маленьким развлечением, которого не избежать. Именно тогда безумный механик изучал наши законы, и я точно знаю, Что бывает, если нарушить одно из правил. Выражение “Вина съедает изнутри” становится буквальным. Того, кто провёл ночь Луны с ребёнком, ждёт медленная мучительная смерть в течение семи последующих дней. Сначала тело становится грязным и, сколько ни мой, постоянно ощущаешь грязь собственной кожи. Затем начинается стадия запаха, когда начинаешь чувствовать, как гниёшь живьём. Появляются нарывы, которые постоянно чешутся, и кульминацией становится осознание единственного выхода. В человеческой мифологии есть очень подходящий пример для этого случая. “Уроборос” – змей пожирающий самого себя. Пацан действительно знает много историй, которые я так люблю слушать. Это последняя стадия седьмого дня, когда полуживое тело начинает поедать самого себя и, если очень повезёт, то успевает умереть от потери крови... Эггман был очень любезен, когда предостерёг меня от столь печальной участи, поселив на неделю с другим ежом. Ни имени, ни воспоминаний, лишь семь дней криков и мольбы о прощении от этого зеленого комка. Даже и не поверишь, что всё, что он чувствовал, было у него в голове. Позже я понял, что это было очередное испытание, которое я сдал на отлично. Желание мучиться этому ничтожеству возрастало с каждым днём, как и страх повторить его участь. Я поморщился – не углядев за движением лап, порезал палец. Овощи с кровью это несколько экзотично, поэтому, промыв рану и налепив пластырь, нашедшийся в одном из шкафчиков, я засыпал всё приготовленное в воду и принялся за следующее блюдо. Крим, помнится, утром обмолвилась, что хотела омлет, так что решил порадовать её, а заодно добавить в него несколько ингредиентов для улучшения вкуса. В отличие от нас с Крольчонком, Тейлз больше предпочитал мясо, но, увы, сегодня ему придётся довольствоваться вегетарианским вариантом ежедневного ужина. Продолжая стучать по разделочной доске и засыпать нарезанное, я опять задумался над прошлым... сегодня это происходит уж слишком часто. Если не учитывать Зов, на котором мы должны были выставлять самые низменные желания на потеху безумцу, эксперименты и в некоторых случаях даже пытки, время, проведенное мною в лаборатории Эггмана, не прошло даром. Оно сделало меня таким, какой я сейчас. Циник, притворщик, похотливое животное и немного садист, может, лучше было сгнить там? Вот тьме лаборатории. Клетка, в которой я сидел, оказалась изготовлена специально для ежа с моими особенностями. Да что греха таить, она была единственной в своём роде. Клетка для синего демона. В ней замедлялось само движение частиц. Я не силён в физике на таком уровне и понятия не имел, как такое возможно, но, будучи заключённым в камере с такой штукой, начинаешь подумывать о разных чудесах и безумных теориях. Правда работал ограничитель движений с перебоями в несколько часов, и на ранних стадиях это дало мне уникальную возможность выбраться из клетки. В тот день луна позвала своих детей стать взрослее. Неприступные запоры, смертельные ловушки оказались детской игрой, и хитрая система камеры сгорела в снопу искр. Память подбрасывает лишь обрывки воспоминаний – длинные коридоры, множество труб и проводов, ярусы с камерами и сотни манящих запахов, от которых кровь кипела. Я слышал рёв похожий на песнь и стоны от боли, страха и желания. В один из тупиков очередного преодолеваемого яруса меня загнала охранная система. Роботы становились с каждым восхождением всё сильнее и разнообразней, чему я не слишком удивлялся. Тогда, вперемешку с лёгкой формой безумия, ощущал страх и острый приступ адреналина, я, стараясь унять скачущее сердце и скрыть своё присутствие, ведомый очередным запахом, достиг его источника в одной из камер. Содержимое меня, несколько... обескуражило. В клетке оказалась ежиха, с розовой шёрсткой и множеством манящих колючек, а дверца не заперта. Что было дальше, я вспоминаю с улыбкой, ведь мир вокруг растворился... почти исчез. Осталась только она и ощущения, долгие, почти бесконечные ощущения, сводящие с ума только тем, что их можно испытывать. Может нас нашли в тот же день, может через сутки, или даже через двое, лишь помню, что с трудом смогли оторвать друга от друга, даже когда Луна скрылась за выдуманным горизонтом. Я был наказан. За побег Эггман заставил меня жить впроголодь и не двигаться целыми днями, но и этого ему показалось мало, так как следующие луны я проводил с ней. Глупый. Куда мне до человеческого коварства. Пять циклов жёстко привязали меня к ежихе, заставляя терпеть всё, что угодно, лишь бы встретится с ней во время зова. Иной раз Эггману хотелось просто потешиться, и он давал нам возможность чувствовать друг друга без опеки Луны. Я и не мог представить, что это может оказаться хуже пыток током или голода. Зов давал нам возможность забыть обо всём кроме друг друга, но без него это оказалось куда сложнее. Ломать себя приходилось постепенно, благо садист никогда не торопил и лишь с присущей ему ухмылкой наблюдал за священным актом ежей, делая его грязным и постыдным действием. Рождённая на воле она, как и я, имела имя, хоть долгое заточение и заставило её отзываться на номер. Эмили. Встреча с ней стала для меня самым чудесным и, вместе с тем, самым ужасным событием. Заставив понять, что ежей довольно просто сломить, играя на их чувствах. Помню, как ко мне подселили двух крольчих. Вроде бы, что тут такого, и раньше такое было. Ярусы перестраивали и закрывали, соседи менялись и вскоре я привык к такой жизни, но в этот раз что-то было не так. Неделя, проведённая рядом с маленькой семьёй, заставила порядком понервничать. Крим и Ванилла – так они называли друг друга, всячески игнорируя обращение по номеру. Младшая, поначалу казавшаяся зажатым и забитым комочком, вскоре стала проявлять удивительную активность, пытаясь выпытать из меня всё, что только было. Любые сведения о внешнем мире, других видах, этой лаборатории, всём, всём, всём... Хоть и не сильно хотел, но всё же иной раз поддерживал вполне сносную беседу, вернее даже назвать это монологом, ведь говорил, в основном, я. Старшая крольчиха была немногословна, что меня вполне устраивало, одного её запаха хватало, чтобы накинуться на решётку, и если бы она ещё начала петь, мне бы стало совсем тяжело. Голос взрослой крольчихи всё равно, что песнь сирены из сказок мира Криса, ему очень сложно противиться, но я вспоминал об Эмили и загонял внутренних демонов куда поглубже. Тогда я тоже много думал. Это стало для меня чем-то вроде привычки, скрашивающей дни. Пыток больше не было. Меня кормили, мыли и давали всё что необходимо, как и крольчихам, вплоть до дня, когда должен был начаться зов Мобиуса. Насколько не был притягателен дурман-запах Ваниллы, я думал только о ежихе, прокручивая в голове её образ и жесты, голос и чувства от близости с ней снова и снова – это пусть чуточку, но помогало. Площадка для действа походила на круглую арену, на которой мы с Эмили встречались каждую Луну. На гладком тёплом полу были начерчены линии через весь круг, но я всегда списывал это на деталь стилистики, ведь стенки также были изверчены ими. Чаще всего мы были здесь одни, но иногда к нам присоединялись другие пары. Каждая из них на уровне инстинктов защищала свою половинку, старясь держаться на максимальном расстоянии от остальных. За ними было интересно наблюдать, ведь это давало знания, опыт и просто чувство развивающегося одиночества. Только вот я ещё не знал, чем для меня окажется нынешний зов. Присутствие Ваниллы на арене не стало сюрпризом. Уверен, Эггман на это и не рассчитывал. С другой стороны, здесь была и Эмили, что ставило меня перед моральной дилеммой... я горько усмехнулся. Тогда это казалось мне невыполнимым, сделать выбор между чем-то новым и столь манящим или окунуться в привычное. Острое или мягкое? Приложив чудовищное усилие, и, кое-как приглушив накатывающие волны поднимающейся луны, я направился к своей ежихе. Так непривычно было называть её своей, и чувствовать, как она дрожит от страха, зная, что я мог выбрать другую. Это ещё одно правило нашего мира, заложенное в наших генах. Они могут только предлагать себя, маня нас своим запахом, соблазняя телом и словами, но выбор приходится делать нам, полагаясь больше на инстинкт, чем на разум. Нет, есть кто посмелее и понапористей, но таких не много, их инстинкты так же идеальны, как и у нас. Себя сложно переделать. Делая неуверенные шаги, я преодолел половину арены, когда к своему большому удивлению наткнулся на стену. Эггман что-то говорил, но я не слушал и, наверное, зря. Помню, как пытался разбить преграду, как разбил лапы в кровь, как выл и кричал, насколько хватило сил. Сегодня её отдали другому… Всего одна мысль сквозь багровую пелену безумия, прошедшего с первым поцелуем крольчихи. Мы так быстро забываем о своих невзгодах, что даже страшно. Животное. Тело отзывалось на ласки, на поцелуи, когда разум был погружён в липкую тьму, в которой я тонул. Её уши такие мягкие, податливые и приятные на ощупь, вместе с телом готовым на любые безумства – разве такому можно противостоять? Можете презирать меня – я не смог. Голос шепчет только нужные слова, от которых немного легче. Запах дурманит и пьянит сильнее самого крепкого алкоголя и сердце продолжает болеть, но уже глуше, политое сверху вязкой похотью. Ничем не прикрытой, на потеху толпы, словно высмеивая всё то, что мы из себя представляем… словно мы сами пожелали родиться такими, а теперь позволили другим потешаться над собственной глупостью. Ведь Эмили тоже это видела, и тут нас не в чем винить – зов природы, иначе и не скажешь. Крики и стоны сплетаются друг с другом в песню, и лишь смех где-то высоко над головой не даёт забыть, что мы лишь животные на случке. Будь что будет… Помню, как очнулся в своей клетке один на один с мыслями, понимая, что у меня целый цикл на то чтобы понять, как жить дальше и стоит ли оно того. Помню, как хотел убивать и умереть сам, как вновь желал крольчиху и теперь уже не только мою Эмили. Помню, как последние капли лунной болезни прошли, и снова хотелось умереть, теперь уже от стыда. Сил не было, желаний тоже, а нужно было сделать так много. Зализать огромную, зияющую брешу в душе, и найти новый жизненный ориентир, понять, как отношусь к Ванилле и Эмили... люблю ли я хоть одну из них? Благо времени тут бездна и дни, похожие один на другой, помогут разобраться во всем. Сколько ни играй со словами, а делу особо не поможешь. В наказание мне, крольчих никуда не дели, а это значит... Не хочу об этом думать, ни сегодня, и даже не завтра. Будь что будет… пусть только это будущее настанет.Глава 3. Забота о Кроликах
10 апреля 2012 г. в 20:30
Крим, как всегда, чувствовала сонливость. Мысли текли вяло и медленно, проплывая мимо её хрупкого сознания куда-то далеко-далеко, в место, о котором она и могла только догадываться. Глаза слипались, размывая меж век картинку происходящего вокруг. Чувствовалось постоянное ощущение нереальности как при переходе от мира грёз к бодрости. При всём при этом крольчиха не чувствовала себя больной. О нет, даже наоборот. Она была живой, яркой и непоседливой, но лишь до тех пор, пока на её ушки не падала дрёма. Её красивые длинные ушки, в обнимку с которыми она обожала спать, были предметом гордости юной крольчихи и, как нечто дорогое сердцу, они, безусловно, требовали хорошего ухода. Крим не любила, когда кто-нибудь трогал их. Мял, ощупывал, тыкал или просто гладил, это вызывало в ней непонятную дрожь и чувство скованности в теле, как бы онемение, от которого становилось сложно думать и вообще делать что-либо. Оцепенение – вот как она описывала данное состояние. Касаться их можно было только маме, и расчесывать, и гладить и украшать... с бантиком на ухе она выглядела намного милее, ну, по крайней мере, зеркала уверяли её именно в этом. Правда, в последнее время ухаживать за ними стало намного сложнее. Крим росла, её тело менялось, а уши становились длиннее, но самая большая проблема – это её странная сонливость, словно она кошка какая-нибудь, чтобы спать всю ночь и большую часть дня. Мама уверяла, что это естественно, что с ней было то же самое, и не нужно пугаться и беспокоиться по таким пустякам, ведь скоро это станет чуточку легче. Совсем скоро. Ванилла не говорила, что именно должно случиться и почему это вообще должно происходить, но Крим было достаточно знать, что ей говорят правду. Да и подумаешь, ведь аппетит никуда не пропал, игры с друзьями всё так же увлекали крольчиху, пусть сейчас она не может гулять, но ведь Тейлз это исправит... когда-нибудь.
Вот и сегодня Крим точно запомнила, как заснула на диване, хотя хотела посмотреть телевизор перед ужином. К лисёнку она не ходила, так как он запретил беспокоить его во время работы, а Соник... Ох! Уж этот неугомонный ёж. Соник. По её мнению этот синий парень только и делал, что постоянно искал, чем бы себя развлечь и, надо заметить, ему это иногда удавалось. Он прыгал с дивана на кресло и обратно в течение целого часа лишь бы достать до потолка, а когда доставал – продолжал прыгать, словно желанного достижения не было совсем. Бегал вокруг кухонного стола с такой скоростью, что сливался в синюю линию. Запирался в ванне и старался пересилить страх перед водой, впрочем, делал он это так же – по-сониковски. “Чудной”. Крим знала кучу слов, которыми могла описать Соника, но это было одно из любимых. Страх перед жидкой стихией давался ему с натугой. Гипнотизирование стакана с водой, поставленного в центре стола на кухне, стало сродни медитации и тренировке выдержки. Еж сидел неподвижно – долгие минуты, без каких либо признаков напряжения или усталости и был похож на статую, высеченную из цельного камня. Крим частенько присоединялась к нему, в надежде понять, в чём смысл упражнения, но, по его словам, стакан всё время выигрывал. Чем дольше крольчиха смотрела на воду за стеклом, тем больше уверялась, что затея идиотская, и в какой-то момент находила себя с пустым стаканом в руке и выражением полного недоумения на лице. Тейлз тоже отдыхал от своих бесконечных изысканий, но чаще всего был подсобным материалом в трюках Соника. Вентилятор, подставка для стакана, овощерезка – вот неполный список предметов, которыми подрабатывал лисёнок. Разве что готовить его не заставляли. Синий ёж делал это сам и никого не подпускал к плите, разве что отмыть, протереть или убрать, но никак не готовить. Они с Тейлзом не возражали, за такую еду и поработать можно. Где и у кого научился готовить, Соник молчал не хуже рыб, чаще всего отшучивался или же уводил беседу в другую сторону. Разговоры о прошлом ей тоже не нравятся... их общем с Соником прошлом, о котором лисёнок знать не должен.
Жизнь была спокойной, размеренной и довольно однообразной. Крим сильно скучала по Эми, маме, Наклзу и даже Шедоу, который за последние два года стал значительно дружелюбнее... ну, с кроликам в частности. Крим всегда нравилось общаться. Иметь возможность поговорить и неважно о чём, лишь бы слышать чей-то голос. Юная крольчиха не была общительной в детстве, скорее даже наоборот. Замкнутость и отчуждённость стало следствием той жизни, что они с Ваниллой вели на Мобиусе. За всем их видом охотились, ловили и держали в клетках, как обычных кроликов, ведь нынешнее положение Эггмана лишь блеклая тень былого могущества. Ему принадлежал целый континент пропитанный миазмами и заселённый полумыслящими механизмами. Почва на тех землях давно потеряла любые намёки на плодородность, растительность отмирала год за годом, и воздух становился непригодным для жизни. Ей не повезло родиться на той мёртвой... земле...
Крольчиха старалась не вспоминать о годах заключения, что она провела в страхе, наедине с такой же напуганной мамой. Отца она не помнила, и эта тема была под запретом, словно его не существовало вовсе. Возможно, это и было так, ведь одним из первых её воспоминаний стала клетка в подземной лаборатории, мама, прижимающая её к себе, и бесконечные звуки работающих механизмов. Как они туда попали, Крим сказать не могла. Тогда у неё даже имени не было, был лишь номер отличный от номера Ваниллы всего на одну цифру. Это казалось чем-то важным, чем-то, что подтверждало их связь, родство. Словно внешней схожести и бесконечной заботы друг о друге было мало. Их кормили по часам, убирали клетку, проводили осмотр и давали лекарства. Ванилла пыталась учить дочь всему, что могла вспомнить. Чаще всего она рассказывала о внешнем мире, о бескрайних лугах, о лесах, о других существах. Тогда Крим поняла, что кролики это не единственный вид на планете. Быть может она и раньше об этом знала, но, похоже, забыла. Она о многом забыла, воспринимая окружение как данность.
Домом им стала комнатка три на шесть метров, с разделителем посередине. Там же находился сток для воды из душа и кормушка. Окон не было совсем, а дверь, которой пользовались роботы-обслуги, оказалась идеально круглой дырой. Сами механизмы напоминали шары с ногами и клешнями, но пока они делали свою работу, заключённым был неважен их внешний вид. Ко всему привыкаешь. Свет включали только на шесть часов в день. Кормили два раза. Душ один раз, тогда же можно было справить нужду. Эггмана она видела дважды: первый, когда ей меняли номер, а второй, когда Ванилла чуть не умерла от лихорадки. Крим тогда плакала часами, билась о заграждение, звала маму, но ничего поделать не могла. Механизмы выходили Ваниллу за неделю, оставив старшую крольчиху с ослабленным здоровьем. Иногда Ваниллу забирали на несколько дней и, когда возвращали, та отказывалась разговаривать с дочерью. О таких днях она также старалась не вспоминать. Текли дни наполненные скукой и мамиными рассказами, звуками и запахами металлов, пока не случилось самое яркое событие в её жизни.
Ярус, на котором были расположены их камеры, было решено демонтировать, и крольчих временно переместили в другое место. Животное, с которым они должны были разделить соседство, оказалось одновременно удивительным и странным. Можно, конечно, смело утверждать, что любое существо, отличное от них с мамой, само по себе “Чудо” с большое буквы “Ч”, но это не сразу уложилось в её маленькой головке. Перво-наперво, он был синим. До этого Крим видела только собственный цвет, цвет её мамы, цвета механизмов, клетки и того, что ей приходилось есть. Среди всего этого разнообразия цветов синего не было совсем. Она видела красный, жёлтый, зелёный, коричневый, серый и металлический, и новый цвет привёл её в восторг. Ванилла объяснила ей, что это ёж, и если учесть всё, что она могла о них сказать, – это лишь дурной характер и излишняя агрессивность. Все её знакомые ежи не походили на паинек и уж тем более на хороших соседей. Мёртвый континент Мобиуса населяли лишь отбросы и те, коим посчастливилось сбежать от гнева собственных братьев и сестёр. Эта земля была всё равно, что тюрьма и, видимо, этот представитель колючего вида ничем особым от них не отличался. Разве что за первые пять дней, что провёл в компании кроликов, ёж ни издал и звука. Ванилла ещё тогда посетовала, что парень умер, и его пора бы уже убрать, ведь как разлагаться начнёт – им с дочерью станет тяжело.
“Я. Ещё. Жив...”
Слова, произнесённые в глубине за железными прутьями, стали настолько неожиданными, что Крим вскрикнула...
Сны о том времени доставляли крольчихе лишь беспокойство и некоторую нервозность. Жить в клетке стало для неё нормально, но только до тех пор, пока не стало ясно, что так быть не должно. Неправильно. И чем тогда нынешняя ситуация отличается от той, что была раньше? Просто клетка стала больше, и здесь нет её мамы...
Возвращаясь из страны снов, Крим столкнулась с некоторыми вещами, коих не было сегодня днём. Для начала, она точно помнила, что подушка, с которой каждую ночь засыпает, шевелиться не может. Затем, цвет всех наволочек был заранее обговорён с её мамой, как и постельное белье – только белое, а вот одежда, как нательная так и верхняя, варьировалась от пастельно-зелёного до ярко оранжевого. Предметы синего цвета она могла сосчитать на пальцах одной руки. И третье, что немаловажно – кто-то мял её правое ухо. Сложив в голове все перечисленное, она сделала единственно верный вывод и, повернувшись на спину, поняла что права. Соник, к удивлению крольчихи, спал на том же диване, что и она, но это совсем не мешало ему проделывать нечто удивительное с её ушком. Ёж осторожно мял его и массировал, двигая пальцами вперед и назад. Движения были размеренные, плавные, с лёгким нажимом – иногда вдоль, иногда по кругу, словно он делал это и раньше. Эта мысль показалась Крим странной, но развить её она не смогла, так как в раз занемевшее тело стало покалывать. Дыхание перехватило, и Крим подавила крик, когда Соник провёл по срединной линии на внутренней стороне уха. Извернувшись, крольчиха попыталась вырваться, уперев в спинку дивана лапы, и убрала голову с его колен. Что, наверное, и стало последним ошибочным движением, так как Соник добрался до второго уха, отчего крольчиха запрокинула голову, из последних сил хватаясь за мысль: нужно его ударить хоть чем-нибудь. Подушка валялась на полу, тем самым, исключая хорошую возможность для контратаки, а под рукой ничего подходящего не было, когда неожиданно, одно из её сокровищ стало свободно... Крим, затыкая себе рот лапами, свернула его в трубочку, отвела в сторону и уже собралась ударить, как со стороны ванной комнаты донеслись звуки шагов. Несколько мгновений, тройка быстрых взглядов. Смущение...
— А мы ужинать сегодня собираемся? — от неожиданного звука совсем рядом, Крим подскочила всем телом и неудачно свалилась с дивана. Стоны с пола никто не оценил. — Не знаю, как вы, а я пошел на кухню. Еда будет готова... через минут сорок.
Соник, с плохо скрываемой ухмылкой, поднял Крим с пола и уложил на прежнее место, причём в ту же самую позу, потянулся и, расчёсывая пальцами иглы, действительно вышел из комнаты.
Тейлз бросил полотенце в корзину для белья и сел рядом с крольчихой, надеясь переждать то время, пока Соник не позовёт их. Его шерсть была ещё влажная, но это мало беспокоило лисёнка. Он просто хотел расслабиться, посидеть в тишине, чему Крим совсем не способствовала. Она окончательно отогнала дрёму и, решив, что Соник положил её вполне удобно, ждала, пока уши перестанут пульсировать. Они не перестали. Жар всё еще плыл от кончиков ушек до головы, замедляя мыслительный процесс и ускоряя движение крови в теле.
— Может, что показывают? — спросил лисёнок как можно беззаботнее, на что Крим, смущённо улыбнувшись, вытащила небольшой кусочек пульта и лапой указала на батарейки у телевизора. Где было всё остальное, сказать она затруднялась. Тейлз решил не заострять внимание на такой мелочи, но провести беседу с ежом всё же будет нужно. Пятнадцать минут в тишине в конец извели лисёнка.
— Хочешь соку? — он не знал с чего начать беседу, а спрашивать про её самочувствие сразу показалось ему бестактным. Хвосты обдало холодным воздухом, так что Тейлз поёжился. Видимо в доме включилась система вентиляции от переизбытка газа в ангаре. — Я подумал, после сна тебе захочется пить.
— Можно. Спасибо, — в голове у крольчихи было гораздо больше слов, но произнести их все она не смогла, так что пришлось выбрать два наиболее подходящих. Лисёнок встал с дивана и вскоре скрылся на кухне вслед за Соником. Уши Крим уже потихоньку начали остывать.